Перейди на главную страницу

Юрий ПРОСКУРЯКОВ

              Мне объяснили, что нужно пройти во двор большого многоэтажного квадрата с пустой сердцевиной, заполненной гаражами, мусорными ящиками, детскими площадками и тому подобным, и там отыскать длинный дом пятидесятых лет строительства.
          Дом оказался серого цвета из-за вечно сырых кирпичей и штукатурки. Уличная собака рылась в куче отбросов, отыскивая лакомые кусочки, и безнадежно поднимала морду, втягивая в себя привычный воздух, пронизанный запахом пыли и химикалий. Дама в резиновых по-домашнему галошах и стареньком халате лениво частила неолицетворенное начальство и риторически указывала на осыпающиеся с карниза кирпичи и штукатурку.
          — Куда? Пришибет и будешь потом с головой в жопе ходить!
          Равнодушно посмотрев на ее слегка апоплексическое лицо, подернутое хмарью нагловатого сомненья, я демонстративно-медленно вошел в подъезд. Вспомнив навязчивые слова какой-то любительской абсурдистской пьесы, я высунулся в окно на лестнице и вяло отпарировал: «Кирпичи просто так кому попало на голову не падают». Капроновое лицо дамочки перекосила другая, теперь уже кумачево-злобная гримаса и, постепенно переходя на украинские, мордовские и татарские слова, она влепила мне вслед такую домоуправительную тираду, что стекло в окне тихо и мелодично зазвенело, а с карниза сорвались и посыпались серыми пыльными комьями раздосадованные воробьи.
          Дверь мне отворил элегантный старик.
          — Вы насчет?...
          Я на секунду, не более, замялся, врать не хотелось, и утвердительно кивнул головой.
          — Тогда проходите. Вот сюда. Здесь я принимаю визитеров.
          Он отворил, дверь и, еще не переступив порога комнаты, я увидел ее. В деревянной не крашенной раме она была великолепна. Отказавшись присесть, я прислонился к стене возле подоконника и, отвечая на любезные предупредительные фразы, разглядывал картину. Анастасий в ней превзошел самого себя. В ясном вечернем свете, когда закатом еще растворяются проступающие марганцевокислые фонари, весело-равнодушная толпа распространялась вдоль стен Помпеи. Вот наркоман с перевернутыми синими глазами юного Вакха, проститутка, выскальзывающая из машины с вороватым выражением нашкодившей кошки, довольный собой худой, как вяленая чехонь, старший бухгалтер с дородной супругой, начальник в шляпе и галстуке, несмотря на жару, безногий и грязный калека с запрокинутой головой и захлопнутыми тяжелыми окологлазными мешками, выворачивающий из-за угла блестящий трамвай, старушка, подкармливающая голубей из застиранного передника — все как прежде, все, как вовеки веков, — только тонкий и бледный ангел уже скатал половину неба, только лопнули и распались стены жилищ и внутренние каркасы приобрели, наконец, предельно прекрасные законченные архитектурные формы. В глубине заднего плана оборванный лейтенант в полевой форме прилаживал знамя к чему-то, скорее напоминавшему трубу архангела, чем стропило, и выла, задрав морду, огромная собака, скосив на зрителя глубокий тоскующий, почти безумный зрачок.
          Хозяин заметил мой тщательно маскируемый интерес и усмехнулся.
          — Не вы один. Эта картина на всех так действует.
          — Откуда она у вас? — осмелился, наконец, впрямую спросить я.
          — Случайная вещь — он равнодушно посмотрел на картину — и уже изрядно мне надоела. Я, видите ли, любитель утопии о Начале, а не о Конце.
          — Мне кажется, что это одно и то же.
          — Ну, не скажите. Впрочем, если она вам нравится, можете и ее включить в наше джентльменское соглашение. Не говоря ни слова, я снял картину со стены.
          — Можно прямо теперь?
          — Разумеется.
          Прижимая картину к груди, я шел по улице, радостно и бессмысленно улыбаясь и запрокидывая голову. Стемнело. Ангела на небе было плохо видно. Малюсенькие рабочие в скафандрах приваривали и раскатывали свернутые за день листы. Я напряг зрение и увидел, что это звезды.

          В мертвом лесу, хотя и не было зелени, зато сквозила такая щемящая голубизна, что казалось в просвете облаков вот-вот, как на старой пожелтевшей фотографии, затрепещет птица. Написал это давно умершее слово и подумал, что через несколько десятков лет вряд ли уже кому-нибудь удастся объяснить, что представляла собой «птица».
          Кролик, внешний вид которого был также случаен, как и все в этом, ставшем, наконец, вполне релятивистским мире, расстелил кусок полиэтилена и поправил дамскую шляпу со страусовым пером, нахлобучив ее до самого носа. На груди и на спине у него в дырах тельняшки лохматилась густая каштановая шерсть, последствие лишних рентген, полученных прабабушкой Кролика, когда-то давным-давно под Киевом. Ловко сложив ноги в снятых со сломанного манекена дамских верховых бриджах, Кролик подышал и протер шерстяным запястьем среднего размера бутыль с зеленоватой мутной жидкостью.
          Удивительно, но обобществив все, что только было возможно обобществить и упразднившись официально, государство втайне продолжало выпускать спиртные напитки, неизвестно где и из чего производя для них спирт.
          Кролик не был обычным пьяницей и пил, как он объяснял, для просветления мозгов и от радиации. И та, и другая причины были более, чем уважительными.
          Я спустился к берегу и, разгоняя темные волокна и скользящих по ним фиолетовых пауков, набрал воды. Ряска недовольно поморщилась и вновь закрыла расчищенное мною отверстие.
          При ярком полуденном солнце неестественное, живое, обнаженное тело Ариадны, сидящей ко мне спиной возле импровизированного стола, лениво текло от одной точки движения к другой. Повернув голову, она посмотрела мне в глаза. Ариадна исчезла и остался рафаэлевый макет Мыши, прикрепленный к грунту возле полиэтилена приподнимаемого с концов ветром. Огромные голубые глаза полностью слились с ностальгическим небом, цепко удерживая мой темный силуэт в центре, пока тяжелая прядь не легла на эту голубизну, не уничтожив, однако, странное неземное очарование.
          — Дай сюда. Я ее оживлю.
          Ариадна взяла ведерко, вынув из пакета вивизатор, погрузила его в воду.
          Очарование исчезло. Я опустился напротив Кролика и запахнул надетую на голое тело солдатскую шинель, реликт, доставшийся мне от предка, погибшего на фронтах последней мировой.
          Ариадна, как и большинство ее сверстниц, предпочитала обходиться без одежды. «Лень одеваться» — обычно говорила она,— «Да и парниковый эффект не приведи Господи».
          Парниковый эффект был действительно «не приведи Господи», и даже такие рутинеры и консерваторы, как я и Кролик, давно махнули рукой на моды и привычки молодежи.
          — Ну, дай Бог не последняя!
          Кролик отхлебнул здоровый глоток из бутыли и потянулся к ведру с водой. Перегнувшись через Ариадну, снова ставшей неуловимо похожей на Мышь, он пил большими глотками, и одновременно, пользуясь случаем, ласково гладил своей меховой ладошкой Ариаднино колено.
          Я тоже отпил из зеленоватой бутыли, встал и медленно пошел вверх по склону. Это был заповедник, и в нем не было даже следов деятельности автоматов.
          «Я очень люблю эту свалку веков и времен,» — как-то призналась мне Ариадна. И с тех пор мы стали частыми посетителями этого унылого парка. Постепенно и я полюбил эти открытые пространства и суровые перспективы, так не похожие на замкнутые сферы придуманного нами мира. Всякий раз мне удавалось находить здесь какую-нибудь реликвию, то стрелянную гильзу артиллерийского снаряда, то янтарную курительную трубку, то просто фаянсовую тарелку или красного обжига строительный кирпич, то пластмассовое женское украшение. В последнем случае Ариадна радовалась, как ребенок, Мышь в ее лице пряталась, глаза расплескивали синеву, она примеряла и смотрела в маленькое ручное зеркало с длинной серебряной рукоятью, и говорила, что она меня очень любит.
          Ценя эти счастливые минуты, когда ее любовь к прошлому сливалась с любовью ко мне, я не упускал случая поковыряться в вечных залежах. Вот и теперь из склона траченного эрозией бруствера, возможно оврага, промытого талыми водами, торчал острый угол металлического ящика. Зная, что боевые снаряды и мины здесь давно обезвредили, я потянул за обшивку и вскоре извлек из рыхлого грунта большой плоский футляр.
          Кролик сидел неестественно прямо, что с ним всегда случалось после принятой приличной дозы, и нараспев декламировал Мыши последние стихи собственного сочинения. Я взял нож и отворил футляр. В глаза ударил блеск позолоты, затем сияние красок. В футляре оказалась картина.
          — Картина! Картина!
          Ариадна сделала акробатическое колесо и присела на корточки возле извлеченного из-под мусора цветного сияния.
          — Картины еще никогда не было!
          Кролик обиженно умолк.
          — Хм. Твои археологические способности явно затмевают мои поэтические.
          Он всмотрелся в картину.
          Начиненный самыми невероятными познаниями, Кролик был у нас вроде ходячей энциклопедии. Закончив свое визуальное исследование, он продолжительно свистнул.
          — Ну и ну. Кажется, если не ошибаюсь, это знаменитый потерянный шедевр Анастасия Паломникова. Ну, тот самый, за который он прямо после худсовета угодил на Голгофу. Хотя он-то об этом меньше всех и подозревал. Лазил себе на этюдах по Среднерусскому плоскогорью. И только потом почувствовал, а еще позже понял, но так до конца и не поверил.
          — Пока Кролик бормотал, картина меня втянула. Сюжет ее был прост. Повернутый в необычном ракурсе длинный кожаный диван рядом со старинным письменным столом. На диване лежит больной великий вождь. Рядом в больничном белом халате и белой шапочке стоит его приемник с серьезным задумчивым лицом путешественника в Монголию. Одну руку он спрятал за лацкан, палец другой приложил к усам, не то разглаживая их, не то требуя тишины.
          Кролик встал, взял полотно и двинулся с ним к озеру.
          — Останови его! Разве ты не видишь? Он же хочет уничтожить...
          Ариадна еще раз теперь уже с гневом посмотрела мне прямо в глаза.
          — Ты же знаешь, у нас такое правило. Может быть, в этом смысл его жизни...
          Мышь хищно сверкнула зубами и, рванувшись с места, огромными скачками понеслась к озеру. Ряска легко расступилась и сомкнулась за ней.
          — Ари! — бросив картину, Кролик уже стоял по грудь в колыхающейся зелени.
          — Ари! Ари! А как же наш ребенок? Наш малютка, наша надежда?
          Ухватив, наконец, Мышь за ногу, он потянул ее к берегу. Я взял картину и стал подниматься по склону. Здесь, на вершине, я поставил ее между двух больших валунов так, что лицо вождя оказалось повернутым к протяженной безжизненной стране, и сел рядом. Быстро темнело. По небу бежали вихрящиеся марганцевокислые облака, тоненькими метлами загулял дождь. Я поднял воротник шинели. В неверном меняющемся свете взгляд вождя стал еще призрачнее, еще напряженнее. На плечо мне легла рука. Я скосил глаз и увидел, что рука была цвета нежного воска...

Первая публикация в литературном журнале "Дерибасовская-Решильевская" (Одесса, 2001)