| |
Утерся день закатом. Полотенце
заката доцвело за океаном.
На пузырьке церкви благоуханном
надета соска купола. Младенца
Луны к ней тянет медленная тьма.
Ликуйте негры, белые и черти:
весь зримый мир одно мгновенье смерти
и заблужденье беглое ума.
Младенец отнят от груди. Подонки
на пустыре кладбищенском пируют,
и ангелы в свои фанфары дуют,
вращая звезд златые шестеренки.
Подонкам не оказия спешить.
Им не искать в заводах Минотавра,
в могильной сени мертвенного лавра
свернулась указующая нить.
Как сахар тает темноты младенец
и дыбит церковь острые соски.
Их сатана ласкает мастерски,
сдирая лапы туч до заусенец.
Висят пеленки бледные зари.
О, пленочки цветов различной формы!
Какой мастеровой довел до нормы
избытки гор и впадин пустыри?
Зубами луч перехватив, как вожжи,
медведь огня всплывает из берлоги;
голубизной горят его чертоги,
восходят облаков кудрявых дрожжи -
в них слева слез соленый солонец,
в них справа мед тягучий сладострастья...
Им вслед нелепо ожидая счастья,
разинув рты глядит живое. Наконец,
утерся день закатом... и т.д. |
|
| |
На молнию застегнутая рожь
обрушится с обрыва, если ветер
из облака, надетого на вертел,
стряхнет шипящий, прячущийся дождь.
Для каждой капли вырыт капилляр
и в воздухе продолженные норы.
Дождь, как штурвал, повернут до упора,
в нем спрятан грязный маленький школяр.
Он провинился, уронив вуаль,
и крылья птиц, попавших в эти сети,
отчаянно целуются, как дети,
которым перед сном расстаться жаль.
Звезда прядет серебряную нить,
ушел школяр, насупившись сердито,
и в Гермесе трепещет Афродита
и, как русалка, учится ходить.
И что больней, распасться или вновь
совпасть всего на миг в пределах тела?
И, если жизнь мы любим без предела,
то в каждом есть и вечность, и любовь.
|
|
| |
Как голубые крылья хризантем
успей схватить опомнившейся воздух
и окольцован параллельный возглас
в пустых стволах искрящихся антенн.
О, донна Анна! лезвие ножа
и оселок всегда непараллельны,
но им противореча пара Лелей
сплелись, как два серебряных ужа.
Твой первый бред - проклятие губам!
Бред лепестков, уснувших рыб, рептилий,
он что-то шепчет легкий, как бериллий,
садам фосфорисцентным и лугам.
Бред переходит в сон и на огне
твой беглый взгляд, как белая стамеска,
вся в вихре хроматического блеска
уже в непостижимой глубине.
О, донна Анна! Твой последний стон,
как первый круг твоих пустых объятий,
так возникает бог среди проклятий
в отверстиях сжигаемых икон.
Будь проклят угол достиженья сна,
проклятье красоты, проклятье мысли.
В саду твоем два яблока повисли -
в них две реки, которые без дна.
Твой бред, твоя любовь, твой черный глаз,
в котором бог, а в боге постиженье,
в котором в свою очередь паденье
в другую жизнь и кто-то ищет нас.
Я чувствую гранитные тиски
и страх резца, и молота паденье,
и переламываются плоскости, как колени
в воде реки. |
|
