ЗЕЛЕНАЯ ТЕТРАДЬ

Рисунок В.Солянова

Рисунок В.Солянова

к содержанию книги

***

к Магестору

                Позвольте вам представить, экипаж -
                одни бандиты, комплекс оборонный
                откроет вам разрез домов синхронный
                для конспирации похожий на мулляж.

                Там царь кощей среди бессмертных чащ
                присохшей костью алчущего зуда,
                украв продал уралы изумруда,
                своих блудниц и нефть подземных чаш.

                Там русский леший с бабою ягой,
                там лес и дол всегда видений полны,
                там нет зари, не беспокоят волны
                и вечно все бредет само собой.

                Там дьяволы подвластны палачам,
                и комбайнеры правят судьбы мира,
                там не видны сады Гвадалквивира,
                где женщины танцуют по ночам.

                Там Мандельштам не пропоет пеан,
                там Аранзон не служит кукловодом,
                там дикий сад, там вишни пахнут йодом,
                там всюду ледовитый океан.

                Там длинных волн густой аккордеон,
                в которых меркнет одинокий парус,
                там светлых дум рассеянный стеклярус
                слезами одевает одеон.

                Там органы, сплетенные в орган,
                трубят по милым трупам серенады,
                там всюду дураки и автострады
                и каждый встречный вор и хулиган.

                Там гений перетянут, как струна:
                едва из-под земли прорвутся ветви,
                как ураганы моровых поветрий
                тряхнет над полем равенства луна.

                Там вольных братий пьяная орда,
                пока не деды, ропщет и трепещет,
                сплошное вещество рождает вещи,
                и море чувств в их душах, как всегда.

                И самый главный в рупор комбайнер
                таит рецепт приготовленья блюда,
                мифичный и загадочный, как будда,
                и пионерский в лагере костер.

                Стою пред ним, невольный пионер,
                уже не наблюдая феерверка,
                и в тумбочках идет его проверка
                налоговых и прочих властных сфер.

                Идет комбайн срезая гребни волн
                у агрессивных диссидентов штиля
                и бесконечность, длинная, как миля,
                струится вдаль ни с чем не в унисон.

***

                       Архат свечу зажег в саду.
                       Как бык жует былинку света
                       зрачок архата и планета
                       сосет в соломинку звезду.

                       И на качелях Улугбек
                       в абсерватории турецкой
                       через века с улыбкой детской
                       к звезде планирует забег.

                       Течет галактика с плеча
                       жены и в дебрях минарета
                       рыдает юная ракета
                       в дыру басового ключа.

                       Вкусив от нас лилей и роз
                       зеленым знаменем ислама,
                       завешена их панорама
                       тайга и северный мороз.

                       Владык полуночных сады,
                       с курильниц благовонья льются,
                       они молчат и не смеются
                       у желтой глиняной воды.

                       А мы в полях своих костей,
                       на половину половина,
                       там наша грязь и наша глина, -
                       долготерпение страстей.

                       В предгорьях военская часть,
                       сияет солнце каждой бляхой,
                       что пела мамка им за пряхой,
                       к чему их призывала власть?

                       И в лотос сложенный архат,
                       то саксофоном, то кальяном,
                       вдыхая грезы звуком пряным
                       бредет в руинах, как мускат.

***

                    Я вхожу в неподвижные сферы,
                    в отдаленьи виднеются горы.
                    Там, срываясь с обрывов, аферы
                    как лавины летят на погост.
                    предо мной пресмыкаясь, химеры
                    разыграют свой фарс, как актеры,
                    для которых и сферы и горы -
                    перепачканный красками холст.

                    Но, бредя по излучинам Лиры,
                    я найду очертания Веры,
                    соловья возле жуткой химеры
                    на ореховой ветви в лесу.
                    Где Сатир сочиняет сатиры
                    и следят за ним милиционеры,
                    и со звоном взрываются нервы,
                    искажая весну и красу.

                    Я вхожу в кристаллический полдень.
                    В голубой темноте халцедона
                    Монна Лада и Лада Мадонна,
                    погруженные в сон о добре.
                    Две любви, поделившие осень,
                    золотые и красные кроны
                    (Так, как будто антоним Антона
                    стать Антоном пытался в борьбе).

                    Переставим местами фигуры,
                    чтобы выглядел каждый героем.
                    Распадаясь, озон над горою
                    изменяет валентность грехов.
                    Напрягаем спираль партитуры
                    хроматид и порою ночною
                    припадаем безмолвной душою
                    к родникам позабытых стихов.

                    Хвоя. Хвороста хрупкие всхрипы,
                    в четырех измерениях трапы,
                    по чуме, задыхаясь от храпа
                    и под горлом закрученных строп,
                    овладев позвоночником липы,
                    в дымоход улетают сатрапы,
                    на приросшие к вечности лапы
                    опускает вселенная лоб.

***

                Как дым из труб задумчивый поклон.
                И видно солнце через дым стеклянный.
                С улыбкою отверженной и пряной
                индустриальный дож глядит с икон.

                Будто ручей пройдя прокатный стан,
                рискуя на глазах испепелиться,
                в нем движется дюралевая спица,
                и свищет масло через сеть мембран.

                Он крутит сам внутри себя кино
                и фрезерует тонкие детали,
                он сварен из стекла и твердой стали,
                и сложен, точно сруб, к бревну бревно.

                Но этот дож - советский истукан -
                и жаждет раболепия в поклоне,
                как сверхпацан и чудный вор в законе
                спит на работе, пьяный вдрабадан.

                В его равновеликом животе
                детали в примитивные стандарты,
                войти не тщатся, он играет в карты
                и всех, кто против, держит на винте.

                И дико корчась в собственном огне,
                для куража всегда чуть-чуть на взводе,
                орудья смерти в каждом эпизоде,
                он прогрызает в каменной стене.

                Вибрируя и прославляя дрожь,
                и полируясь в беспредельной грязи,
                все ширится и ширится в экстазе,
                и ржавую возделывает ложь.

***

                      Прозрачное видение костра,
                      мятущиеся локоны заката,
                      и угли оседают угловата
                      пока с горой сползается гора.

                      Но дож индустриальный снял штаны
                      и спит себе без дна и без покрышки,
                      и догоняет облако в манишке
                      кораблик ослепительный Луны.

                      Пока он спит, тащу костер к ладье,
                      зажав его растрепанные косы
                      и мы плывем, и золотые осы
                      витают в черной, как смола, воде.

                      Беспечная продолженность волны
                      стыдливо изгибается при свете
                      и в ней стоят серебрянные сети,
                      и бьются в ней серебрянные сны.

                      Страшась костра в моей ночной руке,
                      они вопят о жизни после жизни,
                      о той иной, потерянной отчизне
                      на неизвестном смертным языке.

***

                    Клавиатура полуночных линий,
                    полутона прозрачной темноты.
                    Качает время нотные кусты,
                    играя на кифаре звездных линий.

                    Лежит ее реальное "нигде",
                    поблескивают колышки литые,
                    и вздрагивают струны золотые,
                    хоть нет их ни на небе, ни в воде.

                    Вселенная похожа на рояль,
                    в котором бродит отраженье звука,
                    и есть в ней пальцев одиноких мука,
                    которым в кисть соединиться жаль.

                    Когда, переходя из пальцев в кисть,
                    на грани перехода встречу Сикста,
                    он спросит: "не светлее ль воды Стикса,
                    покаместь длится Филомелы свист?"

                    Я вижу позади и впереди
                    исчезновенье алогичных лилий
                    и белый ад утопленных флотилий
                    уже не умещается в груди.

                    Каких цепей, в бреду каких излук,
                    мне открывалось странное дерзанье,
                    в молекулах воды его признанье
                    я сохранял, ловя за звуком звук.

                    И так печально лопалась струна,
                    вслед за миганьем трепетной вселенной,
                    мгновенно возрождаемой и тленной
                    стране моей забытая страна.

***

              В большом и страшном организме гор
              прозрачные фригидные потоки
              лизали мела гладкие молоки
              и вновь загустевали, как фарфор.

              Найдя в горе отвесное кольцо,
              я встретил глаз - вокруг его цевницы
              в рентгеновском сияньи роговицы
              отвесное стояло озерцо.

              Оно лишь миг смотрело сквозь меня
              и я распался на цветы и травы,
              на ароматов легкие октавы,
              на чистое свечение огня.

              В большом и страшном механизме гор
              ответные взорвались камнетесы
              и превратили горные утесы
              в прекрасный и чудовищный собор.

              Там, лирой восьмиструнною звеня,
              парад стихий отпразновал победу
              и продолжает вечную беседу
              сквозь озеро отвесное огня.

***

             О, белое, гибкое, тонкое тело!
             Я слышу твой алый восторженный шум,
             я вижу, как бьется твоя филомела
             в силках перепутанных дум.

             Гончар посвятил тебе глину кувшина
             и форму - пчелой и осой
             до края заполнена гибкая глина
             живою и мертвой росой.

             Но запах дремучий цветущего леса,
             но мокрые айсберги туч -
             невидимой сцены вторая завеса
             и солнце на ней как сюргуч.

             Здесь тот всемогущий свои именины
             справляет бездумно пока в чайхане
             клубится, как мысль иероглиф балерины
             и мечется тень по стене.

            Тень можно размножить, как на ротопринте
            в звучаньи ее кантилен,
            оставив лишь танец в глухом лабиринте,
            в глухом лабиринте без стен.

            И тело - мой раб, что качает качели,
            и разум руля на корме,
            нетленно течет по индийской свирели,
            как дым исчезает во тьме.

***

             В этой сухой и морозной мантильи
             некому солнцем янтарным напиться,
             сложная птица, раскрыв свои крылья,
             переплывает прозрачные лица.

             В мире огромном ничто не помеха
             мертвым уйти и живым возвратиться.
             Кукла прелестная в облаке смеха -
             женщина пламени, снежная птица.

             Знаю, для Феникса глупа замена
             плена на плен, вырываясь из плена.

***

                 Тюльпаны золотые бьют отбой,
                 стоят часы в раю и преисподней
                 уснул в футляре сладостный гобой
                 и откровенность притворилась сводней

                 И сводня лепестков колеблет нить,
                 заигрывая с ножницами Парки,
                 не смея ночью не соединить
                 языческие весла у байдарки.

                 И держит между Адом и Луной
                 златая цепь златых тюльпанов строй.