СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

Рисунок В.Солянова

Рисунок В.Солянова

к содержанию книги

ОДА I. Памяти гр. Ев.П.Ростопчиной

к Магестору

Я в клетку шахматную сна твою вступил,
распухнув лобачевской рокировкой,
так что слетело грезное кольцо
с припухлых губ ночного удивленья, замкнувшись скорпионом возвратного глагола,
жаждавшего пить изображенье.
Порукой в том сиянье Скорпиона,
которое купается в хрусталике Коринны
также, как в моем:
закрыты двери, жалюзи, ворота,
сомкнулись облака, ресницы, время -
но он сияет, а, точнее, виден
в пространстве сна меж мною и тобой.

Так выпьем янтарный яд,
пока хлопочут перья, пока
вращается беспечный марофон улыбки, короткой
как нефритовый огонь рождественской гирлянды.
Пока ты ждешь.
Пока на гребне речи
всплывает Лесбос стройный, как галера.
Покаместь все: и шелк, и акварель,
и Скорпион - не стерты ушей гуми/э/ластиком.

Не так ли горд конем своим Олег?
Но горностай, и золото, и волох
бессильны управлять
движеньем змей и насекомых.
Я в клетку шахматную сна вступил,
где ты,
протопопица рябинового домика,
сбирала горчайшие травы
и сушила между ладей:
a1 - a8, a8 - h8...
В течении твоем пойми пойму!
Легкость непреходящая кроссирует,
соревнуются губы,
расцветает мирт,
льется мирра,
"возьми, помажь его миром
в свою брачную ночь",
крестьяночка,
пеклеванная улыбка твоя.

Безвозвратное полухорие тишины,
полустих, полуконь, полутанец,
полуродник детей твоих мирра,
полупротуберанец,
слава богу, что Бог полуспит,
рокируются снов половины
в полупонятных рядах полуслов.

Так партия срасталась, привнося
за измереньем измеренье. Впрочем,
придаток понимания - любовь,
ацидофильный и непроходимый,
еще гремел костяшками лото
пустой молвы, порочащей Коринну.
И я клянусь венцом своей шмуцроли,
что видел камышинки ее слез
при почковании сна:
озеро покоя, озеро камыша...
 

ОДА II

в начало

О, Зевс, громовержец!
Не могут дюймовочки встать с твоих лотосов                                                                        белых,
намагничен зубов рафинад
в черном бархате пахотной жути:
ни шлемы, ни копья, ни клавиши клавиатуры,
не тонут в спиральных пространствах озер
пещеристотелых; и карстовый бред:
сталагмитовый взгляд Эвридики,
не может осилить дейтерий твоих гениталей:
твой спорт - это спор,
он условнее рамы окна,
шестимерного ринга квартиры,
условнее шахмат, где конь и король,
возрождая в ферзе королеву,
блуждает в коровьих потемках, где мудрый                                                                    Хирон,
то носит Василия в девичью горку,
то Феба влачит с кружевных и холодных постелей
форкиад, поглощаемых пеной
зеленых гекзаметров океанических волн;
ты - меч в ее длани,

орало стиха крифеева, застрявшее в амфоре;
лемех, увенчанный яблоком,

в пене соленых растворов,
отворяющий тело змеи,
погружающий деву во тьму одним поворотом                                                                          весла;
течет твоя жизнь на губах у рассветной звезды
полосой реактивного газа,
и сдирает Европа гранитное платье плотин,
Оголив обнимает бегущее в разные стороны пламя...

Только угли в руке,
только лоб, замыкающий злато
алтаря и троянской царевны

в ее беловежской тоске,
только звук, потерявший источник,

и мысль,
потерявшая тело.
 

 ОДА III. Д.Томасу

в начало

        Она была квантованною тьмой,
        Она еще не знала перехода
        от внутреннего алого цветка
        до слепоты Эллады полногласной,
        могло в ней отразиться и созвездье,
        и бык океанический курчавый,
        и птиц полет смертельно-величавый,
        в ее кипящем зеркале всплывали:
        все посохи окуклившихся мыслей,
        она была чернее, чем воронка,
        проколотая крыльями судьбы.
        В ее лугах еще паслись кентавры,
        в ее домах валялись копны нищих,
        в ее долинах бронзовых когорты
        сшибались черепаховыми лбами,
        и даже сфинксы не подозревали:
        она их окружила скорлупой,
        и спал Перун на киевских горах,
        оставив пальцы в сусликовых норах,
        и сомкнутые пяльцы разговоров
        таили капли боли и огня.

        И вот она в том нищенском яйце
        уже бредет толпой Иерусалимской,
        сосцы ее - два угля разрушенья,
        ее глаза размножены в колесах,
        и хлещет Посейдон свою орду,
        пытаясь плыть по крови сухопутной,
        и выжигает крест или звезду,
        так ненавидит дерево монгол.

        Я слышу пепел слов ее:
        теперь, в магнезии паров автомобильных,
        ее клеймящий палец головастей
        головкичленапарламента,
        и ползает и корчится в воронке
        огромный хирургический скопец.
        И я кричу ей: копчиком и змеем
        созвездия отец к тебе вернулся.

        И деревянный бег ее ступней
        еще молил о помощи, но поле
        колосьев пробежало звонкоарфно,
        но запах гречихи витает над книгой.
 

ОДА IV. Воскресенье

в начало

Вечер - корова.
Пока доцветает пятно моих слез...
лоб ее медленно меркнет
и, вскрыв анатомию улиц костлявых,
фонарей новгородское вече кутейно брюзжит,
как сверлильщики светом в панамах железных,
в стеклянных забралах коровья улыбка дрожит
и локон ее

летит по асфальту колесиком шпоры
                                                      сухим как физалис, бесшумно физалис и странный:
протуберанец огня,
завитушка славянского шрифта...

врата переходит и вновь по ветру кружит

безобразием памяти тайной...
часовой механизм танцевальной площадки
гремит на делениях брюхом быка верхового

                                                    под пяткою Будды,

звук не очень приятный, но лучше,

чем мертвенный шорох опавшей листвы...
в окружающих зрелище дебрях сквозных
стенают непрочные горлинки хоров,
раскинув врата укреплений резных
и млечные горы своих разговоров

в сатиновых холмиках мягких,

дыхательных, лгущих...
и ведьма, как йог, на конце камышинки

                                                   сидит безвоздушная
и ни травинки,
в ней нет ни травинки,

ни зелья, ни плахи,
в ней нет мехового газона медведя,
в ней нет пустоты никакого созвездья
в пасхальной скорлупке христовой рубахи,
и тают,
светлей поцелуя змеи белоснежнодвухкрылой
в рефлекторном озере блеска,
две гибких ноги лебедей перочинных...
и Лебедь - этот воск облаков

запятнавший евангелический текст,
возвращает губам ее огнь,
картавее слова "люблю"

для тех, кто спешит в Галилею...
бред ее перламутровых волн,

разорвавших Луну,
при паденьи восходят:
протуберанцы златые волос,
тина объятий,
ущербные льдинки зеркал,
толпы мышечных стад:
и трещит скорлупа там где пушечным выстрелом мокрый птенец
открывает ворота свои..

купол храма ломает,

от ужаса
стынут цапли фонтанов -
хладнокровные дщери молитвами сросшихся ног,
драпируются тьмой испещренные шулеры                                                               лесопосадок,
гудят цеппелины иранских гитар
и резонирует Бог в опрокинутых колбах желаний:
где лампы в долгу у вина,
где происходит всю ночь за паденьем паденье,
и в раскаленных движениях медных цветов
гипнотически вязнут животные части души:
Вакх срывает китайскую тень барбариса,                                                               мальчишка!
В исторической тьме чернозема живет

живот:
золотой безупречною чашей
две темные грозди кишмиша:

генитали ее,
дань ветвей, принесенная в жертву огню,
и стоят не пролив ни единой травинки

                                                        черненного луга,
опоясав весельем друг друга,

они,
как фанфары Меркурия в перламутровых крыльях                                                                 моллюсков,
и вступает в них единорог:
и спешит за подругой подруга,
раздвигая, сведенные туго,
створки танцем оставленных ног.