Игорь Алексеев, поэт


	. Игорь Алексеев ...Не от людей в миру несчастном – От Неба жду я приговора..
		Вдали от столичного юза. Птенцом на кабаньей тропе Моя простодушная муза, Как дурочка бродит в толпе. Как нищенка просит полушку У белых церковных ворот. И, как на вокзале синюшка, Проезжим бесплатно дает. Она не грешит, не говеет. И, смертной печатью горда, Ни плакать, ни врать не умеет. И ела, забыла когда. Одета в рванье и обноски, В кривом отразится стекле То девочкой на перекрестке, То старой каргой на метле

	Ты буркнешь: Этот парень охренел… Родная речь в нарывах и наростах. В нас, выживших в начале девяностых, Недовложили правильных манер. Лотки дикорастущих сигарет. Грязь, недоуничтоженная тара. Ты бросишь по привычке : Нет базара… Базара нет. Вокзала тоже нет. Туман, туман…Пустился город вплавь. Мост и консерватория исчезли. Туман, туман… И он продлится если – Я не уверен, что вернется явь. Вода рассредоточенная в пыль, Окрашивается дорожной пылью. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. И сказка гибнет, превращаясь в быль

		Ананьеву Александру

	Я гладкий, ухоженный барин. Меня не загонишь впросак. Прораб мой - веселый татарин. Мой мастер - угрюмый русак. Привык я и к хамству и к мату. Но жизнь превращается в ад, Когда получает зарплату Безумный пролетариат. Плодит от урода урода, Бушует, как кровь сатаны, Масштабное пьянство народа Великой, когда-то, страны. Мне тошно от русской загадки. Я искренне вам говорю: Когда на пустынной площадке Я оцепенело смотрю, Как терпит похмельные муки Рабочий, согбенный в дугу – Мои опускаются руки. Я больше уже не могу.

	В ожидании метаморфозы Удивительной движется круг. На причастии – детские слезы, Рот отверстый, смятение рук. Как почувствовать, что это значит? Прах ли, ладан ли тонко горчит? То ли дух оживающий плачет. То ли бес обожженный кричит…

	Одолевает разум мой печаль неловкая, мальчишья. Невыносимое затишье перед трагической зимой. Впадает нация в наркоз. В ушанке с вытертой мездрою, в пальто советского покрою бредет российский Дед-мороз. Пенсионер. Рабочий класс, когда-то бывший гегемоном. В руках ружье с одним патроном. Он шепчет: Твари, ща я вас… Он знобко трогает курок. Поглаживает сталь затвора. Он не читает приговора. Он не отмеривает срок. Он слепо целится во тьму. Он медлит, не меняя позы. апоплексические слезы Мешают выстрелить ему.

	Завтра утром, когда горизонт Шевельнется, как крышка колодца, Треть Саратова не заведется, Погруженная в жидкий азот. Двинет утро в котельных парах К остановкам послушное стадо. Потекут из квартирного чада Голод, ненависть, зависть и страх. В лица вцепится снег неживой, Пыль дорожная, ветер овражный. Здесь не то чтобы климат неважный, Здесь для смерти - погоды с лихвой. Это повесть последних минут. А дельцы, что сидят на разливе, Потеряв обороты на пиве, Свой убыток на водке вернут.

	По грязи вековой, оседлой, Разбрызгивая талый снег, Идет по городу веселый, Недоубитый человек. Не жмот, не жлоб, не неврастеник. Насвистывает, как скворец. Он хочет славы, много денег, Машину, девок и дворец. Кто скажет мне, что это плохо - Тот сам чудила и ханжа. Его не провела эпоха Пешком по лезвию ножа. А человек заходит в рынок Купить редиску, лук, грибки. Там, слева от молочных кринок Кромсают туши мясники. И, силясь выглядеть пижоном, Все смотрит (точная деталь) Он взглядом невооруженным На окровавленную сталь

		Прости грехи своей отчизне И благодарно посмотри, Как рассыпаются по жизни Саратовские сентябри. Прозрачные, цельнолитые Из метеорного стекла, В котором звезды золотые спускаются на купола Духосошественского храма, А, ниже, храма Покрова. Оконная двойная рама Не даст услышать, как листва Дрожит, коробится в щепотку И превращается в ничто, Летящее по околотку Вслед запоздалому авто

		Небо тревожное, русье. Солнца закатного медь. Жизнь в областном захолустье Очень похожа на смерть. Труд в полунищей конторе. Дача, мечты об авто. Неимоверное горе В виде пятна на пальто. Школьники в старой аллее Курят свою анашу. Я ни о чем не жалею. Я ни ничего не прошу. Вешалка. Кошкино блюдце. Века последняя треть. Страшно назад обернуться. Страшно вперед посмотреть

	Безветрие. Спокойный труд. Весь день стоит, как бы хрустальный. Да, климат здесь континентальный. Бомжи здесь долго не живут. Не то, что в Ялте, там они Хранимы солнечной нирваной. И на земле обетованной Как могут, коротают дни. Как-то особенно легки Их проспиртованные мощи. В тени платанов много проще Переживать отходняки, Или подолгу голодать, Когда удачи не бывает. Да, голод там не убивает. И надо должное отдать Самой природе ЮБК. Но я верну повествованье Туда, где слышится дыханье Реки, травы, камней, песка

		Как следствие бдений в инете, Или полнолунной тоски, Мне чудится: алчные дети Меня разорвут на куски. Как повар вареную птицу, Как сварщик гнилую трубу. И хочется перекреститься. И тянутся пальцы ко лбу, К надчревью, к плечу, ко второму. Но выход не так- то и прост. Мерещится путь к психодрому, Мерещится путь на погост. И все примечают поступки Невинные с виду ростки. Скрежещут молочные зубки. И стены скребут ноготки

		Т.Д.
	Бродит в теле неведомый грипп, Умножая полночную грусть. Половица печальная: скрип… Дверца шкафа увечного: хрусть… Мерно токает левый висок. Приближается мысленный волк. Подоконник нагруженный: цок… Монитор остывающий: щелк… Веко больше не дергает тик. (валерьянки полдюжины штук). Где-то что-то сработает: тик… Упадет что-то легкое: тук… Засыпаю. А вдруг навсегда? Волк почуял, почувствовал след, И согласную звонкую в «да», И согласную мягкую в «нет».

		Ночь помехой сетевою Беглый оборвет петит. Над бедовой головою Тихий ангел пролетит. Затаится ночь пустая, Как укромная нора. Тихий ангел, пролетая, Потеряет два пера. И одно перо дугою На живой падет огонь. И опустится другое На открытую ладонь. Окунется в кровь густую, В жизнь, в судьбу, как в полынью. И напишет вновь простую Строчку: я тебя люблю. Озарится двор кострами. И беда нагрянет в дом, Вырубая топорами То, что писано пером.

	Спасаясь от неимоверных тоск, Выбрасываясь, как киты, на сушу Мы по ошибке помещаем душу В раздвоенный парнокопытный мозг. Или в четырехкамерный насос, Что сотрясает костяную полость. Хотя душа, быть может, просто голос Или вот этот завиток волос

	Возвращаясь на голос, как птица слепая, Попадаешь в силки бытовой истерии. Избегаешь, минуешь… И вновь приступая К описанью пологих холмов Киммерии, Произносишь банальность. И каждое слово дребезжит, провисает, искрит при касанье. Не усердствуй, поскольку не будет иного. Будет неуд. по чисто- и правописанью. Отвлекись. На ребенке поправь одеяльце. Успокойся. Отпей освященной водицы. Подыши горячо на холодные пальцы. Потерпи полчаса, полдождя, полстраницы.

	Ложь параллельна речи. Но, когда Они ломают рамки постоянства, Узлами заплетаются пространства, На картах исчезают города. И вновь туманом дышит окоем. А на разъезде в холоде и злобе Старуха в железнодорожной робе Как заводная машет фонарем. Забор, пакгауз, бывший сельсовет, Две колеи, голодная полова. Отчизна…Где в буквальном смысле слова Ни времени ни расстояний нет. А поезда летят издалека. И слышно в разговоре постороннем: Опаздываем. Может быть нагоним? Пойду, узнаю у проводника

	Весна шагает, тащится, смердит. Я остро ощущаю в день ненастный: От родины безумной и опасной Меня уже ничто не защитит. В ее гнилых обоссаных дворах Блуд, суицид, голодная богема. Ее больная нервная система Легко проводит ненависть и страх, И не проводит радость и покой. Кривая даль. Кривые километры. Какие злые породили ветры Все те, кто на нее махнул рукой. Мне так легко все это понимать. Но я сквозь мат, сквозь лай, сквозь свист позорный Люблю ее, как мальчик беспризорный До смерти любит спившуюся мать.

	Я наблюдал, как ты спала. Луна дробила очертанья твои. Пересеклось дыханье, и черной струйкой потекла из-под запястья кровь твоя. Мне стало ясно до озноба, что в теле шевельнулась злоба – у злобы острые края.

	Затор. Не подобраться к Крытому. Здесь не торопится никто. «Ремонт дороги». «Розлив битума». Мадам в оранжевом манто С отполированной лопатою Идет туда, бредет сюда. Она от тяжести горбатая, Она для жизни староватая, Она для смерти молода. Она латает швы и трещины, В дымящем возится говне. Я ненавижу эту женщину – Она напоминает мне Про труд и муки бесконечные И про суму и про острог, И отчего во веки вечные Ни баб в России ни дорог.

	Треплясь то с этими, то с теми, Меланхолически зевая, Я спекулирую на теме Коммунистического рая. Меня, когда я был ребенком, Учили дьявольским манерам. Я был советским октябренком, Я был советским пионером. Я жизнь приращивал по кольцам. Побыв прыщавым онанистом, Я стал советским комсомольцем, Я стал советским коммунистом. Мне гимн долбил по перепонкам. Мне мозг сверлил Кобзон с Ротарой. Да, был я тем еще подонком, Да, был я той еще сучарой. Но то, что вынес я в дурдоме, Меня спасло от междометий Потом. Я жив на переломе Эпох, веков, тысячелетий. Я не прикидываюсь красным. Я не тащусь от триколора. Не от людей в миру несчастном – От Неба жду я приговора.

	«Зимним вечером птицы сердиты…»
		Ю. Кузнецов

	Ветер галочьи крики донес. Город карком вороньим разбужен. Им подохшая кошка на ужин. Им на завтрак раздавленный пес. Мало им расчлененных собак. Знает каждая местная галка – Ресторан – придорожная свалка, Бар поблизости – мусорный бак. В густоте перьевой чешуи Что-то грязное, что-то больное. Или это моя паранойя, Или сонные бредни мои? Я всегда опасался гробниц, Обходил стороной пепелища. И, как потенциальная пища, Я всегда недолюбливал птиц.
на главную		вернуться на страницу поэтов