СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

Рисунок В.Солянова

Рисунок В.Солянова

к содержанию книги

ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА

к Магестору

    Из прошлого, цветов,

                                       из детских нег
    осталось только поле: снег, да снег,
    слепящий снег и музыка поземки,
    не пискнет мышь,

                                не загремят ключи,
    не вспыхнет свет ни лампы,

                                              ни свечи,
    не прозвенит ребенка голос ломкий.
   
    Есть у распада правильный закон:
    еще над снегом высится перрон,
    но нет уже следа былой дороги,
    торчат скелеты статуй и колонн,
    но растворился в воздухе пилон,
    и жертвенник себе вернули боги.
   
    И стынет пруд

                         в естественной броне,
    и в нем лежит Офелия на дне,
    но некому поведать эту тайну,
    и я не знаю, жив я или нет,
    но, видно жив, коль оставляю след,
    и с прошлым сам в себе

                                дивлюсь свиданью.
   
    И, как живой, я говорю "прости"
    траве густой, которой не расти,
    и птице, что дождем не захлебнуться,
    но и меня подхватывает сон
    и бережно несет на небосклон,
    чтобы уже на землю не вернуться.

ВСТРЕЧА    

    Зрачок его при блеске Луны,
    сверкнул, перезеркленый железной,
    поверхностью, потерянной в атаке
    возможно танком, или Сатаны
    блестящей латой,

                       ставшей бесполезной–
    Он выскочил и спрятался в бараке.
   
    Я был один уже двенадцать лет,
    ему ж на вид

                     всего двенадцать было,
    и он убить пытался палкой крысу,
    он походил на маленький скелет,
    и женщина, когда его носила,
    уже брела по атомному Стиксу.
   
    Он был один, как я давным-давно,
    и я забрал его в свое жилище,
    угрюмое жилище средь развалин,
    нам стало веселей смотреть в окно,
    мы поровну делили нашу пищу,
    и он был счастлив, я был гениален.
   
    Я научил его простым словам
    уж мной полузабытого наречья,
    и мы соорудили как-то плуг,
    и он ступал со мной по бороздам
    и, раскрывая веером предплечье,
    чертил семян волшебный полукруг.
   
    И так мы жили, жили день за днем,
    но я-то знал, что человек не вечен,
    и скоро он останется один,
    и думал я, что может окаем
    для нас не безнадежностью очерчен
    и где-нибудь среди иных долин
   
    вот так же одиноко бродит дева.
    И мы пустились

                         в бесконечный путь,
    перемещаясь, как песок в пустыне,
    уже остывшей от былого гнева,
    меж городов,

                      распавшихся, как ртуть,
    на твердом Евроазии хитине.
   
    Мы посетили Рим и Лиссабон,
    блуждали по развалинам Парижа:
    и всюду ни души, повсюду мрак,
    и нас хлестал суровый Аквилон
    и холодом дышал.

                             Все ближе, ближе
    на нас глядел его смертельный зрак.
   
    И думал я, что человек не вечен,
    и скоро он останется один.
    Но есть еще Китай, а там за морем...
    Там горизонт надеждою очерчен,
    и где-то по весне цветет жасмин,
    и мы еще с судьбой своей поспорим.

ТЕАТР

     Фиксирую, не поднимая глаз:
     акулью пасть разрушенной аптеки,
     как будто грубо вскрытую ножом,
     и щерится в провал дикообраз,–
     театр, где не корчатся калеки,
     кичась души убогим багажом.
    
     В антракт

                 не побеседовать с актером
     и зрителем. Таков простой конец
     трагедии. Блистательный финал,
     где некому утешиться простором
     открывшимся. И некому венец
     вручить, чтобы себя короновал.
    
     Вот взять меня.

                             Я с предком говорю,
     потомков скрыла тьма,

                                       и победитель -
     вон тот скелет в семнадцатом ряду,
     что учится теперь по букварю
     в Раю или в Аду, как небожитель,
     и рвет цветы в бог весть каком саду.
    
     Мой предок, отзовись.

                                         Сейчас зима,
     ты тянешь ноги к теплой батарее
     и смотришь телевизор. От вина
     в тебе блуждает

                          праздность, скука, тьма
     и сытая усмешка тихо тлеет,
     сияньем хрусталя отражена.
    
     Ты нечто создаешь в своем уме,
     но время разрушает панораму,
     и остается только жуткий сон,
     в котором пустота, как резюме,
     какое не мерещилось Приаму,
     когда он восходил на небосклон.
    
     Ты, хоронящий заживо меня,
     о чем ты думал, глядя в телевизор
     и приходя с завода на покой?
     Сгорело все: и храмы и броня,
     и лишь зима,

                     как седенький провизор,
     колдует над умершею травой.
    
     Тогда ты не был ангел или зверь,
     хотя тобой и управляла свора,
     и лапою когтилася рука...
     ты победил, но отворилась дверь
     последнего всемирного простора,
     где только твердь, вода и облака?
    
     Закончился

                       громадный рыхлый акт
     истории. Мир поделил все дроби,
     списав меня в остаток. Но в бреду
     былая память плещется меж яхт,
     белеет в голубом волны сугробе
     заветный парус, нянчащий звезду. 

КУКЛА

      Когда она упала на паркет
      и сам паркет

                 перевернулся в полночь,
      то долго еще тикали часы.
      Зачем часы, когда ее уж нет?
      Когда природа снова

                                  произвольна,
      но некому впитать ее красы.
     
      И некому меня переодеть,
      сменить манжеты,

                          ленточки, булавки,
      учить ходить по скверу в сентябре,
      когда сверкает золото и медь
      покорно опускается на лавки,
      и солнце прячет жар

                                     в златом ядре.
     
      И некому меня перевернуть,
      чтобы промолвить

                             два коротких слога,
      чтобы закрыть усталые глаза.
      В проеме облаков текучих ртуть,
      и небо смотрит сумрачно и строго:
      то солнышко, то тьма, то бирюза.

      И я играю только со звездой,
      когда она загадочно мигает
      и, трепеща, срывается во мглу,
      но засыпает медленно золой
      меня и эту землю засыпает,
      и девочку, упавшую в углу.

      Со мной играют только сквозняки
      и злобных крыс

                            визгливое потомство,
      что завладело сломанным жильем,
      и мне не дотянуться до руки,
      как той руке

                    до длинных пятен солнца,
      бредущих по паркету день за днем.

ЗЕРКАЛО

      Хочу узнать вода я или свет,
      чтоб выплеснуть

                                пустую панораму
      и перейти за призрачную грань,
      как делали газель или сонет,
      привычных слов

                                разыгрывая драму,
      волшебные сплетая Инь и Янь.
     
      Ведь я любило прежде воплощать
      Объятья, ссоры, тайные измены,
      ужимки удивленные детей.
      Теперь на всем костлявая печать
      уже остывшей огненной геены,
      как лунный слепок

                                 всех ее страстей.

     
      И в этом мире непонятно где
      тот переход от вечности до плоти,
      что прежде был в касании руки.
      не дотянуться к солнцу и звезде,
      к развалинам,

                         разинувшим в зевоте,
      немые пасти бешеной тоски.

      Зачем мне отражать

                                   подобный мир,
      уж лучше, как Гомер,

                                 лишиться зренья
      и кончить дни в обители теней.
      Но рама, мой безумный конвоир,
      без перерыва продолжает бденье,
      как четырехугольный мавзолей.
     
      И я зову спасительный туман
      и с ним немое святочное эхо
      [ее Нарцисс, лишь пепел серебра,
      готовый поменять самообман
      на пыль ее запнувшегося смеха]
      и с эхом начинается игра.
     
      Вот, например, упал метеорит
      и рухнула еще одна колонна,
      и поднялся еще один фонтан
      бездушной пыли

                          от надгробных плит,
      и вновь покой,

                         и дремлет беззаконно
      земной души трагический изъян.