Вадим Месяц
Введение и Глава 1 из книги
НОРУМБЕГА: ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ.
(с некоторыми сокращениями)
Дмитрий Чернышев. Вадим Месяц.
НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ
Сотвори алфавит, чтобы мог прочитать зверь,
но не смог написать с фронта письмо.
Нам на сердце ложится Благая весть,
где каждая буква – расправленное клеймо.
Скитанья Деметры забыты, для книги Царств
в дикарской Европе еще никто не готов.
Нам запретили шаманить и прорицать.
Мы должны сбросить многое со счетов.
Башня достроена, Троя не сожжена,
поэт пережил на вершине Великий потоп.
Бегущая к морю божественная жена
белой метелью сквозит между мрачных толп.
Следы ее снегом ложатся на глинозем,
белым снегом и погребальной золой.
Белого Бога казнили, но он спасен.
Он сгребает народы сырой метлой.
Гойделы, гардарики, ингевоны, чудь,
пожиратели конского мяса и кислых груш,
уверуют в вещее слово когда-нибудь,
раз солнце горит мириадами чистых душ.
Добросердечный вождь изначально слаб.
Пусть он сеет добро - никто не пойдет за ним.
На границах зловещие тени каменных баб
охраняют входы в Новый Ерусалим.
Белое море хранит черепа теремов,
не хуже, чем пески останки царей.
Кочевники греются в стенах чужих домов,
но любят как дети властительных матерей.
Бригитта дает им солдатские имена:
Лойгайре, Хельвиг, Сигурд и Гвидион.
Вручает оружие, древнее как война,
которой должно пылать до конца времен.
Шестая эра закончится в Судный день,
до этого счастья тебе бы дожить суметь.
Пред тем как блаженно уйти в неземную лень,
праведник и греховодник встречают смерть.
Кара небес неизбежна, как летний гром.
Горьким туманом стелется горний свет.
Голубь свивает гнездовье в тебе самом.
Дух вездесущ, но святого народа нет.
Чашу испив, черной плетью хлещи коня.
Северный ветер пусть хлещет тебе в лицо.
В крепости с крепкой дверью найди меня.
Я поверну на мизинце свое кольцо.
Все возвращается вспять на круги своя.
Чистилище пусто без крика и толкотни.
В светлице с прозрачным полом стоит скамья,
где мы можем остаться совсем одни.
Все возвращается вспять из безбрежной тьмы.
Башня достроена, Троя не сожжена.
Солнце рождается посередине зимы.
Его пеленают в постели из чистого льна.
Мореход доплывает до новой святой земли.
И на берег ступив, под собою не чует ног.
Стали легки его быстрые корабли,
и свернулись на женской груди словно платок.
И змеи пророчат, расправляя уста,
оставляя на каменных плитах россыпи слов,
напоминая, что до сих пор потомки Христа
где-то в холодной Бретани пасут коров.
Как стрелки часов вращаются острова.
Молнией на них зажжены сухие костры.
В дыму конопляном кружится голова.
Наши боги как прежде отзывчивы и щедры.
И мы так же приносим жертвы на первомай,
перемещаясь в область безвестных снов.
И если на этой земле существует рай,
то он для героев, поэтов и колдунов.
Время течет по-другому: века как год.
И мы ждем терпеливо, не омрачая лоб,
когда ранним утром печальной волной прибьет
к острову Яблок царский дубовый гроб.
ГЛАВА 1: РАЗМЯГЧЕНИЕ КАМНЯ
ПЕРВЫЙ ИСХОД
Мы разошлись от башни,
уныло понурив головы,
наши лица превратились в морды.
Разочарования не было,
потому что у каждого в глотке
испуганно ворочалась незнакомая речь.
Дул Северный ветер.
И некоторые из нас пошли на Север.
Иафет и Хам - прородичи Хельвига.
У лошадей были длинные хвосты,
они разметали буквицы алфавита
сначала в песке, потом в снегу.
Мы чувствовали содеянного горб,
каждый был горбат куполами.
Вещественные мы растаскивали вещь.
Женщины поднимали восстания,
но голод заставлял их молчать,
когда они видели пирамиды адитов.
Финтан, сын Бохра, хохотал на вершине горы,
когда наше войско шло по горло в воде.
Мы считали его смех смехом всевышнего.
Врага мы встретили на островах,
и после переговоров поменялись оружьем.
Мы поразились, что говорим на одном языке,
а мы не могли говорить на одном языке.
РОДИТЕЛЬСКАЯ ЗЕМЛЯ
Твой сумрачный остров, о мой золотой отец,
богом забытый, назначенный мне судьбой,
стал стар как на каменном троне слепой певец,
перед пернатой ликующею толпой.
И тысячи тысяч царских литых колец
срывает с пальцев его роковой прибой.
Груз яблок, словно гора кровавых сердец,
казнённых в безгрешной жизни только тобой,
согреет усталых очей поблекший свинец,
одарит народы улыбкой твоей скупой.
И жаркие шкуры гигантских седых овец
под ноги твои я уроню гурьбой.
Семь весельных лодок о камни истёр гонец,
чтоб добраться однажды на берег твой
взглянуть тебе в мёртвые очи и, наконец
поплатиться за преданность головой.
Твой сумрачный остров, о творенья венец,
коротает ночи под волчий вой.
Он сказал, что в Италии ценят заморский снег,
словно сахар - из-за него там идёт разбой.
Прикажи засыпать мне трюмы по самый верх
самой свежей сугробовою крупой.
Я вернусь с барышами где-нибудь через век,
и разбужу тебя оголтелой своей трубой.
DAHIN,DAHIN…
Я пойду туда, где снег,
голубой, как глаза Богородицы,
прихваченный ледяною коркой,
выпуклый и равномерный,
царствует на полянах ночных.
И под тяжким хвойным крылом
мой оставленный дом,
в который я больше не верю,
живет и стареет вместе со мной,
так же как я, вымаливая прощенье.
Черные камни, обнажив холодные лбы,
ждут, когда мы заговорим с ними вслух,
будто нашли ответ на вопрос
нерукотворного времени.
Это страшно когда понимаешь,
что деревья, озеро, снег, небеса,
держащие мир в трудовых рукавицах,
видят тебя насквозь, и ни за грош
готовы продать твою душу.
Да, только туда и стоит идти,
чтобы приблизиться ко всему, что сильнее.
Оплетанье любовью имеет столько же прав,
сколько жажда возмездья, а узнать
имя чужого бога – уже победить.
ТРОЙНАЯ СМЕРТЬ
Каждый несущий свой тяжкий крест,
знает куда идет:
Бог не выдаст, свинья не съест,
не проклянет народ.
Он не признает, что был ведом,
он чувствовал свой резон,
раз выстроил горе своим трудом
и в почестях был казнен.
Ему бы покаяться перед Творцом,
что путь ему указал.
Самодовольным своим лицом
сколько ты лиц терзал…
Переступивший через себя,
возвышен или смещен?
На шаг изменившаяся судьба,
в ней ли ты воплощен?
Преступник, спаситель, распутный царь,
тела его не тронь.
В душе его по сусекам шарь,
потом взгляни на ладонь.
Его страданье светло как мел,
пшеничной пахнет мукой.
Каким пронзительным стал пробел
меж смертью той и другой.
Одна утонула в бадье с вином,
другая сгорела в огне,
но главная будет еще потом,
ужас ее во мне.
КОЛОДЕЦ
Ты вернулся с небес на землю:
опустела твоя земля.
Не утихает ветер.
В иссохших черных озерах
сверкает соль.
Красота неуютна.
Предметы черствы как хлеб.
Их души ушли,
но мир стал
величественнее и крепче.
Есть разумный обычай
зашивать рты мертвецам,
чтобы не растеряли себя
в незнакомых краях.
Вселенную не залатаешь.
В горле застывший ком,
будто камни в колодце
ворочаются жерновами,
но их скрип
вряд ли сложится в слово.
Осколки челнов на вершинах гор,
фундаменты башен, когда-то
касавшихся звезд,
потеряли свой изначальный смысл
и стали равны человеку.
Замкнись в своем превосходстве,
присягни остаткам тепла,
что сохранились в сердце
сами собой.
В скором времени эта блажь размягчит
тебя словно болезнь.
Плесни молока на дорогу
улетающим птицам вослед.
Они вернутся в свой разоренный дом,
потому что другого нет.
Постели на дубовый порог
тяжелый охотничий плащ.
Вспомни счастливое время
когда звери были людьми.
УЛЬТИМА БИАРМА
По ниточке оплавленной седмицы,
жарой яичной шаря по стеклу,
сползает прах безмолвной, мертвой птицы,
дарованный к пасхальному теплу,
из шутовской, лоскутной рукавицы
багровый облик пестрому щеглу.
Я слышу шорох скомканной страницы.
Я вижу вспышку в сумрачном углу.
Святую лесть и подлую хулу
в тряпичном сердце мачехи столицы.
Отчизна, оседлавшая метлу,
отплясывает в гульбище опричном.
Когда в чугунном тигле заграничном
я отыщу кащееву иглу,
когда доверюсь сумраку и страху?
Мне подметен широкий путь на плаху.
На страшный суд святейшему челу,
(горшком дырявым вздетом на колу),
ведут под руки белую рубаху.
Во все концы развеяли золу.
Перекрестив сырыми рукавами
застывший в забытьи державный мир,
она горит над сгорбленными рвами
порфирою, заношенной до дыр.
И как заря встает над головами.
И на заре рыдает конвоир.
Иди как за звездою в путь за ней,
вслед очертаньям мельницы летящей,
где отрываясь от живых корней,
пылает свет любви ненастоящей,
почувствуй вязкость свежего разлома
единство царства и разверстость дома,
сравни полярный небосвод пустой
с обратной подноготной наготой.
За шепотом печальным, закулисным,
в почтенном караване рукописном
ищи народ, рассеянный на юг.
Они ушли, как будто и не жили.
И наглухо пред нами дверь закрыли,
оставив в душах тяжесть и испуг.
СПУСКАЮЩИЙСЯ С ХОЛМА
Сползание пластов известняка,
лишенное болезненных стараний,
лишь жалоба, чья ноша велика,
но в перекличке нервных окончаний,
подобных перебежкам сквозняка,
есть разрыванье омертвевших тканей…
Когда мы говорим, то дышим ртом,
владение одухотворенным словом,
предполагает счастье - на готовом,
намоленном, заученном, суровом,
и втиснутом в глухой спиральный дом.
Я безнадежно забываю страсть;
во тьме, где страшно яблоку упасть,
возможно благодушие скупое.
Мы царствам отдаем седьмую часть
ракушечником, щебнем и щепою.
И вот в тебя, как стержень, входит власть
в прозрении на кромке водопоя.
РОЗА МАРИЯ
Элохимы бежали бледны как мел,
от прежней важности не осталось и следа.
Наши души рвались из незашитых прорех,
выдыхая вдогонку пламень и стужу.
Полем брани лежала творенья земля,
через падаль смердящую росла жизнь,
не различая ни матери, ни отца,
равномерно взыскующая боль.
Камни вспыхивали глубинным огнем,
так гневно в них пульсировала ртуть,
двуличная женственность ее
охраняла исход небесных кровосмешений.
На две страны, на две толпы
вы разделили нас в те безмерные дни,
одних родил человек, а других небеса.
Прозренье ужасной войне равнозначно.
Металл застывает как яблоки по зиме,
догорают страницы церковно-приходских книг,
мы живем предчувствием разоблачений,
но миры, где нет человека, обречены.
Только наша вражда выстраивает дух.
Но повремени верить бессмертным,
ибо тот, кто был носителем света еще вчера,
сегодня стал пожирателем нашим молитв.
Ни знания, ни чаши никто нам не обещал.
Однажды правда сама войдет в твою кровь,
и ты станешь тем, кем был в первые дни.
И в страхе увидишь лица друзей.
Ты им верил? Ты знал имя розы?
Свежей отливкой пылает Медное море.
Свет с Востока в каждом зеркальце женском,
если имя тех женщин Мария…
БЕСПАМЯТНЫЕ ЛЮДИ ИЗ ПЕСКА
Беспамятные люди из песка,
что в ветер превращаются на кромке,
пронизывают шелест тростника,
мелькают перебежками поземки,
светлее дыма и нежней соломки,
как детская улыбка старика.
Беспамятные люди из песка,
во времена не входят на века,
им не нужны надломы и поломки,
не зная ни земли, ни каблука,
их предки и надменные потомки
всегда случайно взяты с потолка.
Беспамятные люди из песка,
когда бы жизнь как музыка легка
была, когда пора уйти в потемки,
чтоб разомкнуть собою берега,
размыть сырые кадры фотосъемки…
Паяц смеется, глядя в облака.
И слезы льются из его котомки.
И спутывается небо и река…
И к горизонту тянется рука…
КАПИЩЕ
В один из пасмурных дней
тебя за руку возьмут.
Между круглых камней
по полю поведут.
В гуле голых стволов
будут гнуться леса.
В поле мёртвых голов
омертвеют глаза.
Ты в небо волком завыл -
и на три года ослеп,
но солнце остановил,
чтобы вырастить хлеб.
Не вымолвить языком,
всё, что придёт на язык:
как гнева твердеющий ком,
слагался в Господа лик.
И сонмы круглых могил,
что скатились с холмов
стали прахом черных светил,
и нездешних псалмов.
Когда станут ножи холодней
жатвы первым трудом,
между круглых камней
мы кругами пойдём.
ЗОЛОТОЙ ВЕК
Пойми, дорогая, что жизнь легка. Накрыты её столы:
на них больше меда и молока, чем черной пивной смолы.
Сердечко ударит всего лишь раз, и сбросит извечный груз,
преодолеет навет и сглаз, рассыпавшись ниткой бус.
Позволь искушенью коснуться всех, кто чтит человечью речь,
но если пред Богом есть главный грех, то это согбенность плеч.
Поверь, наши души легки как шелк, как парус из поволок,
забудь про свалявшийся шерсти клок, забытый в углу клубок.
Ещё совершенна творенья ткань, где нити одна к одной
лежат, услаждая Господню длань несмятою белизной.
Просторны моря, хороши леса, как птицы быстры корабли.
Но нас вынуждает сомкнуть глаза роптанье из-под земли.
В неправедном гневе стреножив бег, наполнив любовь тщетой,
нам мстит за свободу свободный век, ушедший век Золотой.
И страшен его безнадежный зов из дальних гробниц ночных.
Зимою постель из сухих цветов, весной – из цветов живых.
Я ЗАБЛУДИЛСЯ В СЕРДЦЕ
ГОСПОДА
Я заблудился в сердце Господа.
Слепит глаза мне яркий свет.
Как слепец вытягиваю руки,
опускаясь по скользким ступеням.
Яичный желток и горчица,
липкие, как жертвенная кровь,
и горький пастушеский дым -
мои спутники и поводыри.
Я брожу в сердце Твоём,
не думая что-нибудь найти.
В лабиринтах жизнь длиннее,
и, может, Ты запомнишь
грохот моих сапог.
Потом выйду на свежий воздух,
прислонюсь к кирпичной бойнице.
И увижу как на лютом морозе
голые колдуны в меховых рукавицах
пляшут вокруг костра.
КОЛОКОЛА ДИКОЙ ОХОТЫ
Ребенка разбудит ночной колокольный звон.
Он выйдет на улицу. Там не горят огни.
Лишь гулкие звонницы встали со всех сторон,
бескрайней тайгой над землею гудят они.
Толпою невидимых демонов обступив
ребенка, они трудолюбиво поют над ним,
слагая многоголосый сквозной мотив,
что проникает в души как горький дым.
Нездешние люди, солдаты кромешной тьмы,
вокруг него водят растерянный хоровод.
За горизонтом сошедшей на нет зимы,
неспешно вращается сгорбленный крестный ход.
Все громче и громче удары колоколов,
как будто Всевышний у самых стучит дверей.
И шапки слетают с опущенных вниз голов,
и паруса леденеют в дали морей.
Средь каменной пустоши мальчик стоит один.
И маятник в сердце качается как петля,
когда в нарастающем треске рябых холстин
ползет из-под ног, и растрескивается земля.
Так можно проснуться в гурьбе перелетных стай,
в крикливом полете глухих не отпетых душ,
где вещие птицы несут тебя в темный край
в надежде на выкуп, на баснословный куш.
В объятиях матери в теплом клубке храня
бессмертную будущность на острие иглы,
нечаянным отблеском гаснущего огня,
единственным, что остается в горсти золы.
Ребенком, что слепо отважился на побег,
еще не знакомым с вселенской людской тоской,
который задумчиво гладит последний снег
своей некрещеной доверчивою рукой.
Веселье смолкает как грохот шальных подков
великой охоты, беспамятно злой игры.
И обреченные мчаться во тьму веков
сворачивают на обозы свои шатры.
И больше не слышен разбойничий соловей,
И черепом зверя расколот извечный страх.
И шкура его перекличкой ночных церквей
разорвана в клочья на сотни ночных рубах.
ПОСЛЕДНИЙ ОГОНЬ
Холодом сжатый колодец тепла.
Смерчем закрученная игла.
Дым, вертикально стоящий в степи,
будто огонь на цепи.
То ли душа отлетает к луне,
цепи оставив на выжженном дне.
То ли лучи бесконечных светил
упали в зиянье могил.
Всадник, чей конь переходит на шаг,
это тебе утешительный знак,
если ты встретил в заснеженной мгле
последний огонь на земле.
ЦАРЬ БЛАДУД
Царь Бладуд летит в небесах,
как корабль на всех парусах,
вездесущ и огромен он,
как в морях колокольный звон.
Из холстины его крыло
волчьим войлоком поросло,
бородат, серебром обут,
он ужасен как страшный суд.
Был изгнанником царь Бладуд:
прокаженный, несчастный шут.
С Сатаною беседы вел,
от него получил престол.
Он, раскрыв над свечой ладонь,
негасимый разъял огонь,
для молитв на святую брань,
для святилищ и жарких бань.
Ремеслу чудотворных слов
блудный царь обучил волхвов,
воплощенью в лесных зверей:
дал им ключ от семи дверей.
И вознесся мой царь Бладуд,
покарав беззаконный блуд,
повелев не роптать во мгле,
славить солнце по всей земле.
Город Лондон под ним лежит
словно студень во льдах дрожит,
в острых лезвиях по верхам
горделив нечестивый храм.
В центре мира, как пуп земной,
полон благостной тишиной,
красотой он сбивает с ног,
как пророчеств змеиный слог.
Что случилось, о царь Бладуд?
Был ты в небе, а нынче – тут.
Так кровавым комком мой царь
рухнул с облака на алтарь.
Чем прогневал ты горний свод,
небожитель и небоход?
Не печалься, мудрец Бладуд,
твою тайну не украдут.
В нас по-прежнему зреет мощь
оскверненных дубовых рощ,
и меж древних как мир камней
бродят тени далеких дней.
И поныне, зажат в гранит,
под землею огонь горит.
Как багровый зари лоскут,
в небесах летит царь Бладуд.
РАЗМЯГЧЕНИЕ КАМНЯ
Головы предков – вулканические острова
в колокольном туземном снегу,
чистом как звук птиц вертикальных,
возникают в просторе британских равнин,
дрожат миражами в пустыне,
сводя с ума унылых матросов,
увидавших землю впервые.
Так впервые мы видим огонь, первый снег,
смерть отца, что не решился
поверить в Бога, хотя знаем,
что чувство знакомо, словно видишь лицо
на снимках в New York Times времен
первой тогда еще мировой войны…
Не обязательно знать, кто пересек океан,
и правда ли Мерлин перенес
в Солсберри Кольцо Великанов:
настоящие мегалиты нерукотворны,
как и люди, пусть и не рожденные от людей.
Внутри что-то есть: иголка в стогу
или спящая в норах змея или сердце земли,
иссушенное жаждой молитвы…
Разноцветные ленты тянутся из могил
к нашим дверям, и несколько раз в году
колокольчик звенит.
ЧЕРЕПАХА (1)
Печальный отголосок вечной жизни,
окаменелый молчаливый лед,
перемещающий
подвижный свой оплот
в немой океанической отчизне,
где пыль от вознесенного песка
колышет марианские луга,
щекочет ее ласковый живот
и гладкие округлые бока.
Кто шею черепахи целовал
и сыпал на нее полярный жемчуг?
Я жил на островах отважных женщин:
все было только блажь и карнавал…
Я пленник первозданной наготы,
чудовищам подводным современник,
ребенок, рифмоплет и неврастеник,
в пучину вод бросающий цветы.
ЧЕРЕПАХА (2)
Громоздкая, как гнездо ночной кобылицы,
выложенное перьями вещих птиц,
черепаха катится под откос,
сотрясая в утробе своей
подковы небесного алфавита.
Волны Иктийского моря встречают ее,
жадно захватывая в объятья.
Так Керридвен избавляется от сына,
родившегося от куриного зерна.
Пророк заточён в костяном мешке.
Костяной мешок перевязан морским узлом.
Продолжается битва добра со злом.
Кровь медузы – для разжигания войн.
Окаменелый еж – пропуск к царю.
Гуси несут на север под хриплый вой
не отпетые души: допоют к утру.
Черепаха нужна, чтоб отыскать твой дом,
даже если несет поэта внутри себя,
пересекая тысячи тысяч миль,
обходя каждый упавший якорь и острый киль.
Она всегда находит путь
в свой родимый дом,
словно голубь почтовый летит с письмом.
Рыбачьи сети, словно хоругви в воде,
длинноногий принц стоит у входа в залив.
И в огромном замшелом яйце бьется речь,
бьются два сердца в костяном мешке.
И одно готово десницу царя отсечь,
а другое - чертит спирали в сыром песке.
ЛЕСНОЙ ЦАРЬ
Жизнь, навек лишенная оплота,
восстает в брожении болота.
И не в силах жаться взаперти,
чудищем в лохмотьях и коростах
вырывается на свежий воздух.
сжав монетку желтую в горсти.
Птицы свет несут в горбатых клювах,
ярость в большекрылых стеклодувах,
полыхает искрами огня.
Как на плаху сгорбленные тени
падают рядами на колени,
слезны и грубы как солдатня.
Им завещано сойти в могилу,
присягнув хрустальному светилу,
накормить его бездонный шар.
Служат ритуалу приношенья
вплоть до полного опустошенья.
Строится мучительный пожар.
Проступает лик в слоистом глянце.
В чащах зреет слух о самозванце,
как клинок, укрытый серой мглой.
Гул деревьев славит государство.
Царь лесной, помазанник на царство,
посыпает волосы золой.
Муравьи тяжелые как гвозди
страшные непрошенные гости
обживают храм безгрешных душ.
Обрывают ветхие заплаты.
И во тьме багровые стигматы
тлеют на запястьях у кликуш.
ЛЕВАНТ (ТРЕЩИНА)
Зашвырни на небо мои глаза,
они мне здесь не нужны.
Не слушай высокопарную чушь
про прибежище совершенных людей.
Первенец из мертвых, первочеловек,
окончательно утвердил власть мужчин,
полубогов, всегда стоящих одной
ногой в могиле.
Мышиный запах цикуты,
этот убогий нафталин мумий,
отвратителен, как бычья кровь
и не дожеванный хлеб костра.
Я любил женскую красоту.
И другую не хотел знать.
Но когда к твоей груди прижат
младенец – герои презренны.
Материнство и море, два гвоздя,
которыми распят каждый из нас.
Природа вступает в свои права
после опустошительных войн.
Я очевидная часть этого мира,
вне зависимости от решений
Вселенских соборов, бесстыдно
разделивших душу и дух.
Звериная или рыбья моя плоть,
мне давно безразлично,
хотя я бы хотел заслужить
уважение смертных и мертвецов.
КВАРТИРАНТ
Улыбка скора, словно трещина по стеклу.
Любовь рассыпаясь, перегорает в дружбу.
Молчи, если трудно в морозе служить теплу.
На юге никто не оценит такую службу.
Печная труба колокольней глухой гудит.
Твердеют крутые бедра под сарафаном.
Кто счастье твое лютой гибелью наградит,
кто тихо закроет глаза застарелым ранам?
Душа нараспашку, как будто кафтан сплеча.
Поблагодарили – и бросили преть в прихожей.
В стакане заместо спирта горит свеча,
огонь ее ликом чужим на тебя похожий.
Огонь – незнакомец, застенчивый приживал.
Он ада бездонного вкрадчивый соглядатай.
Я именем детским как сына его назвал,
чтоб он потянул с неизбежной своей расплатой.
Студеной воды из реки поднеси к столу,
народ обойди легким ковшиком поминальным.
Клубится туман, размыкаясь в святом углу,
по берегу тянет полынным дымком печальным.
Когда мое сердце положите на весы,
ссыпая на мерзкую чашу сребро и злато,
на башне подземного мира замрут часы,
вглядевшись в лицо мое тускло и виновато.
И месяц качнется как колыбель Христа,
промерзшая в сумрачном небе до самого днища.
И снежной пустыни бескрайняя пустота
напомнит просторы родимого пепелища.
Но ты, злая птица, над Волгою не кружи,
пока на меня через хохот слеза накатит.
Стучат на раздаче разделочные ножи.
На нас вечной жизни сегодня уже не хватит.
ПАСТУХ
Я вывел из ада корову, смотав на кулак
мочало пеньковой веревки на трепетной вые.
Военные трубы рыдали для нас вековые,
когда у последних ворот мне вернули пятак.
Как выспренно жалок был мой благодарственный знак.
С дороги прямой я опять выходил на кривые.
Разверстого неба сложились крутые куски,
вернув пустоте горизонта уверенность взгляда.
Корова брела, будто ночью отбилась от стада,
проснулась в загоне, и встала с неверной ноги.
В глазах ее тлела рассвета сырая прохлада,
в желудке барахтались воды подземной реки.
Я вывел корову из мрачного, вечного ада.
Базарным деньком открывались большие торги.
Величье бессмертья еще не сковало ее
тщедушного сердца упругой железною сетью.
Но в кособокой фигуре, сверкающей медью,
сквозило древнейшей гармонии забытье,
космических сплавов неведомое литье,
что пролежало в земле за столетьем столетье.
Она за короткое время отвыкла от форм
телесности. В старом нелепом наряде
ей было неловко. Повадки возвышенной знати
вошли в ее душу важнейшею из платформ.
С брезгливостью, близкой к саморастрате
смотрела она на навоз и на клеверный корм.
Оплот бескорыстия предполагает приплод.
Сосуд материнства есть образ кладбищенской глины.
Рассвет молоком заливает согбенные спины,
в полях вызревают хлеба неизвестных пород.
Кто вышел из пекла, из самой его сердцевины,
скорее всего, не спешит возвращаться в народ.
Мы тщетно старались пройти вдоль границ деревень,
чтоб не потревожить покоя уснувших околиц.
Но праздничный ход богомольцев и богомолиц
уже начался. Разметая блаженную лень,
костры поднимались, рядами в тумане построясь,
бросая на черствые пашни прозрачную тень.
Прилежные девы в тяжелых рубахах ночных,
простоволосой толпой выходили из хижин,
и шли по пятам, рассыпая цветение вишен,
несли подношенья на днищах заслонок печных,
даруя спокойствие каждому, кто был обижен
недавним прилюдным позором времен сволочных.
Народ заполнял низкий дол, как весенний разлив,
ломал за поклоном поклон, славя чудное чудо.
Приветственным звоном в домах громыхала посуда,
пытаясь найти для молитвы заветный мотив.
Но счастье, уже не стыдясь откровенного блуда,
разлилось по паперти, руки свои распустив.
Мы шли вниз по склону к престолу земного царя,
по следу звезды наклоняя невидимый посох.
Подобно монаху, что принял пастушеский постриг,
я дослужился до звания поводыря,
надменный как сказочный демон, стыдливый как отрок,
вкусил безразличия мира и выпил моря.
Душе нашей выпало вечно скитаться в мирах,
сверяя пути по следам человечьего стада,
от райских лугов до пристанищ холодного ада,
ночуя всю жизнь на чужих постоялых дворах.
Досталась от Господа нам непростая награда:
забытые грех первородства и жертвенный страх.
Младенец лежал. Его трон подпирал небеса.
В отчаянной малости тела копился избыток
пожизненной власти, сражений, немыслимых пыток,
безудержной веры в знамения и чудеса.
И вдруг распахнулся судьбы непрочитанный свиток.
Царь мира спокойно открыл голубые глаза.
Он гневно взглянул на светило, дыша глубоко,
вбирая в себя распыленную гарь мирозданья.
Короткие, детские руки подняли легко
заиндевелую чашу земного страданья.
Сухими губами он медленно пил молоко,
глотая его словно клятвы священного знанья.
Молочные струи стекали ребенку на грудь.
Он быстро распробовал вкус вожделенного пойла.
Скрипели помосты дубового царского стойла.
Великий корабль отправлялся в неведомый путь.
Несбыточный градус такого глухого застолья
поверг бы в смятение любую послушную ртуть.
Напиток бессмертья замешен на смертном грехе.
Его белизна, словно звездная твердь иллюзорна.
Прах предков сгущается в животворящие зерна,
и травы растут, не давая дороги сохе,
чтоб вспыхнуть однажды в сторожевом петухе,
придав его горлу подобье гортанного горна.
Он пил нашу гибель во славу державной зари,
вручая рассветному миру ужасное имя.
Гремучие змеи сосали огромное вымя,
как колокол древний с семью языками внутри.
И страшная пропасть росла между нами и ними.
Бездомными стали священники и цари.
Я помню, что бросил монету в один из ларцов.
Усталые старые губы шептали "не надо".
Сегодня я вывел корову из страшного ада.
У красной коровы уже не осталось жрецов.
Но, греясь под паром, живая земля праотцов
тревожно ждала завершенья былого обряда.
«Весной шестьдесят восьмого мой академик возвращается из Парижа, взъерошенный, растерянный. На сумке - поцелуй французской девочки и русского мальчика: символ русско-французской дружбы. Мне четыре года, на шее ожерелье из медвежьих когтей, грызу хвост осетровой рыбы (Сибирь, что поделаешь?). Думаю - бананы привезли? Брожу вокруг, делая взгляды и виды. А академик всё о своем. Нет, это не настоящая революция, говорит. Это щебет скучающей профессуры, говорит. Заигрывают с Востоком, говорит. Переворачивают автомобили, говорит. Посмотрели бы они на настоящих хунвэйбинов. Димочка, не читай дилетантов. Какой там Фуко? В лучшем случае историк. Батай? Запутанная порнография. Деррида? Филологическое словоблудие. Алтюссер? Звучит смешно, кто такой не знаю. Ролан Барт, единственный… Жалко, что попадёт под автомобиль. Всё от сифилиса, спида и падения из окон. Кто любит буржуазию? Никто не любит буржуазию, “The discreet charm of the bourgeoisie”, говорит. Все отлично устроятся... Тебе нужно? Давай, я тебя познакомлю с настоящими людьми? И приезжает мой страшный казачий дед Машуков (Кухарчук) из деревни Хапчеранга Читинской области на границе с Монголией. Из-под кроличьей шапки за восемнадцать рублей показывает лысый череп, улыбается во весь рот без передних зубов. Говорит: мне их баран рогами выбил, в молодости. Он читает для меня вслух “Робинзона Крузо”, “Волшебника Изумрудного города”, “Незнайку на луне”, “Последнего из могикан” и “Моби Дика” - он читает книги впервые, а я впервые их слушаю. Мы играем в линию Маннергейма, Халкин Гол, озеро Хасан, в Прагу и Берлин. Остальное время он сидит, курит “Казбек” и плетёт у окна браконьерские сети, смотрит на траектории ласточек и волейбольных мячиков. Мой дед - охотник, через которого переступил лось и заколдовал его вражьей пули, бродяга, которого удерживает на месте лишь его потешный внук, он родил маму Нину в золотопромышленном Алдане, почти в Америке (надо бы посмотреть карту). Потом его парализует, он лишается дара речи, и я начинаю учить его азбуке и произнесению звуков всё по тем же книгам. Видя изображения Робина Круза и Пятницы, Александр Трифонович искренне ликует. Он уже научился говорить слово “Чинганчгук”. Потом он умирает, я заканчиваю свои университеты, получаю степени и премии: и всё под воздействием этого старика, контрабандиста, враля, хулигана, ветерана всевозможных советских войн. И теперь я сижу в Северной Америке на границе с индейской резервацией Poospatuck, предаюсь воспоминаниям и взращиваю сад, в котором каждое дерево посвящено заезжим русским поэтам. Сказки про воздушные шары и месть Белого Кита я воспринял буквально: остальные мои сверстники оказались серьёзней. Поначалу смущаюсь, потом догадываюсь: а зачем мне отказываться от такого любопытного опыта? Славянский книжный базар (пожар?) преломляется здесь по-другому; люди, забывшие запах “дыма отечества” - беспристрастнее и чище. Стал бы мой дедушка переживать и ностальгировать, попав на чужой континент? Да не в жизнь. Птицы летают по древним маршрутам, мигрируют из конца в конец океана подводные черепахи – можно подумать, они потеряли понятие родного дома… Нет, все не так уж плохо, Александр Трифонович… Все даже очень любопытно… «И я жду и воображаю».
Цыганский хлеб (2009)
Безумный рыбак (2008)
Не приходи вовремя (2006)
Правила Марко Поло (2006)
Ветер с конфетной фабрики (1993, 2004)
Вок-Вок (2004)
Лечение электричеством (2002)
Час приземления птиц (2000)
A Guest in the Homeland: Selected Writings (1997)
Високосный день (1996)
Выход к морю (1996)
Когда нам станет весело и светло (1994)
Календарь вспоминальщика (1992)
Дмитрий
Чернышев
Вадим Месяц. Цыганский хлеб: Стихи. — М.:
Издательство "Водолей", 2009. Рецензия
|
|
http://www.promegalit.ru/publics.php?id=822
http://www.seredina-mira.narod.ru/mesyats1.html
http://www.vavilon.ru/texts/mesyats0.html
http://russgulliver.narod.ru/Mesyats1.pdf
·Бунинская премия (золотая медаль) за сборник рассказов «Вок-Вок» (2005)
·Премия имени Павла Бажова за роман "Лечение электричеством" (2002)
·Финалист премии Букера за роман "Лечение электричеством", (2002)
·Премия "Традиция" за книгу стихов "Выход к морю" (2002)
symbol 183 \f "Symbol" \s 14·Хрустальная роза, 2001, за лучший русский роман написанный за рубежом
symbol 183 \f "Symbol" \s 14·Улов, 2001, за лучшую публикацию поэзии в интернете
symbol 183 \f "Symbol" \s 14·William and Mary Greve Foundation, 1993-1998; Russian-American Exchange Cultural Program at Steven’s Institute of Technology.
symbol 183 \f "Symbol" \s 14·International Demidoff Foundation Award in humanitarian area, 1997, for contribution to Russian-American Cultural Understanding
symbol 183 \f "Symbol" \s 14·New Voices in Poetry and Prose, 1991 National Competition, for Special Merit – Short Fiction