 |
||
|
SCRIPTA REDIVIVA |
||
|
Автор публикации - А.В.ГАРАДЖА |
||
|
Бог Неба |
"writing with a reed upon a tablet" (J.Joyce, A Portrait of the Artist as a Young Man) Перед вами - поэма на шумерском языке, древнейшем из известных по письменным памятникам языков. Священная поэма. О чем это говорит? О том, что она ниоткуда, ex nihilo, о том, что невозможно проследить ее происхождение - не из-за табуированности священного, но в силу зыбкости этой сферы - где-то между реальностью и фантазией, но ни то, ни другое. Ступая на эту зыбкую почву, мы теряем след, сбиваемся с пути - и проториваем свой путь, оставляем свои следы: так священное совмещается с поэтическим. Впрочем, "свои" ли? Проникая в священное, следует сбросить свое "Я", умереть и родиться вновь, переродиться, отбросив все старые личины, оболочки, одежды - даже обувь: когда Моисей хотел приблизиться к неопалимой купине, Господь остерег его: "не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая". Вот почему, в качестве священной, поэма эта безначальна - и бесцельна, как игра. Священное всегда воплощается в ритуально-игровых формах - инициации, иерогамии, поэзии. Вот почему, представив нашу поэму как артефакт, симуляцию, objet d'art, мы не отнимем и не прибавим ничего к этому основополагающему определению: "священная поэма". Вот почему, даже отыскав ее реального автора - или изобретя фантастического, - мы ничего не достигнем. Проблема подписи должна рассматриваться под иным углом зрения. Но только не будем обманываться: священное, как и поэтическое, - не "изначально". Поэт не списывает свои творения с неких предначальных священных образцов - скорее, он списывает в священное свои автобиографические следы, о которых шла речь выше. Они-то и претворяются в scripta rediviva. Шумерский текст сопровожден подстрочником с вариантами перевода и комментариями - весьма, впрочем, лаконичными, оставляющими широкий простор для дальнейших интерпретаций. По сути, в поэме сделана попытка представить in nuce - без стремления, nuces relinquendo, к некой "реконструкции" - всю шумерскую культуру - или даже шире, шумеро-аккадскую: культуру "Черноголовых", как именовались жители Нижней Месопотамии независимо от того, на каком из двух языков - шумерском или аккадском, принадлежащем к семитской группе, - они говорили. Основная тема поэмы - творческий акт Божества, но не маскулинизированного Бога мировых религий, а архаического, отмеченного печатью полового различия. Творение как порождение. Сотворение мира, сотворение Рима шумерского - Вавилона, "Врат Бога". Соответственно, лейтмотивы поэмы - мифы о мироустроителях Энки и Мардуке, а также об Инанне, духовной дочери Энки, и героине Гильгамеше. В комментариях проводятся лишь отрывочные сведения об этих и других персонажах. Для правильной игры с текстом поэмы необходимо вооружиться мифологическими словарями и любыми доступными книгами по шумерологии. Но главное здесь - не прилагаемый подстрочник, а сам шумерский текст. Его ритм - строгий до монотонности, - его созвучия, его словесные игры. К сожалению, восприятие пиктографических игр затруднено тем, что текст передан не клинописными знаками, а их транслитерацией. Читать просто: как правило, соседствующие гласные и согласные одного качества стягиваются, а тильда над 'g означает носовое произношение этого звука. Например, строка 8 читается так: "уд барбаре, санга панга, ур имшаша, ур имбубу", а строка 44 - "муа алам мунусака бисар мунус, уммагама" - а не "аммагамма", как могли бы невольно предположить поклонники Pink Floyd. Конечно, все это условное, "школьное" чтение - но какая-либо "подлинноть", как уже сказано, в наши приоритеты не входила. Диакритические "ударения", как и номера под некоторыми знаками, - показатель того, какой именно знак использовался безвестным писцом для передачи того или иного слога: существовало множество вариантов написания одного и того же слова, по выбору знака можно строить догадки о месте и времени возникновения поэмы. А можно и не строить никаких догадок. Отказаться от игры. Arrangez-vous.
ЕДИНИЦА СВЕРХ AHA (бога неба, чье священное число - 60) 1. Господин мой ушедший! Господин мой далекий ("отколовшийся"), ушедший навеки ("прорвав (пределы времени)"), приди,вернись! 2. Одна она - госпожа, стоящая в холодной ночи, одна она - на горе и в лесу кедровом. 3. Посреди сестер своих одна, посреди равнины "проливает голос" она, 4. И равнина множит источники воды для питья, воды проточной, 5. Будто Владыка земли (Энки) копнул землю. Почему же ты рыдаешь? 6. Почему ради лжи "одна я" говоришь - посреди всех сестер твоих? 7. Как у рыбы раскрыты уста мои, раскрыты Ветром (не простым, а тем, чей владыка - Энлиль-Мардук), крик рассекает губы мои. 8. Белый, ослепительно белый ветер ревет в голове и ветвях моих, вырывает корни/разрывает лоно. 9. Ветер, лишающий сил, "бушующий" (так говорят о чудовищных, сверхъестественных ветрах), приносящий беспамятство (равнозначное безумию), губит меня. 10. Тростник у реки поет - будто поет птица скорби укуку (навевающая (вечный) сон, если судить по имени). 11. Вот почему сестер своих забыла я, вот почему я засыпаю. 12. Владыка правого ("правильного", "верного", "вечного") древа (Нингишзида, божество, чей символ - рогатый змей), Владыка левого древа (вымышленное божество), имя твое я знаю, сердце свое раскрой! 13. Нет, не сломались ветви мои, ветви мои лучатся, 14. Ухо (ум, мозг) свое раскрываю ("раз-ветвляю": расходящиеся лучами ветви являют скрытое до поры "ухо"), "раз-ветвляю" свое древо-платье (неологизм, слово можно понять и как "лес-платье", "деревянное платье=кора" и т.д.; весь этот отрезок поэмы насыщен аллюзиями на историю Хувавы - Владыки кедровой горы, воплощавшего Лес и сражавшегося с Гильгамешем смертоносными магическими "лучами", - шумерского Фангорна, - только здесь Хувава "феминизируется", а поединок обретает черты любовной схватки). 15. Ветви, все члены мои, лучась, обнажают/опустошают чрево, 16. Колени мои дрожат, торопятся вправо и влево (призванные в строке 12 божества демонстрируют свою "символическую эффективность"). 17. Ветер смолкает ("стягивает древо"), сновидение ночи растягивает свою золотую сеть. 18. В ее черные отверстия, в это темное священное море, вливаюсь и погружаюсь. 19. Князь от меня ушел ("расколол меня": "уйти" - значит расколоть высшее единство встретившихся, которым каждый из них в равной мере наделяется, значит привнести в души расставшихся разлад, altrer их - заставив жаждать воссоединения как единственного способа se desalterer), князь оставил меня - я сама отвергла его, я сама его извергла/отбросила. 20. Когда господину моему "для жизни раскрыла я лоно свое", в Нижних водах (водах подземного океана Абзу) удвоился ("слипся") он и воспрянул. 21. Змей, отведавший траву/росток жизни и исчезнувший ("нитью в траву пролившийся"), воистину ко мне поднялся/спустился (характерная для шумерской языковой парадигмы двусмысленность), 22. К лицу моему воистину поднялся/спустился, горы груди ("дарующей молоко") пересек, молоко дарующей (игра слов: вероятно, имеются в виду горы-близнецы Машу в окаймляющей землю Плотине небес; между ними - медные ворота, охраняемые скорпионолюдьми и ведущие в подземный ход, который пронизывает Плотину и выводит к Каменному саду Владычицы Сидури на берегу Мирового Океана; "змей" в поэме представляет и Гильгамеша, пересекшего Плотину и Океан ради обретения "травы жизни", и змею, похитившую у него это сокровище; тема "ворот" - медных, ворот Сидури, в которые стучится Гилы-амеш, - и "плотины" развивается в следующих строках). 23. Словно воды дикие воистину излился, словно река воистину снова ко мне приблизился. 24. На губы мои положил печать своим раздвоенным языком, в ушах моих 25. Свил гнездо. Змей, изогнувшийся на губах моих, уста любящей преграждает. 26. Вот блудница в воротах своего кабака. Сурьма лежит на глазах ее, 27. На губах ее сладость и "прелесть" (не просто женское очарование, sex-appeal, но, буквально, sex appeal), на губах ее "ме" (тайная сила всех вещей, их магическое естество) лежит (="она молчит"), 28. А пядь ее говорит: "5 (число Венеры-Инанны-Ишгар). Путник, войди! Путник, войди ко мне! 29. Богом станешь, войди! Слабы петли двери моей". 30. Подобно старому речному руслу преграждает иеродула врата храма, 31. А за спиной "нубары" (жрицы, чьи функции, судя по имени, связаны с "раскрытием", "открытостью" и т.д.), высясь, вздымается неистовый паводок. 32. Восемь платьев ее облекают, сияние ее девственности - 33. Восьмое (8 - еще одно число Венеры). И вздымается неистовый паводок. Бог новый, бог юный: 34. Как росток прорывает девственную почву, князь, деву очищая ("дева" и есть, буквально, "девственная/чистая почва") - 35. Я ж "рас-творяюсь" ("раскрываюсь" подобно двери), облаченье (кожу/кору) с себя сдираю, радость испытываю, испытываю наслажденье, - 36. Восьмое платье прорывает и сам как платье меня облекает (ср. обряд восхождения иеродулы по семи ступеням зиккурата на ночное свидание с божеством, отражающий нисхождение Инанны в Преисподнюю: проходя через семь врат подземного царства Эрешкигаль, своей сестры, богиня каждый раз снимает с себя какую-либо деталь одежды или украшение - например, облекающую грудь сетку "Ко мне, мужчина, ко мне", - представая перед сестрой совершенно нагой; священный стриптиз, как и в обряде, увенчивается иерогамией - кровосмесительной и извращенной в полном соответствии с логикой мифа, мифологикой: Инанна, застывшая под брошенным сестрой "взглядом смерти" и "повешенная на крюк", тем самым "фаллизируется" и служит, видимо, причиной внезапной беременности Эрешкигаль; позднее посланные Энки големы с помощью травы и воды жизни возвращают Инанне жизнь - и женственность, - но в "Стране без возврата" взамен Инанны остается ее возлюбленный Думузи - "бог новый, бог юный" - и сестра его Гештинанна. На эти сложные отношения Инанны, Думузи и Эрешкигаль и должно опираться толкование строк 32-36;. 37. Разрывая платье, он сам разрывается. Так-то определяются границы (т.е. наполненные водой рвы), 38. Так-то подсчитывают: 10 (число Гильгамеша или просто человека), бог человеком становится, 39. Поистине все 50 имен (50 - число Энлиля) он получит. 40. "Семя князя" (Ануннаки, хтонические божества, обычно числом 50) женщину настигло, женщину наполнило, женщине имя дало (вся строка построена на игре слов). 41. Имя, в стати женской взрастающее, как травы в возделанной почве/грядке, 42. Имя - как взрастают письмена, тростинкой начертанные, в глину засеянные, - 43. Имя это, на небосводе, где рассеяна пыль серебряная, пыль многоцветная, 44. Взрастающее, в стать женскую вписано. На колени становится женщина - 45. Нить сверкающая в небе протягивается - в небе, письменами исчертанном, письменами исполненном, - 46. Знающий знаки в небе читает, города план, в небе начертанный, 47. Видит; ломая засов на воротах этого града, 48. Лоно/корни неба являет, широким делает "ганзер", вход в Гору (подземное царство). 49. Нить сверкающая в небе протягивается, молодая луна восходит - 50. Птица, что слетает с головы моей, бьет крылом черным, крылом белым. 51. Князь мой где - я не знаю. Обнажена голова моя, обнажено мое чрево. 52. Как родилась я вовне, князь мой внутрь родился, внутрь ("во чрево") исторгнут был (перепев плача Инанны по Думузи, ср. выше). 53. Сын, отец и супруг! Куда как супруг направил ты челн свой (тема Инанны/Думузи осложняется здесь темой Мардука, предвосхищенной в первых строках поэмы и подготовленной незримым присутствием его сына Набу, бога письменности, в строках 40-44. Мардук - сын Энки/Эйи и Дамгальнуны-Нинхурсаг, т.е. "Владычицы лесистой горы", зачатый во дворце "Апсу", построенном Энки над убитым им Апсу, супругом Тиамат. Апсу и Тиамат - воплощения первозданных стихий, мирового океана и предвечного хаоса. С другой стороны, изначально "Абзу" - обитель и сущность самого Энки, так что "Апсу" оказывается тем, что Ж-Лакан называет nom-du-pere, т.е. символическим, мертвым, убитым Отцом, а драконоподобная Тиамат - ср. матронимическое прозвище Думузи "Амаушумгальанна", т.е. "мать его - дракон небес", - вплетается в эдипальную авантюру Мардука. Согласно "Энума элиш", этот "бог новый, бог юный", обладатель - или даже воплощение - могущественного "слова", которое приносит ему верховенство среди богов, вгоняет в разверстую пасть Тиамат "злой ветер" - выше уже упоминалась эта квинтэссенция мардукова "слова", - так что та не может закрыть рот, поражает ее стрелой - тем же "словом", язвящим насмерть, - и рассекает надвое, творя из половинок тела Тиамат небо и землю, устанавливая Закон, в благодарность за что боги строят Мардуку "небесный Вавилон" - ср. строку 46 - и провозглашают 50 имен молодого бога, облекающие его верховной властью - "энлильством". 54. В лоно, где закипают от пламени твоего воды студеные, направил/излился, 55. В лоно мое, куда нисходят/откуда восходят все травы и смертные, излился, 56. И теперь с радостным сердцем волны речные ты рассекаешь. Нить сверкающая 57. В небе протянута, в небе дрожит, как струна поет, в небе рвется. 58. Единичный язык встает, поистине слово родилось из двух губ моих, 59. Слово сияющее, слово сверкающее. Почему же уста мои камень жуют? 60. Крюк губу мне пронзает, словно рыба я поймана, почему так? 61. Рот мой криком раскрыт: свет, услышь ("возьми древо"), освяти ("коснись древа"), вернись (игра слов, основанная на частом использовании форманта со значением "дерево", отсылает нас к начальным строкам поэмы, к одинокому кедру на горе Хувавы - или Нинхурсаг; стоит также отметить, что "спинной хребет Мардука - кедр". На этой печальной ноте "рвущейся в небе струны" - слабый отзвук завывающей в первых строках бури - поэма завершается: завершается торжеством над хаосом, воздвижением твердокаменного Закона, установлением нерушимого единства - не высшего единства встречи, которое осеняет различие и разность встретившихся, но единственности, дискриминационного и иерархического единства, не допускающего никакой двойственности, никакой двусмысленности. Отсюда грустная ирония последней строки)! |
|
