КОСМОЛОГИЯ ЛЖИ

Итак, мы утверждаем нечто очевидное: в мире присутствует ложь. Мы обнаруживаем ее как ближайшую феноменологическую данность в первом же шаге рефлексии. Ложь не то чтобы вплетена в ткань "слишком человеческого", она и есть эта ткань, материя практического разума. Коммуникация двух разумных существ человеческого типа по сути своей есть обмен обманом.

Ибо "общение двух абсолютно тождественных устройств бесполезно", — говорит Ю.Лотман, и необходимая для вступления в коммуникацию разность наличного может быть описана как степень искажения эталона (неважно какого, "истины" или "нуля"). Структуры человеческой коммуникации поддаются рассмотрению в терминах работы ткацкого станка — если принять во внимание как и какую материю он производит. Привод машины, в свою очередь, запускается энергетикой обмана, водоворотом, образующимся в круге всеобщей аферистики. Но мы не будем вдаваться сейчас в подробности процесса прядения нитей, сплетающихся в покрывало майи, в ткань повседневности — гегелевский Weltlauf. Попробуем просто всмотреться в факт присутствия лжи в мире. Среди следствий, вытекающих из наличия лжи, мы обнаружим многое, для чего первым делом необходимо выйти за пределы ограничивающей этической оппозиции "ложь""истина", где члены оппозиции жестко отождествляются с полюсами другой дихотомии "добро""зло". Акт трансцендирования, или высвобождающей рефлексии, тут же порождает смотровую площадку, откуда ясно видимы дела лжи, все многоцветье ее модусов — от самых примитивных, где ложь изобличена и тем самым приручена (выдернута из круга перевоплощений) до наиболее отдаленных порождений лжи — таких как вежливость, тактичность, искусство.

В том, что культура есть производное лжи, сходятся такие разные мыслители как Ницше и Толстой, Геббельc и Уайльд. Да, производное — но это не первая производная, ибо ей предшествует то, что мы можем назвать онтологией и космологией лжи.

Вот вопрос, требующий серьезного размышления: существует ли ложь в мире до и помимо человека?

Писательница Ирина Полянская, размышляя об обычном базаре, где на прилавках красуются огромные фальшивые овощи, накачанные нитратами, где все весы лгут, и царит закон обсчета и обмера, высказывает удивительную по глубине проникновения мысль: "И я, и небо, и помидор, мы лжем — не нитраты сжигают плод изнутри, а все та же немилосердная ложь, прожорливая как трупный червь. Люди думают, что это они ее изобрели, что они ею воспользуются, вот встанут как следует на ноги, сядут на престол, — а потом прогонят ее во имя детей — но на самом-то деле это она изобрела их, она их вылепила и уже не отпустит".

По своей предельности данное заявление перекликается с другим, восходящим к Аристотелю и противоположным по смыслу: ложь не существует, она есть род небытия, отрицающий сущее и не имеющий иной опоры, кроме как в отрицаемом.

Я хотел бы предложить попытку разрешения коллизии не на уровне феноменологии, а обратившись к космологическим версиям. Как соединить аристотелевское, вообще чисто логическое понимание лжи с очевидной интуицией ее предшествия порядку сущего и тем более разуму?

Место лжи — это место провала в субстанциональности сущего, пропасть, через которую не может пройти ни одна каузальная связь. Ложь — излишек Бытия, ее среда это невидимое Богу, именно в этом смысле со времен Платона ложь понималась как небытие. Ибо она вне замысла, вне сферы эйдосов. Онтологически ложь есть эпифеномен Большого Взрыва, слышимость содрогания, испытываемого материей, когда ее пронизывает Дух в творческом акте. Поэтому миражное квазипространство лжи, т.е. отзвука и отблеска может быть изъято из Бытия без малейшего ущерба—ничего не изменится. Но лишь до тех пор, пока не появляется устройство, способное считывать морок, реагировать на отсвет (reflexio), пока не появляется утилизатор миражей — человеческий разум.

С этого момента и начинается "обморок бытия" (Хайдеггер) или "недуг божества", как еще раньше обозначил ситуацию Ф.Геббель. Попробуем пристальнее вглядеться в космологическое начало лжи. Здесь, в своем истоке ложь ничуть не похожа на привычный обман, не похожа она и на аквариумную рыбку, на яркий нитратный фальсифицированный помидор. У нее нет еще не только этического измерения, но даже и субъекта, у лжи на первой стадии еще нет лжеца. Точно так же, если представить себе эволюцию нечисти, то появление Вия можно отнести лишь к самым последним этапам.

Пока мы обнаруживаем колыбель лжи как "слышимость содрогания", иными словами — как эхоэффект творения. Обобщая космогонические идеи, идущие от платоновского "Тимея" к неоплатоникам и некоторым гностикам, можно представить себе следующую картинку.

Происходит Божественный Выдох, творческая эманация изливается в мир, в ничто, в "лишенность". Но заставаемый хаос дотворческого состояния, пресловутое библейское "тохубоху", оказывает преобразующему воздействию Бога некоторое сопротивление (согласно "Тимею" — неравномерное; как в Греции, так и в средневековой теологии вплоть до Николая Кузанского весьма популярной была мысль, что разнообразие сущего объясняется разной способностью "материй" вместить Откровение — в результате творение принимает вид некой иерархии: упорядочение, оживотворение, одухотворение, олицетворение... Мы обнаруживаем все градации взаимодействия Логоса со слоями Хаоса — от полной "асфиксии" до высшей готовности типа духовной жажды. Сопротивление приводит к "отбрасыванию" какой-то, сравнительно ничтожной, части Творческого Усилия — что как раз вполне уместно будет назвать эхоэффектом Творения. Отраженная эманация "содержит в себе" меру сопротивления, непросветленности Вселенной, остаточность хаоса — но не только. Эхоэффект оказывается одновременно и удвоением, редупликацией дотворческой неупорядоченности, ведь он повисающее свидетельство о конкретном ничто. Вся внутренняя мера разнообразия тохубоху вынесена теперь "на экран" и засвидетельствована как негатив сущего, вот только неизвестно пока, кому или "пред кем" засвидетельствована, ибо центр исходящей эманации не имеет обратной связи. Тут мы сталкиваемся с отрицательным условием всемогущества Бога: Господь не может испытывать страдательных состояний. Обратная трансляция пассивных состояний, т.е. приток свидетельств о несовершенстве, о ничто требует регистрирующего разума иного типа.

Скажем так: есть вещи (если они есть!) которые должны быть неведомы Богу, поскольку такое знание разрушало бы иерархию эйдосов — божественный порядок. Например, в сферу "невидимого Богу" должно входить человеческое внутреннее, причем не только в смысле фрейдовского подсознания, но и в смысле "необитаемости свыше" имманентного круга человеческой рефлексии — квазипространства отзвука, эхоэффекта вещих слов.

Теология и философия неоднократно подходили к такому понятию как предел разрешимости Божественного Интеллекта, чаще всего прикрывая логическую пропасть словами о непостижимости Воли Бога. Мы можем сослаться на Маймонида, на Исаака Лурию или Спинозу, но лучше обратимся к одному из парадоксов Витгенштейна, содержащемуся в "Лекции по этике". Витгенштейн говорит, что если бы "некто всезнающий" написал бы книгу, в которой было бы изложено все, такая Книга была бы сплошным перечислением фактов — ни одному этическому суждению, ни одной оценке не нашлось бы в ней места.

Добавим, что Витгенштейн прав как раз в том случае, если имеется в виду Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог Декарта, Спинозы и — самого Витгенштейна. Если же предположить, что Автор Книги знает абсолютно все, не имея вообще сферы "своего невидимого", тогда Книга будет выглядеть совсем не так, как представляет себе Витгенштейн.

Знающий "все" должен был бы знать и мое незнание, ибо оно, по меньшей мере, есть некоторый факт, не менее достойный считаться фактом, чем число ног у каракатицы. В каждом незнании "остальной мир" образует остаточную конфигурацию — "мир, поскольку я его не знаю". Эти миры, во всяком случае, не меньше отличаются друг от друга, чем горизонты познанного.

Кроме того, некоторый субъект N, помимо собственной картины мира, имеет еще "картину мира субъекта М, как она представлена в сознании N"4, и эти данные тоже непременно должны войти в Книгу Всезнающего, раз уж он претендует на знание всего. Придется дать также и описание потенциальных конфигураций, которые только еще имеют появиться, их исчисление должно быть доступным Всеведущему, ведь не может же ось времени оказаться последним горизонтом для того, кто не знает незнания.

Если теперь оценивающе взглянуть, что же будет представлять собой такая книга, то окажется, что факты, в привычном для позитивизма смысле, совершенно затеряются в ней, в лучшем случае займут ничтожное место невыделенного оглавления, все же остальное безбрежное содержание будет заполнено соотношениями искажений — т.е. оценками, как внутри взаимонезнаний, так и по отношению к эталону. Иными словами, книга, претендующая на то, чтобы бесстрастно зарегистрировать "абсолютно все", будет грандиозным классным журналом, превышающим по размеру Вселенную. Она уничтожает саму себя.5 Инстанция всеведения окажется перенасыщенной искажениями, сплошным шумом, начисто забивающим иерархию форм, экземплярность сущего. Без допущения "невидимого Богу", без запрета обратной трансляции эхоэффекта творения, акт творения не оставляет в живых Бога Живого, т.е. оказывается самоубийством Демиурга.

Так первый шаг онтологического конституирования лжи сделан; понятно и то, почему ложь может считаться "несуществующей". Отсвет эманации отбрасывается в никуда, в измерение, порождаемое самим отбрасыванием. Можно сказать, что "миражирование" сущего есть эпифеномен его тиражирования как экземплярности и множественности. Известно, что мираж дезориентирует лишь того, кто способен его увидеть. И тогда дар прозрения, некая прибавка разрешающей способности интеллекта приводит к визуализации миражного слоя; новые видимые измерения закручивают круговорот блужданий на ровном месте — отсюда понятно, почему "ложь" и "заблуждение" так часто пишутся через запятую, в синонимическом ряду.

Впрочем, оптическая метафора не имеет других преимуществ кроме удобства в силу ее подробной проработанности в европейской философии. С таким же успехом, опираясь на Дионисия Ареопагита, Фому или Николая Кузанского, мы можем очертить сферу невозможного для Бога. В частности, для Бога, и именно в силу его всемогущества, невозможно несовпадение мысли (слова) и "дела". Никакое умышление Бога не оставляет творение в прежнем виде, ибо ...дождинки падали бы сами, но ведом их созвучный строй Тому, кто мыслит не словами, садами мыслит и землей...

В канонических богословских текстах неизменно указывается, что "мысль (замысел) Творения нераздельна с самим творением", что Акт и Потенция в Боге суть одно (аристотелевский мотив, неизменно воспроизводимый по всему теологическому фронту от Фомы Аквинского до Мейстера Экхарта). Т.е. Логос есть вещее слово в самом прямом смысле, его буквы — стихии,6 когда они звучат ("Да будет так"), тем самым непосредственно бытийствуют, что никак не остается безнаказанным для сущего.

Иное дело человеческое мышление, пробегающее по химерным измерениям отсвета (рефлексии), — оно способно раскручиваться сколь угодно долго, не сдвигая сущее со своих мест. Все прочие особенности человеческого познания вытекают из этой его топики, уникальной способности двигаться по измерениям "несуществующегодляБога", двигаться, не ощущая ни малейшего сопротивления, не взаимодействуя с веществом; поскольку оно в эти измерения не простирается. Поэтому и скорость мысли сопоставима со скоростью излияния эманации или творческого выдоха. Разум человеческого типа, "это сознание", преимущественно имеет дело с тем, с чем никогда не имеет дела Логос — со свидетельством остаточного сопротивления мира, с отбросами творящего импульса .

Именно здесь, среди теней, в сфере искаженного удвоения сущего, и построен Дом Бытия Человека, здесь его место. А гул бытия, который мы слушаем и слышим, состоит главным образом из неразборчивых бормотании, мы до сих пор слышим и транслируем искаженное эхо отзвучавших творящих слов. Конституирующая роль зова, о которой говорил Хайдеггер, очевидна, но сам первоисточник зова неидентифицируем, и потому пребывает в нерасслышанности.

Эхоэффект, слышимый благодаря особому устройству слуха, накладывается на прямой голос Бога и забивает его: как различить истинное слово в шумовой завесе, в которой мир являем человеку благодаря роковому избытку слуха, странной способности считывать мираж и зачемто ведать "неведомоеБогу"? Во всякой религии есть труднейшая задача, формулируемая следующим образом: как отличить просветление от наваждения? Наилучшим выходом была бы недоступность квазипространства лжи — неслышимость эхоэффекта. Но человек, увы, лишен этой общей благодати Бытия и потому имеет иную судьбу. Человек есть существо способное ко лжи, его пути проложены через сферу удвоения сущего, через рефлексию. В свое время, в период всеобщего увлечения кибернетикой, Тьюринг предложил гениальный способ отличить, кто перед нами: человек или машина. Критерий прост: если не сможет солгать — значит, не человек; что угодно другое — зверь, Бог или машина, но не человек, ибо он один есть тот, кому ложь непосредственно видима, и более того, тот, для кого непосредственновидимое (явление, видимость) есть ложь. Собственно, гениальность хода, предпринятого Тьюрингом, заключалась в отождествлении двух вопросов: "Может ли машина мыслить?" и "Может ли машина солгать?" Поскольку мышление, если речь идет о человеческом мышлении, а не об "ином возможном разуме", говоря словами Канта, есть самовозрастающая ложь, сконцентрированная до состояния субъекта — обмен обманом. Душе присущ самовозрастающий Логос — утверждал Гераклит, но самато душа присуща самовозрастающей лжи, ложь как реальность осаждается из этого процесса самовозрастания, трансляции и усиления эхоэффекта. Дистрибуция лжи между соучастниками рефлексии порождает специфическую среду, в которой происходит размножение миражей. С какойнибудь третьей точки мы могли бы наблюдать мультипликацию химер, возвращение лжи назад из отброшенности, ее просачивание в суставы замысла, в причинные цепи.

Полость сознания представлена как сложная вышивка на преднаходимой канве свидетельствования о несовершенстве. Топика сферы отбрасывания лучше всего моделируется понятием "испорченного телефона" — пространства, в котором любой сигнал испытывает превратность неминуемого и множественного искажения. В этом смысле "испорченный телефон" абсолютно предшествует нормальному телефону как технически воплощенному устройству дальнослышания (что с редким изяществом демонстрирует Авитал Ронелл9). Сфера руморологии, или болтовни, представляет собой не только колыбель рефлексии, но и поле битвы между устройствами, поглощающими ложь в качестве своей подкормки (утилизаторами лжи, людьми) и самой ложью, рекрутирующей себе пригодных носителей и утилизирующей их.

Итак, в начале было Слово. Изначальное слово исчерпывающим образом заключает в себе замысел творения, древнееврейское "Авбенэмунос" — "Да будет так!". Гулкое эхо разнесло отзвуки единственного миросодержащего слова по бесконечной сети "испорченного телефона"; разгул реверберации по коммуникации продолжается и по сей день, когда само слово уже явлено и воплощено. Постулат о человеческой коммуникации (или о так называемой интерсубъективности) как встроенном генераторе искажений позволяет нам понять факт достаточности единственного слова: все прочие слова, складывающиеся в языки, речи и вообще тексты, объяснимы через эхоэффект, заметавшийся в ловушке испорченного телефона, через нерасслышанность и бесконечные переспрашивания.

Отсюда начинается культурогенная роль лжи, ее замысловатые челночные движения, сшивающие ткань социальности и индивидуальной психики. Но и космология лжи здесь вовсе не заканчивается. Перемещение по измерениям "невидимогоБогу", которое в зависимости от направления может именоваться полетом воображения или шагом рефлексии, в общем случае не сдвигает сущее со своих мест, пронизывает воображаемые оси мира без последствий для Плана Творения. Однако анизотропность самой рефлексивной среды (неоднородность мыслимого) распознаваема для "Лсознания", для разума человеческого типа. "Реальность" опознается по оказываемому ею сопротивлению, мы не случайно говорим о столкновении с реальностью. Наивысшая, эквибожественная скорость перемещения достижима для Лсознания только в модусе "если бы да кабы", во внутримиражном скольжении чистого воображения. Для считывания самой отдаленной (от сущего) видимости10 Лсознанию не требуется усилий. Понятно. что результатом перемещения по химерному слою может быть только полихимеризация, занятие, излюбленное в детстве, но и в дальнейшем составляющее непременный, ежедневный тренаж лжеца. Многие едкие замечания Гегеля по поводу категории возможности имеют в виду именно эту склонность человеческого разума (Лсознания) пребывать в своем Доме Бытия, в свободном полете. Что же касается рефлексии, то ее развертывание сопровождается затрудненностью, продвижение происходит шагами, и каждый шаг рефлексии связан с попыткой позиционного перемещения; вслепую, по степени сопротивления и противостояния рефлексия определяет объект.

В русском языке есть очень удачный термин для такого рода видимости — "кажимость". Само слово objectum означает "противолежащее", "находящееся перед", напротив. Такова же этимология и немецкого Gegenstand и русского предмета. Там, где мышлению легко и свободно, где оно в "своей стихии", в квазипространстве откликаотсвета, оно никогда не натыкается на объект, не имеет дела с реальностью — прежде всего потому, что сама реальность не имеет дела с миражными измерениями, никак не простирается в них. И лишь по возникшей затрудненности, по стеснению свободы движений, Лсознание узнает о присутствии иной стихии. Какими бы ни были причудливыми порождения рефлексии, между ними всегда возможно некоторое имманентное отношение — перемычка, дискурс. Это и понятно, ибо все они взаимноподвижны внутри одного, невидимогосвыше слоя. Но суждение существования или, точнее говоря, вынесение вердикта о существовании, иноприродно самой способности рефлексии как таковой. Над данной проблемой непрерывно размышлял Кант, посвятив ей один из разделов "Критики чистого разума" ("О невозможности онтологического доказательства бытия бога"). Полагая треугольник, нельзя отрицать неустранимых последствий подобного полагания — вроде наличия трех углов, неких тригонометрических соотношений и т.д. — но ничто не мешает отрицанию самого треугольника. Точно так же ничто и не помогает (изнутри рефлексии) непосредственно усмотреть его существование. Предприняв попытки рассмотреть вопрос с разных сторон, Кант приходит к следующему, вполне справедливому выводу: "Я надеялся бы прямо свести на нет все эти бесплодные хитросплетения точным определением понятия существования, если бы я не заметил, что иллюзия, возникающая от смешения логического предиката с реальным, не преодолевается почти никаким поучением ... Логическим предикатом может служить все что угодно, даже субъект может быть предикатом самого себя".

Итак, сущему в его существовании нет дела до всех этих "бесплодных хитросплетений" — но лишь до поры до времени. И здесь мы вводим в космологию лжи горизонт времени. Время становится особенно значимым по мере осуществляемости творческого импульса, по мере того как продолжаются пойманные в ловушку раскаты эха, и ложь обретает себе лжеца.

Здесь, для лучшего продумывания дальнейшего хода мысли, я хочу привлечь четыре аргумента — соответственно из физики, теологии, поэзии и философии.

Большинство физиков разделяют сейчас концепцию пульсирующей Вселенной и тесно связанную с ней идею Большого Взрыва, Первотолчка.12 Вкратце дело сводится к следующему. Обнаруженный еще в конце прошлого века "эффект красного смещения' (получивший название "эффект ДопплераФизо") позволяет на основе спектрального анализа констатировать факт разбегания галактик; причем, чем дальше от нас находится та или иная галактика, тем быстрее она от нас удаляется. Вселенная расширяется, и с помощью экстраполяции вниз по оси времени можно вычислить ее возраст, рассчитать момент стартового толчка, когда, собственно, и было запущено время. С другой стороны, предельное обоснование времени само зависит от допущения Большого Взрыва, от наличия точки старта и соответствующей стартовой команды "Да будет так!". Строгий анализ формул свидетельствует однако, что разбегание не бесконечно... В момент времени <эпсилон> разбегание прекратится и сменится схождением.

Здесь мы прервем пока дискурс физики и обратимся к библейской теогонии. Господь "вдохнул душу живу", так описывается акт сотворения по Ветхозаветной версии. При этом подразумевается, что за выдохом неизбежно должен последовать вдох — восстановление полноты, возвращение назад, в Плерому (Валентин), Акт Божественной контрактации, выражаемый хасидским термином "цимцум". Быть может точнее всего подытожил происходящее Пастернак в своем гениальном четверостишии:

                         не как люди, не еженедельно,

                         не всегда, в столетье раза два

                         я молил Тебя: членораздельно

                         повтори творящие слова!

Обратим внимание на важнейшую поправку, которую интуиция поэта вносит в расчеты физиков: "уже". Отлив эманации уже начался — он просто не достиг еще тех слоев, с которыми имеет дело физика. Мы видим здесь феномен, хорошо знакомый например историкам и биологам: убыль сущности началась, но географическая экспансия Империи еще продолжается... Срезанный бутон распускается в цветок, даже с ускорением, исходя навстречу собственной смерти — правда, цветок обозрим сразу, и трудно подозревать, что он гдето еще соединяется с корнем, с основанием своего бытия...

Время воротит эхо глаголов вещих Боже, зачем так замыслы непонятны — Жизнь, вдохнутая в глину, еще трепещет Но выдох окончен. Ты втягиваешь обратно.

Свою роль в диагностике сыграла и философия. Выявление факта богооставленности оказалось одним из важнейших векторов ее развития. И если общим местом средневековой европейской философии была идея о непрерывной "подпитке" творения, когда каждый последующий момент существования космоса требует такого же прилива божественной эманации, как и первый миг творения ex nihilio, то уже позиция Декарта в работе "Мир, или трактат о свете" существенно иная: "Бог, сохраняя каждую вещь посредством непрерывного действия... сохраняет ее не такой, какой она возможно была некоторое время назад, а точно такой, какова она в тот момент, когда он ее сохраняет".13 И, наконец, Спиноза, самый бесстрашный из логиков, отправляясь от постулата о всемогуществе Бога, сделал точный, подобающий философу вывод: "Бог не может больше творить".14 Этим выводом уже предугаданы дальнейшие философские выводы Ницше о смерти Бога и рассуждения Хайдеггера о прогрессирующем забвении бытия. Разночтения философов, единых в постановке диагноза, касаются в основном мотивов и обстоятельств перехода от развертывания к свертыванию: неважно, что Он сделал — "возложил чаяния", переложил ответственность, умер или устал — в любом случае гарантия сущего повисла в воздухе.

И вот теперь, памятуя об уникальной дислокации человеческого разума во Вселенной (тот же Спиноза отметил, что человек способен к тому, к чему не способны и ангелы, и, в частности, к пребыванию и перемещению в измерениях, "невидимых свыше") мы вправе сформулировать первоначальный Замысел о Человеке. Вся так называемая "самостоятельность сущего" есть, по сути дела, богостоятельность, нисхождение по линии божественного выдоха, дрейф вдоль силовых линий творящего глагола.

Но благословенно Другое, восходящее движение, другое зрение: взгляд не "глазами Бога", но Богу в глаза. Только человек устроен так, что для него открыто центростремительное измерение, противоположное Божественному выдоху и ходу времен. Только человек понастоящему самостоятелен — настолько, что должен по Замыслу устоять и в богооставленности.

Когда выдох сменяется вдохом, и происходит погружение творческих сил назад, в Основание, когда, по мере нарастания убыли сущности из мира, все структуры лишаясь динамики и формы начинают оседать в прежний дотворческий бульон "тохубоху" — человек один остается здесь. Ему предстоит взять на себя гарантию того, чтобы сущее продолжало быть, и надо успеть сделать это. Надо дать другие основания, иначе говоря, в соответствии с гениальным афоризмом Николая Федорова, "заменить даровое трудовым". Естественный порядок вещей заменить искусственным, поддельным (или "разумным", если это приятнее звучит). Одним словом, надо подменить основание у следствий, оставив в неприкосновенности связку "если — то", импликацию. И здесь впервые получает вполне определенный, очень важный смысл одно из положений логики, которое порой казалось странным и даже бессмысленным: "Из лжи следует все, что угодно, в том числе и истина" — т.е. импликация вида Л > И — истинна. Обычно данное положение логики, усмотренное гением Аристотеля, поясняется какиминибудь невразумительными иллюстрациями, типа "если у кентавра два хвоста, то дважды два четыре". Но подлинный смысл формулы в другом, а именно: если мы уже имеем истинное следствие, то возможна (допустима) замена его основания. Кстати, это фундаментальное правило материальной импликации содержится и в приемах науки — в моделировании, например...

Мы уже видели, что "это сознание" имеет возможность подходить к сущему с другой стороны, скользя по миражному слою рефлексии. И не только подходить, но вклиниваться в мельчайшие, неуловимые зазоры, размыкая причинноследственную цепь. Что же иное представляет собой подключение Лсознания к трофической цепи, как не размыкание с помощью хитрости замкнутого круговорота веществ? Мы это видим в молочном животноводстве, где человек получает не ему предназначенное молоко, имитируя ласкового теленка. Фермы, сады, огороды суть первые ниши, разомкнутые в химерное квазипространство, "выдирки", говоря словами К.ЛевиСтросса, в которых приостановлен суверенитет естественных законов.

А результат? Пшеница, малозаметная травка в привычном биоценозе, заполонила поля Земли; одних только овец в мире больше, чем всех хищников вместе взятых. Но главное — все большее число видов способно жить лишь в зоне видимости человека, под его "присмотром" — а вне искусственной среды — гибель.

К какой цели устремлен при этом человек? Можно эксплицировать иерархию целеполагания, от удовлетворения сиюминутных потребностей до обретения полноты власти над природой. Но фундаментальный смысл всей процедуры связан именно с образом действия, т.е. с подменой или подлогом, с очевидным модусом лжи. Тут скрывается архетип могущества Лсознания, специфический путь лжеца, благословенный свыше. Ибо таков Замысел о человеке.

Вспомним Книгу Бытия, известную историю об Исаве и Иакове. Вот Исав, "человек косматый", символизирующий Природу, и вот Иаков, "человек гладкий", любимец и избранник Бога. Вспомним, как Иаков добывает себе сначала первородство с помощью шантажа и "в обмен" на чечевичную похлебку (Быт. 25; 2734), а затем путем подлога получает и благословение свыше ("Проклинающие тебя прокляты, благословляющие благословенны", Быт. 27.29).

Тщетно Исав взывает к справедливости, к своему праву первенца. Он только слышит в ответ: "брат твой пришел с хитростью и взял благословение твое" (Быт. 27, 35). Поразительная циничность обмана всегда ставила в смущение теологов, они никак не могли найти на сей случай благовидного оправдания. Но здесь и не может быть, да и не требуется никаких моральных, этических оправданий, поскольку речь идет о более фундаментальной санкции — космологической, о преднаходимом для человека условии бытиякмогуществу.

Обманом были получены богоизбранность и первородство. Авраам среагировал на видимость, на подлог, и подменивший получил все. Иного пути к могуществу не существует, "царство божие восхищается силою" — таков Завет. Первородство Божественного присутствия, наполняющее сущностные слои Бытия, должно быть подсмотрено и фальсифицировано человеческим усмотрением, чтобы своды не рухнули с началом отлива, убыли энтелехии.

В наличном разнообразии форм уже появились пустоты, куда и должна быть устремлена воля человека, ибо на его плечи постепенно перемещается страшная тяжесть задачи — пересоздать мир — по образу и подобию мира Божьего (желательно), но по иным причинам, иначе говоря, перепричинить сущее, перейти от импликации вида И > И к формуле Л > И.

Заметим теперь, что основная онтологическая проблема, "кто и как унаследует Царство Божие?" дана человеку в форме свободного, непредустановленного выбора. Вернется ли назад Искра Божия, "вдохнутая душа" в общем возвратном потоке эманации, или разгорится до способности самостоятельно держать мир сей, продиктовать миру свой закон и распространить его суверенитет до границ рукотворного космоса?

Я склонен рассматривать Ветхий и Новый заветы как два пути или два варианта Замысла о человеке. Первый, теоретический ("боговещественный") — это Завет, заключенный с Авраамом, Исааком и Иаковом, Завет воехищения Первородства, перехвата управления и ответственности за оставляемое. И второй — теслогический, ("богословный") — завет возвращения к Богу с покнданием мира сего, агонизирующего в Армагеддоне, в состоянии окончательной брошенности и полной десубстанциализации.

Второй, т.е. Новый завет можно трактовать как своего рода "запасной выход", некий Аварийный План, предусматривающий поглощение назад рассыпанных фрагментов духа, "искр", подобно тому как Солнце выбрасывает и вновь поглощает свои протуберанцы. Обе "допущенные свыше" тенденции имеют своих пророков. Но именно первый, ничем не гарантированный путь, путь духовного невозвращенства подобает человеку. Ибо кто такой, в конце концов, человек? Это тот. кто повернувшись вослед Божественному отливу, может сказать: я остаюсь. И, вместо привычного напутствия "С Богом!" услышать никогда ранее не произносимое: "Без Меня", — как последний отзвук вещих глаголов.

Безусловно, этот путь Лжеца, фальсификатора Природы и всего мироздания, опасен. У него было не так много случаев заявить себя, и сама концепция перепричинения сущего, еще ни разу эксплицитно не высказанная до конца (ближе всех к ней подошел Николай Федоров) всегда вызывал сильнейшую отрицательную реакцию изнутри самого Лсознания. Среди новейших типов реакции можно указать на разного рода экологические движения. Конечно, экологическое сознание есть некоторым образом больная совесть Иакова, которая, однако, не способна заглушить волю, Исав продолжает до сих пор получать свою чечевичную похлебку и более уже ничего не хочет.

Можно поэтому сказать, что и технократическая волна, сформированная на острие фальсификации, есть исполнение обетования, несмотря на свой опережающий атеизм, и она благословенна, хотя помимо заполнения пустот она направлена и на прямое вытеснение субстанциональных сил, на ускоренное "забвение Бытия". "Острый конец хитрости", говоря языком Гегеля, тот самый, которым расклинивается причинная цепь, выискивает не только участки начавшегося отлива, но и норовит кольнуть по живому. Техника, самая непосредственная манифестация Лсознания, даже в своей промежуточной форме товаропроизводящей цивилизации, в своем гордобезрассудном технотронном вызове, уже наказана хромотой, как сам Иаков. Но Иаков, испытав крепость Божьей Десницы, удостоился имени "Боровшийся с Богом" и был благословлен на этом пути.

Глубокий смысл здесь в том, что сущее не может быть удержано на том же основании, на котором создано, ибо это Основание будет вынуто изпод всего, что на нем основывается. На языке физики принято говорить о "схлопывании", о падении всех типов экземплярности друг в друга. Спектральный анализ зафиксирует смену красного смещения ультрафиолетовым как начало процесса. Сумеет ли, успеет ли человек сфабриковать и подсунуть новое основание — вопрос не предрешен.

Тут, собственно, можно было бы и закончить, но у меня возникло еще одно соображение, которое я хочу высказать.

Предположим, что замысел удастся, человек устоит во тьме богооставленности и сумеет удержать оставленное. Он какимто образом расшифрует секрет длительности и устойчивости, самую главную натурфилософскую (да и физическую) тайну. Но нельзя забывать, что Лсознание, осуществляя рефлексию, т.е. огибая сущее по миражному квазипространству отсвета, лишь до поры до времени оставляет его неизменным. По сути дела всякое вхождение в плотные слои (взаимодействие с объектом) меняет конфигурацию объекта — сначала незначительно, а затем все более и более радикально. Понастоящему овладевающее познание есть перепричинение.

Воспользуемся для пояснения красивым изречением Питера Де Вриса. Вот оно: "Вселенная — это сейф, который открывается с помощью особой, уникальной комбинации цифр. Но комбинация заперта в сейфе".

Тогда суть человеческой науки состоит в том, чтобы подобрать отмычку Фальсификаторы безостановочно совершенствуют заготовку (болванку), внося коррективы после каждой неудачной пробы. Между тем, каждая очередная болванка все лучше и лучше входит в потайной замочек и рано или поздно взломщики откроют сейф. И завладеют шифром. Но к этому времени в сфабрикованном мире все уже будет перепричинено. И шифр окажется полезным лишь для истории Замысла, сама же дверца перестанет им открываться. "Сезам", обнаруженный взломщиками, утратит свою вещую силу, и вывод главного эксперта по шифру будет лаконичным: пароль сменился.

И вот тогда, обитатели мира, который будет теперь материализованным, воплощенным миражом, столкнутся с новой проблемой, быть может еще более трудной, чем та, которую им удалось решить. Дело в том, что для перепричиненной, пересозданной Вселенной новое поступление Логоса будет абсолютно деструктивным, попросту говоря гибельным, несовпадающие контуры и проемы будут сметены новым творческим выдохомрасширением. Следовательно, человечество встанет перед лицом воистину страшной задачи: отвести свежий прилив эманации, направить ее какнибудь в обход. Или, иными словами, блокировать второе пришествие Христа.

перейти в оглавление номера