| |
Как алый паучок рябины гроздь
сквозь жидкую мерцает паутину,
и золотом окованную глину
на яблочные зерна делит лось.
Таких красот у нас не привилось,
доносчик, затворяющий гардину,
завистливо блестит в любую спину,
чтоб не спалось, не пелось, не жилось.
Вот лось кричит на кончике ножа
и каждый волос призывает вечность,
и долгий возглас рвется в бесконечность,
и тетивой колеблется межа.
И как бумага ненависть свежа,
порочащих волнений скоротечность,
он будет уповать на человечность,
когда настанет время дележа.
И капли закатного солнца упали на
мраморный пол.
Душа, как медуза, качнулась в волнах Ахерона.
И аура, которая, как туника,
развевалась по ветру,
облегая тело,
уронила свои лепестки в багрянец.
"Горе. Горе."
высвистывал алый паучок рябины,
и деревянные цилиндры леса смутно
мечтали о теремах.
И, пока Стрелец распадался на звезды,
преступная красавица Клитемнестра,
распустив власы своей ночи,
торопливо мыла Вселенную.
Межа звенела тетивой
и черный горизонта лук
был сломан лесом за спиной.
"Горе. Горе."
разносились старушечьи причитания
обезумевшего.
Предатель шел своим путем.
Душа его - это фильм ужасов
Который он не может не досмотреть до конца.
Стихи его - это конструкты из нечистот,
политые кремом его отравленной спермы.
Лось умирал и рифмы фонарей,
украсив яблок поздние верлибры,
высвечивали души через фибры
огней, сооружений и теней. |
|
| |
Предает, изменяя свои очертанья
о черты размягченного "нь" перед "я",
и под всадницей мечется схема коня,
снег кипит и слышны позвонков причитанья:
"белый с черным - то снег, то земля -
это праздник и смерть, и причина,
и не примет земля и семья,
и чужбина не примет. Чужбина.
И любовь не ясна и весна...
Может рано седлать меня стали
в итальянке, в тальянке, в бокале,
красота и грустинка вина".
И трубный голос изнутри
вращал дома и фонари,
и был безжалостен и крив
его слепой речитатив:
"Здесь в каждой нищей капли хора,
как в солнце с братского стола,
он каменел в паху собора
и бились в ней колокола.
Колокола еще звенели,
в пугальне голубиных врат,
он умирал в ней, как в шинели
прямых солдатских баллюстрад.
И, понимая содержанье
бредущих к северу отар,
он забывал свои названья,
как римлян, русских и татар".
"При чете нечет,
нья личин,
суровный кмор,
болота, степи,
и чистых свечень,
разговор,
и звуки музыки
и речи." |
|
| |
В ней маятник качался и клубились
сферические правильные диски.
В ее глазах, чернильнее чем ирис,
крылом мелькали ибисы, как искры.
И вздрагивала длинная галера,
меж мертвых берегов в кустах костлявых,
когда воды зеленая хлорелла
дробила солнце змей ее кудрявых.
Она моя! Я взял ее в бою,
но как последний нищий перед богом
молитву сотворяющий свою
ее встречаю робко за порогом.
В системе не должно быть двух светил!
И меркнет солнце в голубом чертоге,
в деревьях замерзает хлорофилл,
не выносима даже мысль о боге.
Я трижды умираю каждый миг,
как амфоры застыли легионы,
и только треск материи и крик
упавшей с неба заживо вороны.
О, пленница моя! О, мой цветок,
я пред тобою нищ и безобразен,
и, как поток запутавшейся, грязен
моих желаний яростный клубок.
Тогда она качнулась и пошла,
и вспыхивал в ней маятник отверстый,
и звуков сумасшедшая трава
стояла напряженно и отвесно.
Когда ты видел море из окна,
что ты заметил, кроме волн и пены?
Я
- плоть земли, тебе я не видна,
войди в меня, как в городские стены.
Из яблока рождается змея
и
нет в змее отверстий, как в свирели,
хотя свирель цветет в змеином теле
и
тело смотрит в глубину ручья,
где сверху сон, где дротики тростник
легко продел сквозь камень, как глазницы,
где прошлый бой клубиться, как родник
и
в ужасе песок на дне кружится.
Я
вижу смерть! О, нет! Я вижу ад!
Взгляни, как распадаются армады,
и
в полусне вращаются дриады,
уже не девы, но еще не сад.
Все во вращеньи: тонкие стрижи,
затянутые в траурные фраки,
и
золотые веретена ржи,
и
легкие фаянсовые маки.
Ты утверждаешь, будто я - цветок,
тогда ты - шмель войди в мое пространство.
Достаточно ли алая постель
для золотого свадебного танца?
Лишь тень во тьме, лишь дым - цена борьбы
и две газообразные фанфары
от них и к ним расходятся, как фары,
как сбитый фокус стереотрубы.
Вращается сознанье, как тиски
двух челюстей, разодранных в зевоте
и воет сука, вывернув соски,
как млечный путь среди вопящей плоти.
Любимая!
-Будь проклята ты, рыжая потаскуха!
Изверг!
-Как сладок мне фимиам слов твоих! |
|
