Ирина Сумарокова
ФЕЯ ЛЯЛЯКА И ФИЗИЧЕСКИЙ МУЖЧИНА
Фон: иллюстрации И.Власовой из книги И Сумароковой "Большая картина"
Арт Хаус медиа. Москва. 2009
ГРЕТХЕН
- Вкусно? То-то же! Я научу вас, детка, как правильно варить такой суп. Берёте тщательно помытую кастрюльку, а ещё лучше – купите новую. Ваши кастрюльки, если честно, не годятся для приготовления еды. И вообще, детка, кастрюльки – даже если с ними обращаются аккуратно, а не как вы - следует менять хотя бы один раз в два-три года, а вы - такое впечатление - пользуетесь ещё бабушкиными. В общем, кладём в кастрюльку хорошо помытые и очищенные овощи – картошечку, морковку, головку репчатого лука, укроп, петрушку. Туда же кладём несколько кусочков – тоже тщательно промытого – мяса и наливаем воду. Накрываем кастрюльку крышкой и ставим на маленький огонь. Всего пятнадцать-двадцать минут после закипания – и суп готов. Но есть, детка, одно условие: нужно мясо только что убитого животного. Этот рецепт я унаследовала от Дуси, домработницы моих покойных родителей. Дуся была очень преданна нашей семье, а её кавалер работал на бойне. Через него она доставала для нас парное мясо. Потом мы договорились и насчёт печёнки. Это была роскошь! Особенно для послевоенных лет... Дуси уже давно нет в живых, её кавалера – тоже, но у меня всё равно сохранились связи с бойней, и я регулярно покупаю там свежайшие мясные продукты. Я бы и вас, детка, познакомила бы с моими мясными благодетелями, но, боюсь, они на меня рассердятся: это ж, как сейчас выражаются, «левые дела». А рисковать мне нельзя: связи на бойне для меня вопрос жизни. При моём капризном желудке я могу употреблять в пищу только всё самое свежее. Алька, моя младшая дочь, любит надо мной подшучивать: «Ты, мамочка, неправильно выбрала профессию. Ты на бойне бываешь чаще, чем в Союз Художников». Вот такой у ребёнка язычок. Моя старшая – Ниночка – та совсем другая. Она у меня врач, и её интересует только одно: «Мамочка, как ты себя чувствуешь?» Юра, Ниночкин муж, тоже врач, но он не особенно интересуется здоровьем близких. Он совсем иначе смотрит на жизнь. Например, он может лежать на диване с книжечкой, когда на кухне полное ведро помоев. Юра неплохой человек, но... как бы вам сказать... Его не волнует, что у жены нет приличного пальто. Кстати, детка, нет ли у вас недорогой портнихи? Мне срочно нужен костюм на каждый день. Для парадных случаев у меня есть моя любимая горчичная тройка. Вы должны её помнить: я в ней открывала в прошлом году выставку московских графиков. Нет, детка, автор вашей безумной юбки не подойдёт. При моём росте метр сорок шесть не носят кричащие вещи.
Начать работать? Сейчас и начнём. Только сначала мне обязательно надо выпить чаю. Необходимо успокоить желудок после еды. Не волнуйтесь, детка, мы всё успеем. Это ж не докторская, а всего-навсего статья. Весь материал у меня в голове. Вам надо лишь оформить мои мысли в письменном виде. Так что будем спокойно пить чай. Достаньте, пожалуйста, чашки. Да, эти. Осторожненько. Они не просто чашки, а память о Дании.
Дания... Я туда летела в Боинге. И хоть я была уже не молоденькая, за мной на протяжении всего рейса ухаживали сразу два японца. Угощали необыкновенно ароматными конфетками, от которых, правда, потом была изжога, но это забывается, а приятные воспоминания остаются на всю жизнь, их ведь так немного!
Ну вот... Прилетела я в Копенгаген. Мне было поручено встретиться с датскими коллегами и обсудить ряд вопросов. Прихожу в наше посольство и тут же натыкаюсь на родимое хамство. Какая-то полуграмотная тётка-чиновница начала меня поучать: «Имейте в виду, чтоб никаких походов в ресторан! А то приезжаете сюда, идёте в первый попавшийся и заказываете всё подряд. На следующий день спохватываетесь, что вам не на что купить билет на метро. И бежите сюда: «Выручайте, товарищи, деньги, кончились! Никто не предупредил!» Так вот я вас предупреждаю: никаких ресторанов! Покупайте в универсаме булочки, какие-нибудь молочные продукты – здесь всё свежее. Только, пожалуйста, в номер ничего съестного не носите: горничная найдёт упаковку или объёдки ваши, и пойдёт слух, что мы нищие. Поесть можете в каком-нибудь скверике на лавочке». Представляете, детка, какое это унижение! Слышали бы мои японские кавалеры, как разговаривают с миссис Маргарет... Думаете, я поджала хвостик? Ничего подобного! В тот же вечер я надела маленькое чёрное платье, вставила в уши мамины гранаты, сделала начёс, чуть-чуть подкрасилась и спустилась в ресторан. Как только я села за столик, сразу подошёл официант, поклонился, зажёг дивную настольную лампу с абсолютно домашним, но только совсем миниатюрным оранжевым абажуром. и положил передо мной огромную папку из настоящей кожи. В таких папках у нас преподносят юбилярам адрес. А здесь в ней было вложено всего-навсего меню. Я решила заказать бифштекс. Но когда я открыла меню, то просто обалдела! Сколько же, оказывается, существует бифштексов! И по-английски, и по-датски, и какие то «вестерн стейки», и по-татарски, и с кровью, и без крови. Я выбрала с кровью. Мой стол долго и тщательно сервировали незабываемой посудой: кобальтовые ласточки на кипельно-белом фоне! Сам бифштекс оказался эдакой пышущей и скворчащей громадиной величиной в две мужские ладони! Представляете себе, детка, какое у меня стало лицо, когда официант поставил это передо мной? Я пришла в ужас: разве можно столько съесть? Я со вздохом взяла вилку и нож, сделала усилие, которое привыкла делать в наших общепитовских заведениях, где мясо, как подошва, а ножи никогда не точат, и чуть не расколола тарелку! Острейший нож вошёл в мягчайшее и, как оказалось, вкуснейшее мясо как в масло! Я съела всё! Остальную часть вечера ждала, что начнутся колики в желудке, но они, детка, так и не начались! Вот что значит настоящая еда! Но счёт принесли такой, что о-го-го... Волей-неволей мне пришлось все оставшиеся дни покупать продукты в магазине, но, вопреки наставлениям тётки из посольства, я ела ни на каком не на скверике, а у себя в номере. Упаковку и прочие остатки укладывала в сумочку и выбрасывала в первую попавшуюся урну.
Впечатление от Копенгагена? Ну, конечно, детка, огромное! Город Андерсена. Этим всё сказано.
...Что ж, помойте. Я не против. Только тряпочкой. И с мылом. Алька тоже всегда норовит мыть посуду без мыла, но я в этом отношении большая зануда.
Ну вот, теперь всё в полном порядке. Можно идти в кабинет и садиться за работу. Я думаю, получится интересная статья. И полезная. Для вас – особенно. У меня ведь есть очень стоящие мысли. А вы будете получать их в чистом виде, что называется, из первых рук. И не жалейте, что тратите время на работу, которая не принесёт вам ни гонорара, ни авторства публикации. Я бы с удовольствием, детка, взяла бы вас в соавторы, но, согласитесь, было бы странно, если б рядом с моим, прямо скажем, хорошо известным именем появилось ваше, пока ещё никому не известное.
Сейчас начнём, детка. Но чтобы как следует сосредоточиться, давайте сначала немножко послушаем Бранденбургский концерт номер четыре Баха. Когда я бываю в Ленинграде, мы с Леонардом Петровичем всегда слушаем вместе эту пластинку.
...Да, это он, вы угадали. Он... Со своей обожаемой собакой. У Леонарда Петровича добрейший пёс - боксёр Квазимодо. Я как-то взяла с собой в Ленинград Альку. Знаете, что она сказала? «Мамочка, вы с Леонардом Петровичем герои: так подходите друг другу, а живёте в разных городах. По большому счёту она права. Мы с Леонардом Петровичем действительно одно существо. Мы всё обсуждаем вместе. Каждую мелочь. Леонард считает, что из всех нынешних искусствоведов – и правых, и левых – у меня самый трезвый взгляд на искусство.
Как-то, после довольно большого перерыва, я приехала в Ленинград, пришла в его мастерскую и обнаружила там новую работу: большой, в человеческий рост, пластилиновый эскиз «Шагающего рабочего». И не прячьте ухмылочку. Всё равно я знаю, что вы циник и сноб. Господи, название шокирует! Название, детка, ровно ничего не значит. Леонард вылепил великолепную мужскую полуобнажённую фигуру, в меру условную, в меру реалистическую и бесконечно выразительную. Я спросила, в каком материале задумана эта работа. Леонард ответил, что в бронзе. Я же увидела «Шагающего рабочего» в дереве. Мне подумалось, что фактура древесины лучше, чем бронза, подчеркнёт динамику движения и заодно привнесёт в образ теплоту человечности. И я поделилась с Леонардом своими соображениями. И что вы думаете? На следующий день в мастерской уже было установлено громадное бревно липы. Детка! Самое драгоценное в человеческих отношениях – это духовная близость! Но и материально Леонард очень ощутимо мне помогает, хотя у него на руках две дочери-студентки и ни к чему не приспособленная жена. Людмила – человек неплохой, но глубоко эгоистичный, бездуховный и абсолютно некоммуникабельный. С ней трудно. Даже с дочерьми она умудрилась потерять контакт. У неё никого нет, кроме Леонарда и меня. Не удивляйтесь. Я для неё действительно близкий человек. Я её понимаю и по-настоящему ей сочувствую. Ниночка и Юра, молодые прагматики, считают меня дурочкой, не от мира сего, и большинство моих друзей того же мнения. А мой развод с Павлом Ильичом вообще выглядел чистым безумием. Одна моя приятельница так и сказала: «Твой развод, Рита, – безумие. Слов нет, ты, выглядишь молодо: маленькая собачка, как говорится, до старости щенок. Но тебе всё-таки под пятьдесят. Из них двадцать пять лет ты прожила с Павлом, и прожила неплохо. И не забывай, что это он перетащил тебя в Москву». Всё так... Но вы бы видели, как Павел Ильич делил наши вещи: каждую книжку, каждую пластинку, каждую репродукцию: это – мне, это – тебе. Теперь приходиться выплачивать ему часть стоимости кооператива, и если б не помощь Леонарда Петровича, не представляю, как бы я выкручивалась. Позавчера он мне позвонил, наговорил нежных слов рублей, я думаю, на восемь. Сказал, что высек мою голову в сером граните. Признался, что долго бился над сходством верхней части лица. Забавно... когда Семёнов гравировал мой портрет, ему тоже долго не удавалось сходство глаз и лба...
Сейчас, сейчас, детка... Только найду блокнот, куда я выписала кое-какие цитаты... Они нам очень и очень пригодятся... Вот он! Хотя, нет... Это блокнот Павла Ильича. Мы всегда покупали одинаковые блокноты. Наверное, при переезде он, по ошибке, взял мой вместо своего.
Когда мы с ним были студентами, нам доставляло большое удовольствие бродить по Москве в поисках интересной архитектуры. Потом это прошло. Я увлеклась графикой, а Павел Ильич занялся эстетикой. Его, собственно, всегда тянуло к чистой науке. И он правильно делает, что служит в энциклопедии. А я правильно делаю, что работаю в Союзе Художников. Да, меня часто тошнит от груды бессмысленных бумаг, но, по большому счёту, моя работа мне нравится. Вам пока этого не понять. И хорошо. В вашем возрасте лучше этого не понимать. Ещё успеется. Всему своё время. А нравится мне этот гадючник, потому что там я всегда в центре событий, всегда в курсе всех новостей художественной жизни. Но главное в другом. Главное, что моё «кресло» даёт возможность влиять на эту самую художественную жизнь, активно в неё вмешиваться, и даже иногда делать что-то реально-полезное, хотя это почти невозможно в наших условиях. Вы наверняка знаете историю с офортами Семёнова. Не знаете? Ну, как же... Мне эта история стоила двух приступов стенокардии. Но Семёнова-то вы знаете? Ай-яй-яй, детка, стыдно не знать Семёнова! У него же великолепные иллюстрации к «Метаморфозам»! Он чувствует Овидия, как никто в наше время. Но к нему прицепились: «Почему у вас столько обнажённых тел?» Семёнов, хамоватый, как все художники, заявил, что у него только одно тело, да и то он его публично не обнажает. За это сомнительное остроумие он, конечно, поплатился. Разве можно злить своих работодателей? С ним уже хотели расторгнуть договор, когда я узнала эту историю. У меня, как у всякого уважающего себя начальника есть преданные уши везде, где надо. И я, как видите, не стесняюсь признаться в этом моей бывшей студентке, для которой, надеюсь, я была любимым преподавателем с широкими современными взглядами. Вообще, я счастлива, что веду в Университете семинар. Вы даже себе не представляете, как велика потребность передать молодёжи свои знания и, особенно, опыт. Да, я не стесняюсь, что имею преданные уши, потому что считаю, что, для достижения благой цели хороши, практически, все средства. Короче говоря, как только я узнала про инцидент с «Метаморфозами», я тут же, не сходя с места, набрала номер Семёнова и говорю ему: «Товарищ Семёнов, давайте спасать офорты! Ради Бога, оденьте ваших нимф и остальных ню!» Он пробурчал что-то резкое и бросил трубку. А всё-таки, в конце концов, Семёнов меня послушался. И, знаете, детка, что самое интересное? Работы только выиграли! Складки туник настолько гармонично вплелись в общую ткань целого, что я просто ахнула. А, кроме того, гравюры очистились от некоторого сомнительного оттенка, который всё-таки был. И, при этом, иллюстрации стали живее, пикантнее. Ведь известно, что изгибы тела, которые угадываются под одеждой, гораздо завлекательнее, чем само тело, какое бы оно там ни было. Учтите это, детка, и никогда не спешите раздеться перед мужчиной. Тайна – вот что в нас ценится больше всего. И аккуратность. Так что купите новые кастрюльки и наведите порядок у себя в квартире. Я до сих пор под впечатлением от вашего хаоса, хотя была у вас давно и всего один раз. Помните, когда мы с Павлом Ильичом освобождали вас от громоздкого кресла? У меня на даче – оно в самый раз, а у вас оно загромождало всю комнату. Лучше ведь стало, просторнее? Так что зря вы сопротивлялись, детка.
...Да, так вот, насчёт Семёнова... Книга вышла. Вот она. Правда, прекрасно издано? Можете полистать. Знаете, когда «Метаморфозы» увидели свет, я посоветовала Семёнову перейти, наконец, к современной, так сказать, живой жизни. И какие же великолепные работы он привёз с КАМАЗа! Никто не смог бы так передать грандиозность индустриального зрелища средствами тончайшей техники сухой иглы.
Обратите внимание: мой портрет работы Семёнова. Да-да, там, справа от эркера. Окантовку делал Леонард Петрович, когда последний раз приезжал в Москву... Кстати, тем, что я уговорила Семёнова меня изобразить, я, открыла новую грань его творчества. До этого Семёнов никогда не занимался портретами. К сожалению, в самый разгар всяческих своих успехов он увлёкся спиртным, и боюсь, что это увлечение, переросло в болезнь. Тут я, увы, бессильна. Но моя совесть спокойна: я сделала для него всё, что только было в моих силах. Я всегда стараюсь помочь таланту пробиться. Чего, например, мне стоило протащить на очень важную официозную выставку работу одного молодого живописца, который даже спасибо мне не сказал! И всё равно надо делать добро. Но как это трудно!
Сейчас, детка, начнём. Одну секундочку. Вот наше с Леонардом Петровичем любимое место! Как же хорош Бах! Тара-туру, тири-тири... Господи, как чудесно! Тара-тара, тари-тара... Туру-туру, тари-тари! Дальше уже не то. Сделайте, детка, потише, и начнём работать.
Куда вы смотрите? А... Это я. Мне здесь десять лет. Какой же романтичной девочкой я была! У нас дома ещё со времён маминого детства сохранилась книжка одной детской писательницы. Была такая Любарская. Я обожала её сентиментальные рассказики! Сколько же слёз я пролила, когда читала свою любимую историю про сиротку-княжну Алину, которая все детские годы страдала от бессердечных людей, но потом оказалось, что покойный отец оставил ей огромное состояние, и всё в её жизни наладилось. Во времена моего детства Любарскую уже не издавали. Детские книги поручали писать серьёзным писателям. Про Любарскую забыли. Но однажды, близкий друг нашей семьи, очень известный в Ленинграде доктор Ребров, будучи у нас в гостях, увидел, что я читаю Любарскую, и сказал: «А знаешь ли ты, что Любарская жива, причём живёт в Ленинграде? Мне это известно от моей пациентки, её племянницы». После этого разговора я всю ночь не могла заснуть. Я мечтала о встрече с Любарской. Почему-то она мне представлялась высокой красавицей-блондинкой. Я так и видела её в просторной светлой комнате среди ваз с чудными цветами и книжных шкафов, в которых стояло много дореволюционных бархатных альбомов с открытками. Я, признаться, и сейчас люблю старинные открытки, особенно пасхальные, с ангелочками и цыплятками.
Утром я встала с твёрдым намерением разыскать Любарскую. И без всяких проблем мне дали её адрес в справочном бюро. Оказывается, она жила через два переулка от нас. И я пошла по этому адресу. Маме сказала, что пойду заниматься к подружке. Это была первая и, пожалуй, единственная ложь в моей жизни. Я, детка, конечно, я не считаю тех случаев, когда обстоятельства вынуждали меня скрывать правду. Как сейчас помню охватившее меня волнение, когда я нажимала на кнопку её звонка и особенно, когда раздались шаги. Она спросила: «Кто там?» Неожиданно для самой себя я пролепетала «Гретхен». Представляете, детка, я назвала себя Гретхен! Когда я была ещё совсем малышка, папа мне сказал, что по-немецки меня зовут Гретхен. Папа был военным переводчиком, он хорошо знал и любил немецкий язык. И вот перед дверью авторши сентиментальных историй я умудрилась это вспомнить! Удивительно... До чего люди в детстве бывают гениальны!
Дверь открылась, и бедную Гретхен постигло ужасное разочарование. Любарская оказалась, не юной красавицей, а убогой старушкой в облинявшем байковом платье. И совсем добила меня её комната: тёмная, запущенная. В облупленном тазу мокли какие-то тряпки, тут же торчал сто лет не чищеный примус. Стол был весь изъеден жучком. На нём лежали какие-то замусоленные тетрадки. А обивка кресел была настолько грязная, что я не могла разглядеть, какой на ней рисунок. Мне захотелось домой. Но я понимала, что сразу уйти - невежливо. Я что-то сказала про её книжку, про то, что мне она очень понравилась. Любарская пригласила меня пить чай и говорит: «Только вот с чем мы будем его пить? Ах да... у меня же кое-что есть. Одна милая дама как-то принесла мне батон с изюмом, а я его приберегла, нарезала на кусочки, и подсушила. Получились замечательные сухарики». Любарская была очень близорука и, наверное, не представляла, до чего плохо вымыты чашки. Но я героически выпила этот чай. Любарская объяснила мне, что тетрадки, которые лежали на столе, оставила здесь соседская девочка, что у неё родители алкоголики. Потом подробнейшим образом рассказала о том, как она учится, какие предметы ей даются, а какие нет. Вошла эта девочка – я даже помню, что её звали Зина - и даже не поздоровалась, но вместо того, чтобы сделать ей замечания, Любарская посадила её за стол. Я побыла ещё несколько минут, попрощалась и получила приглашение заходить.
Когда я рассказала маме о своём походе в гости, она меня даже не упрекнула за обман, а только сказала, чтоб я завтра опять туда сходила и отнесла бидончик с борщом. Вообще-то я стеснялась идти с борщом. Вдруг Любарская обидится? Она же всё-таки писательница. Но она нисколько не обиделась, а вытащила из ящика буфета серебряную помятую ложку и долго перекладывала борщ в кастрюлю. Потом она сказала, что очень признательна моей маме, и положила ложку из-под борща на Зинину тетрадку. Я обратила внимание, что на столе разложены карточки с изображением фруктов и овощей. За столом сидела Зина, дочка алкоголиков, и ковыряла в носу. Любарская уселась рядом с ней, взяла одну из карточек и несколько раз произнесла какое-то иностранное слово. Зина повторила, не вынимая пальца из носа. Любарская спросила меня: «Будешь, Риточка, заниматься вместе с нами французским языком?» Но я сказала, что должна идти, потому что мы завтра переезжаем на дачу. Когда я осенью вернулась в Ленинград, мама упаковала несколько кусков пирога и отправила меня к Любарской. Но её уже не было в живых, а комнату заняла Зинина семейка. Всё это я очень тяжело пережила, потому что впервые столкнулась со смертью знакомого человека. А следующим летом, началась война, мы попали в блокаду, и тогда я уже повидала много смертей и знакомых, и незнакомых людей, и близких, и родных... Тогда же я узнала, что такое голод. Из-за голода я и перестала расти. Да и желудок у меня с тех пор ни к чёрту не годится. Ой, хорошо, что я вспомнила про желудок. Перед тем, как мы начнём работать, мне обязательно надо принять лекарство. Какое же оно горькое! Но всё-таки таблетки лучше, чем проклятые уколы, от которых ни сесть, ни лечь...
Ну, начинаем! Кстати, интересно, сколько времени? Четверть одиннадцатого? Ничего себе! Давайте уж начнём завтра. Сядем ровно в девять утра, болтать не будем и всё быстро сделаем. Только скажите честно, я не нарушаю каких-нибудь ваших планов? Ах, вот как... И в котором часу это рандеву? А на вечер нельзя перенести? Видите ли, детка, вечерние встречи, особенно на ранней стадии романа, гораздо больше волнуют мужчин, уж поверьте моему опыту. Ничего страшного, что у него время ограничено. Пускай оно и у вас будет ограничено. Не надо подделываться под его график. Не приучайте к этому.
... Значит, договорились. Завтра без четверти девять. И я покажу вам что-то очень, очень интересное... Ну ладно, скажу: я выцыганила у Семёнова целых два оригинала его офортов к «Метаморфозам» с ещё обнажёнными персонажами!
Вот ваши туфельки. Я их убрала в обувной ящик, чтобы не валялись посреди холла.
Я немножко за вас волнуюсь. У нас очень неприятный двор. Полно всякой шпаны. Я бы вас оставила ночевать, но у меня психоз: если хотя бы в одной из моих трёх комнат ночует кто-то посторонний – даже такая лапочка, как вы, - я не сомкну глаз.
Как же, всё-таки, вы пойдёте... Ну, ничего. Я буду прислушиваться. Если что – кричите.
Почему-то всё, что я видела и слышала в реальной жизни для моей прозы не подходит. К сожалению, ничего «из жизни» я не могу использовать. По крайней мере, впрямую. Даже для абсолютно реалистических эпизодов. Жизненные впечатления словно бы выливаются в какой-то котёл, который находится где-то в недрах моего воображения; там они каким-то, неизвестным мне образом перерабатываются в некий продукт, то бишь плод воображения: рассказ, роман, повесть…
Когда начинаю новое сочинение, у меня нет ни плана, ни сформулированного замысла, ни продуманной заранее конструкции. Просто появляется первая фраза и первая картинка. Потом ‑ следующая фраза и следующая картинка (или деталь уже имеющейся) и так далее. Это похоже на то, как человек едет или идёт по незнакомой дороге. Он видит впереди себя определённый отрезок этой дороги, а по мере того, как продвигается ‑ видит следующий её отрезок. Потом следующий. И так ‑ до конца пути. Когда нужная часть дороги пройдена – путь кончается. Так же и в моих сочинениях – когда повествование исчерпано ‑ возникает последняя картинка и последняя фраза. Пока не доберусь до конца – не критикую свой текст и не читаю уже написанные куски. Зато потом, после того, как поставлена последняя точка, включаю рацио и становлюсь своим собственным критиком. Жёстким. Чищу текст по всем параметрам: добиваюсь искомого звучания каждой фразы; проверяю, нет ли какой-нибудь нескладухи (скажем, героиня садится на диван, на который уже села на предыдущей странице); смотрю, нет ли невнятицы или избыточных подробностей, не прокрался ли в мой текст штамп. Ну, и так далее… То есть чищу текст до тех пор, пока не почувствую, что сделала максимум в пределах своих возможностей. Таких чисток бывает пять, шесть, а иногда и больше.
У каждого сочинителя свой способ сочинять. У меня ‑ такой. Это не потому, что я считаю, что надо работать над текстом именно так, а потому что это естественно для меня.
Теперь о жанре, в котором работаю. Мне трудно его определить. Это ‑ не научная фантастика, это ‑ не фэнтези, это ‑ не сказка. Я бы сказала, что это – нечто фантазийные, но замешанное на осязаемых ощущениях от реальной жизни здесь и сейчас.
И ещё. Хоть я и не стремлюсь иллюстрировать своими произведениями своё кредо, но всегда получается так, что моя жизненная позиция, и общий настрой в них так и сквозят. А поскольку я человек не злой, весёлый и склонный считать жизнь праздником несмотря ни на что, то смею надеяться, что и проза моя ‑ весёлая и позитивная.
Ирина Сумарокова