автор фото Ирина Василькова
Ирина Ермакова
*
Щелк! – из книги, распахнутой
неосторожно,
сиганул кузнечик и строит рожи.
Никому ничего объяснить невозможно.
Все – другие. Даром что так похожи.
Все другие – за ним по столу и по шторе
кувырком, стучат по ушам колени,
верещат-трещат, как сухое горе,
убегают, будто от объяснений.
По рукам, по воздуху – взять их нечем,
угрызают слух, звенят плотоядно.
Несравненный толмач, иероглиф-кузнечик,
объясни мне то, что и так понятно.
Тишина скрипит. Голова пустая.
Ничего никому никогда без ошибки.
Звук молчит и строится, наезжая
с невозможной точностью дальней скрипки.
*
И выходит к утру из утихшей воды
ей навстречу поспешно всплывают сады
вверх корнями цветеньем колеблемым вниз
обтекаемых листьев подшивками вглубь
паровозом воздушным заутренний бриз
обрывает ей пар с дробно пляшущих губ
и провозит его меж звенящих корней
по извивам в запарке не видимым ей
Слабый капельный звон матереет в пару
ей не то чтобы холодно ей на ветру
непонятно чего на земле так звенит
голый звук набирается в круг берегов
размывая сады разливая зенит
по лопаткам мурашкам шарам позвонков
и парит и развесила уши свои
водяная сухая счастливая И
*
Дерево – ап! –
и расцвело под балконом,
словно зажглись разовые соцветья.
Тьма шебуршит зеленым, липко-зеленым,
пальцем шершавым шарит по листьям ветер,
и, пробегая – шасть! – по диагонали, –
шорх! – лепествы ерошит петит молочный,
длинно шипит, округляя воздух блочный,
свет надувая, шашни теней гоняя,
ветки ширяя, ночь до корней пробирая.
Брось, – гудит, – переживешь и это,
слышишь? – смерти не будет, а будет лето,
коли уж – расцвело.
И шелестит, листая наоборот
книгу крови, клейкую память рода.
В кроне – ш-ш – невидимая свобода.
Дерево прижизненное цветет.
*
В темной траве мокрой траве
стебли-стволы раздвигая неробко
бродит ревнивая божья коровка
с солнечной точкой в пустой голове
Чуя как запад чадит остывая
плавит усердно подземные швы
точную рифму себе выбирая
из несгибаемых листьев травы
Почва налипла на лапы — болит
божья коровка замрет на развилке
точное солнце вспыхнет в затылке
корни спружинят — выгнут прожилки
и оторвется капля-болид
Свет тяжелеющий переливая
перевернется изнанка сырая
дрогнет поверхность листа лицевая
и наклоняясь к лицу — загудит
*
Сквозь темную длинную ночь на
закрытый норд-вест
плывет обрастая легендами солнечный жест
так желтый подфарник облипнет поземкой витой
и днище затопленной баржи ракушкой густой
по ней пробегают стеклянные пальцы медуз
и баржа качается в грузной воде и не спит
и сдавленно-ржавый над степью разносится хруст
и светятся мертвые пули в приморской степи.
И степь
обрастает заснеженной речью чужой
как ветка огнем как душа обрастает душой —
на память о солнце
и все покрывающий снег
похож на молитву за тех и за этих. За всех.
*
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Воскресенье Без четверти пять
красным солнцем прошита вода
бросим всё и поедем гулять
уплывем дорогой навсегда
В ослепительной лепоте
по медлительной долготе
на великий невиданный свет
словно в Индию духа билет
Вдоль крутых киселей берегов
мимо замков воздушных и рвов
мы пройдем под Китайской стеной
где зарыт мандарин заводной
Облетая счастливый Тамбов
в тучных кущах висячих садов
огибая щемящий Париж
где павлины живут говоришь
обнимая тот Ванинский порт
где когда-то поднялись на борт
А уключины жадно скрипят
а уклейка прижалась к рулю
в мутных водах багровый гранат
в темном воздухе нежная жесть
я люблю я люблю я люблю
все что было и будет и есть
Всем - по родине Всем - по душе
по алмазному царству Не злись
это жизнь это все еще жизнь
вот и солнце пропало уже
На рекламах осиновых рощ
никого будто вымерли все
серой розой раскроется дождь
зашипит над Каширским шоссе
И впадая в ночную Москву
сердце дрогнет и прыгнет во мрак
я не знаю зачем я живу
просто так дорогой просто так
СУМАРОЧКА
Прости, моя любезная, мой свет,
прости,
Мне сказано назавтрее в поход ийти.
О ярость бесполезная чума война
да как же я останусь тут одным-одна
победой ли ославишься бедой какой
да как же ты управишься с одной ногой
без флейты кипарисовой ружья коня
без головы без совести и без меня
Не мучайся печальница не плачь не суть
все как всегда все сладится уж как-нибудь
прощай моя болезная крепись душа
подробности железныя живопиша
*
Цветет шиповник дышит перегной
Вы так нежны как будто не со мной
В лугах гуляют девочки и козы
Качает цепи ветер продувной
Я чувствую грядущее спиной
Пока Тургенев бродит за стеной
Пока он пьет один в своем Париже
Он тоже не болел он тоже выжил
И расквитался с тяжестью земной
На вскидку - бес но бабочка - на свет
Он пишет мне в ответ японской прозой
Как хороши как рыжи были розы
И ставит подпись: Мятлев
Гасит свет
И в темноте - тупым шипом изранен
Вскочил ругнулся разорвал конверт
Хихикая исправил: Северянин
Цветет шиповник
Я сплю уже не помню сколько лет
У нас в раю зависит все от дозы
В лугах летают мертвые стрекозы
Сыграл свое - а там - Париж потоп
Еще глоток?
Мистификатор горячится чтоб
Успеть свежезарезанные розы
К утру подкинуть в мой хрустальный гроб
*
Здесь, за смутными нежными
сопками, где земля
закругляется бережно ржавой пляжной щебенкой,
неназойливо близкий мерещится профиль Кремля,
и вольно на неделю себя ощутить японкой.
Океана смиренней, хлада и жара его,
погружая солнце в залив Золотого Рога,
понимая жизни серое вещество
как длину страны в ее пестроте широкой,
я стою на краю географии, мира, дня,
и Москва не зла, не суетна, не жестока,
это просто город, построенный для меня,
если смотреть на него из Владивостока.
ГЕРМЕТИКА
Это лифт на небо — в мокрые
провода.
Есть у нас всякие сердобольные средства:
ржавый левый гвоздь в груди (именины сердца)
и слова, слова, слова, например, — никогда.
Вниз летят города, лица, лета,
детали,
вспоминай скорей, что там еще осталось,
есть слова крылатые, например, — сандалии.
Есть слова забытые, типа, — жалость.
зацветает Нил
по жилам плывет жара
и бензин радужный
кольцами
и запястье
жадно тикает
золотой шар и гора
Есть же еще слова, например, — счастье.
Выше, выше, чужая уже голова,
бело-халатный Гермес в госпитальном лифте,
клацнет дверь и сразу вспомнятся все слова.
Я всегда была счастливее всех в Египте.
*
Белый звук, слуховая накладка,
дудка стужи, невнятный толчок,
стукнет форточка, и по лопаткам
холодок побежит, холодок.
Дикий ветер, норд-ост посторонний,
мог случайно задеть в темноте
шкуркой льда остекленные кроны
в их осиновой наготе.
Или посвист невидимой плетки,
или беглой души мотылек
притянулся на сонный короткий
беспричинный полночный звонок.
И по слуху — на дудку метели —
ты разинешь оконный проем:
белый снег забивается в щели,
белый свет набивается в дом.
*
Шальная минутка, веселая водка,
Темнеет, поедем кататься, красотка,
Купаться поедем, накупим черешни —
Машина свободна. А время? Конечно!
Поедем. Пора возвращаться к себе —
Маяк подмигнет фонарем на столбе,
И море заплещется в памяти сводной:
Мы все неожиданно — просто свободны.
Вот счетчик ретивый взыграл и забился,
Вот бабушка Соня на керченском пирсе,
Знакомые детские звезды взошли,
Рассыпался воздух, не видно земли.
Отлив оставлял полосу на заборе.
Ты помнишь о море? Я помню о море.
Прилив растравляет — намоет и солит.
Ты помнишь о море? Я помню о нас,
Я помню блестящий лазоревый таз,
Где бабушка крупные рыжие солит
Икринки, на солнце — пролетные брызги,—
Подробности происхождения жизни.
Чабрец, подорожник, бессмертник, крапива,
Нам — глубже, южнее, до горла пролива,
Где черные воды касаются тверди,
Ты помнишь? Еще бы, я помню о море.
Я помню, мы живы, а значит — возможны,
Свободны, невидимы и бездорожны,
С пером под лопаткой, при полном разоре,
Я помню, за нами — открытое море.
ПАСТУШКА
Она поет поет бездумно и всевластно
и день поет и нощь она всегда поет
и в голосе ее бесчинном и прекрасном
таится торжество и рокот донных вод
О — в голосе ее мучительная легкость
вибрирующий в такт высокомерный свод
и всех времен завод всех вариаций пропасть
тягучий ток земли и гад наземный ход
Гортань уязвлена меха могучих легких
прокачивая смог накачивают слух
на звуковой волне сшибаясь губы-лодки
то расплывутся вширь то замыкают круг
Ей ни к чему словес одические грозди
лирическая спесь эпическая взвесь
в ее крови текут расплавленные звезды
и жалят и гудят бряцая там и здесь
Она поет поет хоть ей смешно и больно
без всяких слов — в грудных раскатах хрипотцы
фаллическая песнь пастушки меланхольной
оттачивая дух летит во все концы
БАРНАУЛ
1
Сугроб ревел
всю ночь. До самой крыши
засыпал сон, и синий свет в дому
откапывали утренней лопатой
с полоской жести на боку квадрата:
ворочался в окне кудлатый слон,
огромный, деревянный, настоящий,
подкованный гвоздём, таким блестящим,
что свет, скрипя, менялся слой за слоем,
за взмахом взмах — густое, голубое,
глухое — Божий мир смежён,
теплее, гибче — свет уже трепещет
в ресницах клейких, проступают вещи
по клеткам комнат —шах! — топочет слон,
и первый луч раскалывает сон.
Там свет ещё, там снег ещё валит,
там ходит деревянная лопата,
зарыт в сугробе ферзь, блистает гвоздь,
раскопки продолжаются, нас ищут,
свет переменчив, но всегда светло,
и с валенок у печки натекло,
и к варежке салазки примерзают,
язык — к железу — шах! — и свет в слезах,
и солнечные мальчики в глазах.
2
А качели прибиты в дверном проеме,
потому что — горло, вечный мороз,
потому что жизнь происходит в доме,
угольком отмечается зимний рост
от последней прогулки до первой прогулки
в неизбежном пуховом платке крест-накрест,
мимо трёх собак в Страстном переулке,
в край посёлка, по кромке хрусткого наста,
где встречает нас молочница Настя
и хлопочет, обухом вышибая
голубую глыбу со дна ведра,
где она сама на свет — голубая
в гуще снега и млечных осколках двора,
где мычащий пар из щелей сарая…
— Ты идёшь?
— Сейчас!
— Ну, идём.
Идём.
Напрямик. Домой. Молочным путём.
Синий лёд в авоське. Тепло, легко
тянет за руку бабушка, рассекая
в небесах замёрзшее молоко.
УЛИСС
Когда по хребту океана
где с грохотом насмерть сошлись
великие водные горы
гуляет счастливый Улисс
И за борт привычно сгибается
(его беспрестанно тошнит)
в зрачках его узких сливаются
Одесса Каир и Нанкин
Киото Самара Сардиния
цитаты минуты цвета
и всё это — пена мирская
и всё в этом мире — вода
холодная горько-зеленая
куда моя радость ни плюнь
Над мачтой висит воспаленный
безбрежный торжественный Лунь
и милая родина в небе
блестит так что больно смотреть
забита забита забита
гвоздями горящими Твердь
Болтайся себе между безднами
соленой дороги земной
а что там за Сводом железныя
под черными шляпками звезд
И что там сияет зияет
в распоротой тьме за кормой
он точно узнает
как только вернется домой
*
Погадай мне цыганка погадай
на победу на имя на время
да на красную жизнь в нашем Риме
на метельный отеческий рай
Век по крыше крадется как враг
в новогоднюю вьюгу обутый
погадай мне по свисту минуты
на весну в москворецких дворах
На врага загадай на врага
было-было наври будет-будет
бес рассудит — сойдемся на чуде
рассыпается пухом пурга
пробивается солнца фольга
вся ты речь-руда и вся недолга
сколько ярости ушло в провода
сколько крови утекло навсегда
Говори заговаривай кровь
там краснеют еще под снегами
отметеленными сторожами
семь гусей семь великих холмов
Ай цыганка затяни разговор
растрави заболтай все на свете
вот закатится солнце во двор
и закончится тысячелетье
HAPPY BIRTHDAY
Уж пора казалось бы и привыкнуть
только я как впервые опять волнуюсь
всякий раз опять смертельно волнуюсь
когда мне исполняется 22 года
Я сижу одна в темноте и страхе
на полу в белых перьях в полном порядке
в голове кузнечик в груди жаба
в батареях угри парят и струятся
я сижу как перс и точно знаю
ничего случиться уже не может
ничего
и тогда они — наконец приходят
потому что люблю я их ужасно
Ах какая ты круглая говорят дата
ах какая ты дивная говорят дуся
и дымят-звенят и всё включают
и горит наш праздник праздник праздник
Дорогие мои мои золотые
Обниму их лучше и пожалею
и они ответно мне пожелают
и они охотно мне пожалеют
потому что любят меня ужасно
Обниму их так чтоб никто не заметил
что-то нету сегодня нашей дуси
лишь паленые перья вокруг лампы
впрочем здесь ведь и так всего довольно
Мы живем удельно и добровольно
мы живем без устали и печали
всякий раз в любви живем и восторге
когда мне исполняется 22 года
ПАМЯТИ ПАМЯТИ
— …пил как сапожник, сгорел, как звезда.
Вот ведь мужик был… в прошлом столетии:
Гром среди ночи, огонь и вода!
Помнишь? — когда погорел дядя Петя.
— Да уж — пожарников, гари — звезда —
выпимши был и курил перед сном.
— Это когда? В девяносто каком?
— …?
— Не остается от нас ни черта.
— Ладно. Не чокаясь.
— Стопку, и хватит.
— Помнишь — потом сиганула с моста
Машка Фролова в свадебном платье?
— Только весной и достали со дна.
— Значит — за Марью-царевну?
— До дна.
— Там теперь “новые”, в этой двухклетке
с евроремонтом, волчая сыть.
— Ну! А напротив — твой бывший, соседка.
— Тоже помянем, соседка, — подлить?
— Думаешь… бывшему, мертвому — лучше?
— Думаю — жальче, а так — все одно.
— Поздно… пойду. Сотню дашь до получки?
Темная ночь, но почти не темно.
Светится лифт — позвоночник подъезда,
ползает, старый скрыпач, и фонит.
Взвод фонарей вдоль Москва-реки вместо
светится звезд. Телевизор горит.
Светятся окна — как в прошлом столетии,
в синей конфорке светится газ,
и, как еще не рожденные дети,
мертвые, бывшие, — светятся в нас.
*
Мне давно не смешно.
Пусти — не могу.
Огневица стягивает дугу.
Пробегает искра в разломе туч,
и трещит воздух, что майский хрущ.
Не дохнуть — пусти, я и так без легких,
без тяжких, пусти, уже без пяти,
язык обугливается на вдохе.
Хоть на пять минут, на слабо, на опять,
на один выдох,
в предвкушении взбучки
пусти-меня-Господи-погулять
в самой ближней нижней — рукой подать —
в самой зеленой Твоей тучке
*
А в порту багровеет зажженный
утопающим солнцем квадрат
трын-травы, где не пьют лимонад
капитанские дочки и жены.
Пристань съедена. Ржавые доски
нервно лижет с исподу волна.
Никого. Ничего. Тени вяжут полоски
ломких свай, загибаясь до дна.
Но в тельняшке у самого края
с верной палкой сидит идиот
и, как жар чешуею сверкая,
ловит, ждет. И корабль - идет.
ПЕРЕВОДЧИК
Il pleur sans raisone
Paul Verlaine
Ранний Верлен барабанит в стекло
буйствует в каплях секущих
как же размыло тебя развезло
сентиментальный прогульщик
как же ты за ночь пожух посерел –
дождь тарахтит без акцента
автор скандалит – на опохмел
клянчит хоть каплю абсента
Переводчик не пьет и не спит
свет слипается и болит
Беспереводная жажда и дрожь –
барменша проклятой славы
это в Париже – абсентовый дождь
розовый клейкий картавый
булькает жизнь твою переводя
мертвому – вольная воля,
что же ты травишь под скрежет дождя
мне с Елисейского поля
А каретка застряла на врешь
а над городом дождь дождь
Капель косматых нездешняя рать
ливень на фавна похожий
воет болезный и лезет опять
из ледериновой кожи
череп культею винтом борода
в буркалах мутная Сена:
в небе вода причитает вода –
ах господа все на свете вода
нет никакого абсента
Над Коломенским дождь дождь
запрокинешь лицо и пьешь
СКАМЕЙКА
- И-и-и!
Людина Оля,
Олька-дьяволенок
визжит,
визжит,
визжит,
нарезая квадратные круги по двору:
- И-и-и! -
и железная скамейка у подъезда
взрывается,
сокрушенно причитая:
- Люд, чёй-то она? Ой, люди! Ишь, монстра какая! Дитё,
все-таки... Людмила, ты б ее в садик сдала!
- Не берут - Оля! Оля! Оля!
Горе мое, до-омой!
И по-зимнему грузная скамейка,
простеленная ватным одеялом,
выдыхает пар,
подпевая вразнобой:
- Оля! Оля! Оля!
Девочка прибавляет скорость,
берет нотой выше
и точно попадает
в резонанс
с нетрезвой Людиной скороговоркой:
- Не берут,
она ж - не говорит,
шестой годик пошел - не говорит,
все понимает, сучка, - и не говорит.
- И-и-и! - визжит всё -
дерево, тротуар, сугробы, голуби, стекла дома,
напряженно-багровые
от солнца.
- Сладу, сладу с ней нет,
спать без пива - не уложишь,
высосет свою чашку - и отрубается.
- И-и-и! -
и пожилая наша скамейка
поеживается
и поджимает ноги,
жалобно кивая головами:
- И-и-и, бедная Люда, на пиво-то-кажен-день - поди заработай.
- Оля! Оля! О-ля-ля!
Оля внезапно тормозит у скамейки,
выключает визг,
пристально вглядывается в лица застывшей публики,
зажимает в мокрой варежке протянутую ей
конфету
и молчит.
Молчит.
АНШЛАГ
Когда святые
вступают в рай
и "браво" ревет толпа
на белом свете дымится май
горит в небесах труба
Они идут гогоча гуськом
и нимбы их набекрень
как зубы негра сверкает день
и клики и свист и гром
И в черных пальцах белый платок
по клапанам раз два три
и в каждом смертном ликует бог
пускающий пузыри
И каждый - первый! каждый - король!
блестит как звезда из звезд
блестит как смоль как ре-бемоль
как солнце сквозь линзы слез
Как сущий армстронг ори сияй
хэллоу долли хэлло
когда святые обходят рай
у вас на земле светло
И в душах ваших растоплен яд
и свинг золотой в ушах
когда святые идут назад
поскольку в раю аншлаг
Поэт. Родилась в 1951 г. в Керченском проливе, на катере. Закончила Московский институт инженеров транспорта по специальности "Мосты и тоннели", 12 лет проработала инженером. Профессионально занимается поэзией с конца 80-х гг.
автор пяти книг стихов: «Провинция» (1991), «Виноградник» (1994), «Стеклянный шарик» (1998), «Колыбельная для Одиссея» (2002), «Улей» (2007)
и нескольких литературных мистификаций. Стихотворения печатались в журналах «Арион», «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов», «Знамя», «Девушка с веслом», «Вестник Европы», «Крещатик» и других замечательных изданиях.
В сети: http://magazines.russ.ru/authors/e/ermakova/, http://www.vavilon.ru/texts/prim/ermakova0.html.