УЧЕБНИК ГИНЕКОЛОГИИ КАК ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК

Ефиму Лямпорту

Кажется, Флобер говорил, литература — страсть описывать. Это возвращает культуре графоманию. Она — движущий инстинкт литературного труда. Вопрос "что хотел сказать автор?" упраздняется. Произведение всегда nature morte. Он не хотел сказать ничего.

Его страсть патологична и бессмысленна. (Так иные без конца переставляют и перекладывают вещи или, проходя, их трогают.) Но ее флоберовское удовлетворение (и для него самого) — только утопический идеал. Ни одна культура его не допустит. Графомания выталкивается на периферию. Ей приписывается уничижительное значение.

Предмет как безразличный предлог личного удовольствия антиобщественен. В его изображение вчитывается (вписывается) ему постороннее. Это оправдывает его здесь пребывание. Писсуары Г.Иванова или Э.Лимонова всегда содержат что-то из области социальных отношений — под прикрытием дохлых крыс, говна, окурков и окровавленной ваты.

Писатель тщательно скрывает маниакальность Керубино. "Но она же женщина!" — не заботился герой о возможностях престарелой Марселины. Так графомания сближается с порнографией. Общество позаботится превратить природу в мать художника. Отношение к ней без гражданской сообразности преследуется как инцест.

Тем более всегда это происходит в России. А в ней — наиболее напряженно и напрасно боролся с графоманией в себе Л.Толстой. Переплетение плоти у него значительнее, чем ирреальная мысль народная или семейная.

Тело у нас скомпрометировано. Его обоснованием может стать только задействованность. Русский читатель проглотит испражнения и половой акт, когда в них сатира или политический протест. В России нет мифологии тела. Поэтому здесь не может быть порнографии. Только независимое тело возвращает литературе живописность. Оно настолько же замкнуто, самодостаточно, как и отверсто в обе стороны, чтобы сохраняться в одиночестве: себя и своих взаимообменов.

Альфонс де Сад был привычен к заключению, изоляции: в Бастилии, Венсенском замке или сумасшедшем доме Шарантона, в ограниченности физиологией. Механическая рядомположенность у него противоречащих друг другу языков (куртуазного, Просвещения, натурфилософского, теологического или новореволюционного, политического или гинекологического...) и их периодическая диффузия — специальная тема. Нас интересует один из них: "... первый инструмент любовных удовольствий; преимущественно его называют член... Яички — термин научный. В этих яичках находится хранилище плодоносного семени... Это возвышение... называется лобок; он украшается волосами обычно в лет четырнадцать-пятнадцать, когда девушка начинает менструировать. А этот язычок... называется клитор..." и т.д.

Но фразеология медицинской энциклопедии, как и прочие языки-специалисты, у Сада на самом деле коллеги: в описании удаленной, оторванной, защищенной от постороннего страны, за морями и горами; отчет путешественника в затерянный мир. С дебрями, джунглями, полными незнаемых, экзотичных тварей, провалами, ущельями и возвышенностями, на которых произрастают, движутся или замерли в ожидании добычи чарующие чудовища — опасные и привлекательные. Здесь все может оказаться,

случиться. (И видимо, поэтому не смущает переводчика неуместность "малафьи, вытекающей из женских желез".)

Произведения де Сада действительно учебники: по географии и зоологии (к ним сводятся здесь все языки), конечно, мифологическим, как в Средние века — жанр чудесного плавания на острова блаженных и с той же непременной верой в их реальность. Что только и может отличить от Жюля Верна, Конан Дойля или нашего Обручева. Идеологические прочтения (религиозные, политические, психоаналитические...) — плоды усилий позднейших критиков, не могущих обойтись без выхода за пределы индивидуального тела.

Женский организм преимущественен для путешественника — мужчины (как для путешественницы — мужской; просто порнографиссы, кажется, менее распространены. А жаль!), что и осознавал автор "Содома". Он представляет ту экзотику, невероятность, с которой начинают фантастику и что чувствует любое непосредственное мужское сознание: "Как и все полости... влагалище содержит очень разнообразную бактерийную флору... Флора влагалища, особенно его верхней трети, почти исключительно состоит из так называемых дедерлейновских палочек.... И у совершенно здоровых женщин во влагалище очень часто можно найти чрезвычайно различную по своим формам бактерийную флору, причем среди этих бактерий встречаются иной раз и резко патогенные (см. более подробно главу шестую, Общая симптоматология)". А я бы сказал: см. у маркиза Сада.

Но у него все преувеличено, микроскопические животные и растительные обитатели выросли в монстров. Рядом с "Философией в будуаре" у меня открыт учебник гинекологии, и я обнаруживаю ту же пересеченную местность, флору и фауну затерянного мира: Пиренеи (perineum), которые оказываются промежностью, судоходные рвы (fossa navicularis), перешейки (isthmus), разливы, каналы, венерины холмы, ущелья, впадины и поперечные гряды с их населением. Здесь все уже заранее есть — в достатке и законченности. Виды рельефа, климата, растительности и т.д. — не нуждаются в для себя постороннем. Архаическая версия микро-, дублирующего (или напротив — задающего) макромир находит подтверждение в латинских, забытых массовым употреблением топонимах. Для их создателей живы географические, исторические, мифологические... содержания, которые уже не существуют для позднейших авторов.

Отчет о реальном плавании превращается в ритуальное воспроизведение утративших непосредственное значение объектов. Путешествие — в экскурсию, блаженная страна — в прозекторную. Всякий застывший обряд комичен, "в чем можно убедиться, введя палец во влагалище нерожавшей женщине: нередко при этом палец плотно охватывается мышцами влагалища и прижимается к мочеиспускательному каналу...". Тот же эффект переписывал де Сад, возвращая наблюдателю ужас; "это сосуд, напоминающий бутылку, горлышко которой охватывает мужской член..." — хищное растение, подстерегающее неосторожного путника. Как приподнимается на ножках, заглядываясь, клитор (crura — голени — clitoridis), тянет шею, разевая зевы, матка, вьется, вертится, расползается маточная труба, шевеля фимбриями (их всегда ей не хватает, их количество колеблется от 10 до 15) — ее последний отсек называется "укус — morsus — дьявола". Один любопытен, вторая несколько растеряна, третья — охотница. Физическая и климатическая география одушевляется фитологической.

Современный учебник гинекологии — культурная модель, в том числе литературы. На с.9 использованного мною издания (т.е. на первой в чтении, с нее открывается курс) мы видим распятую, похожую на тушку кролика вульву. Та, что когда-то могла быть входом в затерянный мир (преддверием — vestibulum), заспиртована, включена в парадигму общего служения — полезное знание. Независимая и самодостаточная живопись, стыдный инстинкт искусства, адаптируется к формам общественного соучастия: деторождение, здоровье, семейное устройство и т.д. Предмет, захваченный литературой (как и другими родами культурной работы), действительно всегда "nature morte" — мертвая (опустошенная) природа.

Она не расчитана на потребление, элементарную увиденность. Красота утаена, существует ни для кого. (Это ясно выражено в закрытости, непроницаемости тела). Или для избранных обитателей, лишенных права исследования, запечатления (грамотности) — принципиальное условие, нарушение ведет к изгнанию. Роскошный сад, которым традиционно представляется блаженный остров, конечно, невозможен без его главной, центральной достопримечательности — дерева жизни. Оно организует, собирает пространство и выражает его закон, принцип садостроительства. Arbor vitae называются "красивые" (хладнокровно фиксирует учебник) древовидные фигуры на стенках матки.

У новорожденной они распространяются до самого дна, у взрослой, но не рожавшей там остаются их следы, особенно на задней поверхности, которые у рожавших обнаруживаются только в шеечном канале — постепенное отступление аборигена в процессе вмешательства. Не зря деревья познания и жизни всегда рядом. Оба заповеданы. Прикосновению к первому наследует разрушение второго.

Но кто их здесь выращивал и для кого? Первосадовник вряд ли предполагал вскрытие. Остров блаженных обязательно малодоступен. Путь к нему сопряжен с трудом. Проникновение карается, опасно. В свою очередь — успешное, оно влечет открытый мир к гибели. Отказ от полового общения, т.е. нарушающего отдельность, неприкосновенность миров, и от его обыкновенного следствия — деторождения, тем более преодолевающего герметичность, санкционирован организмом.

Его гео- — естественно переходит в этно-графию. Заселение животного и растительного мира продолжается (его одушевление). Как царь растительной (в широком смысле) природы — дерево жизни, так столица человеческой (мыслящей, необходимой как хайдеггеровский свидетель) — клитор". ...Это конусовидное образование в переднем углу половой щели, состоит из пещеристых тел, где циркулирует кровь, поступающая из сосудов. В клиторе много нервных окончаний и кровеносных сосудов, он является органом полового чувства. При половом возбуждении происходит увеличение и уплотнение клитора". "Clitor, oris — город в сев.Аркадии (традиционное место этнографических утопий — О.Д.) с источником, вода которого была настолько вкусной, что после нее нельзя пить вино". Конечно, всегда интереснее и значимее слова, вошедшие в повседневную речь. Они воспринимаются почти как жаргон, перестали быть терминами и еще более отстали от архаической содержательности.

Поиск потерянного рая традиционно связан с возвращением в утробу. Память о ней в утопических построениях: фаланга, фаланстер, города солнца... — с их закрытостью, внешней защищенностью, достаточностью. Ограниченность (в пространстве, перемещения) оказывается перифразом могущества (кормление, исполнение желаний). В истории эмбриона проявляется задуманная герметичность, все полнота и их позднейшее разрушение. Первая катастрофа — прорыв мембраны, покрывающей общую для мочевых, половых путей и задней кишки полость.

Первоначально она — слепой мешок, идеал всякой тотальной утопии. Возникновение перегородки, отделяющей урогенитальную и ректальную части, а затем прорыв оболочки, когда обе получают собственные выходы, — последовательное размывание, уничтожение Атлантиды: модель культурного процесса. Выделение маргинального, постороннего, в пределе — непристойного, что ассоциируется с испражнениями, выведением во вне, и прогрессивного, плодотворного, ведущего к продолжению, — расчленение, частичное омертвение, загнивание (категория кала). Следующий этап — родовое различение. В культурной парадигме — ценностное, уже внутри принятого; усложнение иерархии.

Тогда половой бугорок со щелью, ограниченной по краям мочеполовыми складками, под его нижней поверхностью и окруженный губно-мошоночными бугорками — общая "женско-мужская" примета — перерождается. В одном случае сильно развивается в длину, образует мужской член. Складки срастаются, щель становится мочеиспускательным каналом. "Губно-мошоночные бугорки усиленно растут и превращаются в мошонку.

У женщины половой бугорок растет мало и превращается в клитор. Разрастающиеся половые складки дают малые половые губы. Но срастания складок здесь не происходит... Не происходит также срастания и губно-мошоночных бугорков, которые превращаются в большие половые губы..." Я позволил себе пространные выписки, чтобы читатель почувствовал драматургию разыгрываемого действа: раздражения, боли, отчаянных усилий, торопливости. Текст, кажется, не нуждается в дальнейшей художественной обработке. Развитие естественно связывать с разрушением, гибельностью. Дефисный термин "губно-мошоночные" — эмблема бывшего единства. Ностальгический знак его — "простатическая маточка" у мужчины.

Тогда постоянно возобновляющиеся проекты андрогина — не умозрительный вывод, а бессознательная память о некогда бывшем.

Так мы решаем традиционную проблему первородной греховности (в применении к ребенку) — оказывается, всегда индивидуальной, возобновляющейся. Первое и самое бесповоротное падение происходит в утробе. Можно только философски или метафизически и всегда напрасно преследовать возвращение. Сексуальная аскеза — памятливый обряд гермафродитии, изживание вины. Вероятно, когда "влагалище отсутствует, а матка представляет собой рудиментарное образование" (случающееся родовое уродство) — единственно доступный способ идеальной сохранности, прекращение (отказ от, забастовка) развития.

Но он с трагической естественностью должен бы вести к невозможности существования (операционное вмешательство не учитываем), во всяком случае продолжения себя — размножения. (Как парадоксально не способна к делению созревшая яйцеклетка — ооцит.9) То есть буквальное возвращение — в одну из дублирующих друг друга, по Набокову, бездн. Впрочем, и так "женские наружные половые органы ближе по своему устройству к исходным эмбриологическим зачаткам, чем мужские".10 Известна психоаналитическая версия о мужском комплексе у женщин: но он — либо санкционированное культурой стремление увеличить свое отстояние от первоединства, либо искаженная (тоже в культурной ситуации) попытка на новом этапе возобновить архаическое неразличение.

Было бы интересно получить произведение, не выходящее за пределы организма. Тогда внутренние органы, мышцы, ткани, клетки... стали бы персонажами. (И это впервые подлинные герои в обоих значениях: действия и подвижничества). А полости, ими занимаемые, — великолепно обставленными интерьерами, экзотическими пейзажами, обильными стариной местностями, где в новых событиях и с другими участниками возобновляется трагический сюжет созидания и разрушения блаженной утопии. Я не думаю, что есть более достойное художественного внимания.

И тогда та литература, приближение которой чувствуется, обретет реальные формы. Может быть, наступает время новой физиологии, физиологического очерка не в городском смысле прошлого века — я бы, конечно, не хотел пародировать собой В.Брюсова, изобретшего символизм. "Брюшина... покрывает матку спереди и по задней поверхности. По передней поверхности она опускается только до уровня внутреннего зева, после чего направляется вперед, переходя на мочевой пузырь. На задней поверхности матки брюшина опускается и на шейку, доходя до самых сводов...

К стенкам тела матки брюшина прикреплена плотно и обычно не может быть отделена от них без нарушения ее целости..."! Перефразируя Лермонтова, скажем: история полового органа интереснее и значительнее истории народа, тем более его представителей. Женский организм выразительнее из-за утопических реликтов, но, конечно, здесь не может быть никаких предпочтений — скорее всего следует писать о чужом. Конфликты и катастрофы, которые в нем происходят, доносят до нас свой гул.

Он нас окружает. И мы его слышим. Хотя не всегда узнаем. Как не догадываемся, радуясь набоковскому образу "живые ножны", что это лишь перевод латинского обозначения. Мы посмеемся фамилии Пиздов, но спокойны к "Вагинову". Явления, незаметно протекающие внутри (не подумайте, что я имею в виду душу), задают нам модели. Мы только воспроизводим их борьбу, противостояние, томление. И, как во всяком повторении, снижение. Трагедия оборачивается фарсом.

Март 1993 г.

перейти в оглавление номера