КУРАЖ ОРАНЖЕРЕЙНЫХ ПОМЕРАНЦЕВ

1.

РЕНЕССАНС ЛЮБИЛ ЦВЕТА ЖИЗНИ: КРАСНЫЙ БРЫЗнул из бифштекса с кровью, украсившего полуночный ужин любви; углекисло-фиолетовый затаил в гибралтарских складках плаща Магдалины свой покаянный трепет; исчерна-голубой растворился во взорах лютнистов, полумальчиков-полудевочек, сжимающих свои большие музыкальные луковицы: на глаза наворачиваются симпатические слезы... Никаких промежутков в гамме!.. Это потом, потом - матрасное кудахтанье и соломенный рокот шелка принесли альковным насестам промежуточную акварель Рококо. У страсти отобрали гортанный огонь, у мускулов - двигательную силу, у смеха - запрокидывание навзничь головы. Пурпур растворила дистиллированная розовая вода, фиолет потонул в голубом молоке. Жизнь учит нас рисованию. Смерть дает нам краски. Довершили процесс живописцы: отобрали у бренной спермы - весь ее непутевый перламутр... Любовь не имеет промежутков. У ревности нет смягчающих оттенков... Век забыл об этом и утвердил культ растопыренных женских ляжек. На головах стали таскать фонтанжи в

виде парусных каравелл и ветряных мельниц. Каждая дева не упускала случая увлечь возлюбленного жеребца в соседнюю комнату, чтобы показать ему укус от блохи - где-нибудь совсем под сиськой (читай: на заждавшемся животе). Весьма кстати вошел в моду блошиный цвет

("puce") самых разных оттенков: "блошиное брюшко", "блошиная головка". Нет слез - есть плач... Клерон была примадонной в "Комеди Франсез". У нее были гибкие мускулистые руки, широкий, как военный плац, лоб, а щеки - пурпурнее откушенного лиможского помидо-

ра. Клерон презирала ленты "цвета блохи в период родильной горячки" и путалась в костюме, ведущем родословную из версальского праздника Короля-Солнца. Чертовы фижмы и юбки на каркасе из китового уса занимали весь просцениум, парик смазывал люстру, шлейф ураганом

тушил масляные лампы... Но по театральным установлениям сирая греческая невольница должна была появляться в парике необъятнее облака, с черной мушкой подле глаза ("влюбленная"!), подпрыгивая на безумных каблуках в шесть дюймов, как кенгуру. Шлейф ее несли два

пажа, чьи глаза не остыли от недавнего подглядывания за актерками в уборной, а руки помнили сопутствующее рукоблудие (память рук - вот наша совесть!)... И когда в расиновском "Баязете" Роксана вышла без шлейфа и фижм, а заместо парика голова была украшена мусуль-

манской чалмой, публика разразилась овациями. Была ли это революция? А почему, судари мои, вы полагаете, что революция обязательно должна быть с гильотиной и тулонским лейтенантом?

2.

ЭТО БЫЛА ВЕСЕЛАЯ ЭПОХА БРОЖЕНИЯ ИДЕЙ, КОГДА утомленным поэтам являлись на перепутье шестиполые серафимы... Вюртембергский герцог Карл Евгений был поэтом. Только поэт мог создать с помощью воздуха - этой прозрачной глины нашего вообра-

жения - из задрипанного охотничьего замка Людвигсбург - европейский город. Каштановые аллеи аккуратно, словно пирог на куски, нарезали город на кварталы. На фабрике фарфора вылепливались пейзанки, предлагающие пейзанам вкусить поцелуев на ложе из маргариток. В

оперном театре заливались соловьями ангажированные из Италии кастраты с вовремя отрезанными яйцами. Не одна кухарка была опрокинута в солому на фазаньем дворе. В военном питомнике в Солитюде из маленьких солдатских детей готовились садовники и штукатуры.

"Дети мои..." - восклицал герцог Карл Евгений. И это была сущая правда. Военный питомник выполнял функции воспитательного дома: каждый второй обитатель мог назвать Светлейшего своим отцом. Герцог был жеребцом, о которых говорят: "У таких в яйцах дети пищат...".

Скоро герцогские поскребышки растворились в толпе сыновей корзинщиков, пирожников, чулочников. А там пришли отпрыски нотариусов, придворного хирурга, аптекаря..."Дети мои!" - продолжал восклицать Карл Евгений и регулярно измерял воспитанников, удовольству-

ясь прибавлением дюйма за дюймом в их росте. Наблюдая за летней баней под открытым небом, он замечал, как оперяются его мальчишки и непредсказуемо поднимаются их елдаки, требуя воздать должное Природе. Но женщины были исключены из рациона учащихся. Что по-

зволено Юпитеру - не позволено быку. И быки мычали в свои ночные подушки и стискивали зубы, пробуждаясь на мокрых от полуночных поллюций простынях. Вездесущие унтер-офицеры поместили в поле своего косоглазого служебного зрения всю жизнь мальчуганов. Разве

что в анатомическом зале, среди трупов каторжников и самоубийц в бесстыдных предсмертных позах, им становилось дурно. Вместо рявканья по поводу потерянного бантика от косички они превращались в бездыханные мешки в пуговицах и пряжках и оседали на пол... А потом

самые дюжие ребятки попадали в лейб-гвардию. Высокие каски нахлобучивались на пудреные волосы. У красных мундиров кожурой надрезанного яблока чернели отвороты. Узкие и без того штаны набивались бумагой: сзади и спереди (история умалчивает, подкладывалась ли бу-

мага в гульфики?). Завидя по-барабанному тугие бумажные ляжки солдат, у швабских трактирщиц сами собою вылезали из корсажей груди. Горе было солдату, который заглядывался дольше положенного на это белоснежное тесто с сосками посередке: он спотыкался на брусчатке

Людвигсбурга, падал, расквашивал нос. Лишь два человека могли поставить его обратно на ноги - на бумажные ноги.

3.

- "О, НЕТ, МАДАМ, КОРНЕЛЬ ЯВЛЯЛ БЕЗУКОРИЗНЕННЫЙ вкус привычки". - Его Величество морщил в любезной старческой улыбке лягушачий рот и поминутно наклонялся к окну портшеза. Из королевского рта исходил приятный запах, перебиваемый дурнотой ста-

рости. В ответ окно приоткрывалось на три-четыре пальца. Выпорх благоуханного дыхания госпожи де Ментенон являл верноподданное внимание к королевским речам. О Корнеле разговор зашел с незаданной случайностью. Только Его Величество мог позволить себе дерзкий ана-

хронизм: за два года до скончания столетия в салонах не заикались о "Цинне" либо "Горации". Имя их создателя было покрыто неблагодарной и по-человечески объяснимой паутиной забвения. Только военные учения в Компьене, где лошадиным топотом запыливало всякое благо-

разумное зрение, могли придать нестройный ход мыслям короля. Лагерем стали шестьдесят тысяч войску. Герцогов поселивали по двое (некоторые - с любвеобильными розетками губ - были несказанно рады). На четыре лье вокруг Компьеня деревни кишмя кишели при-

ехавшими из Парижа постояльцами. Приглашенные послы еще в столице перессорились за право "для" (на доме остановившегося всего-то выводится мелом: "Для такого-то господина..." Маркиз Кавуа, состоявший в должности королевского обер-квартирмейстера, ссылался на про-

белы в дворцовых ведомостях и выдержал кавалерийский натиск савойского и португальского посланников. С носом остался нунций. Послы отменили намерение посетить компьенские учения. Король закусил губу и вспомнил о Корнеле... Маршал Буфлер держал великолепный стол

с бесчисленными переменами. Являя не скаредность, но рачительность, король велел герцогу Бургундскому отказаться от необходимости держать собственный стол, а наезжать к обеду в лагерь - к маршалу. (Принц-внук с благодарностью принял предложение). Офицеры, истра-

тившись в пух на мундиры, компенсированно драли, словно коз, придворных дам. А тех понаехало - пруд пруди: впервые король махнул рукой на церемониал и дозволил вояжировать всем. В результате дамы набились, как горох, в кареты принцесс. Колеса сели. Экипажи скосо-

бочились, и позлащенные Амуры вперили блудливые взоры в землю... Курьеры сновали туда-обратно, привозя к столу раритетные ликеры. Даже воду для вечернего женского подмывания доставляли из Сен-Рен. Банты перепархивали с женских кринолинов на камзолы кавалеров и

производили необходимое похотливое оттопыривание в положенных местах, а именно на груди и елдаках. Король показал себя большим знатоком в вопросах рекогносцировки, маневров, обустройства тыла... Он не без удовольствия объяснял дамам тонкости маршей, фуражиров-

ки, расположения обозов... - "Но приятность вкуса, существующая у Корнеля, как утверждает Ваше Величество, испаряется в актерских речах", - портшез госпожи де Ментенон с тремя стеклянными окнами стоял на виду всего войска. Носильщиков отпустили. Полукругом тол-

пились сиятельные дамы: герцогиня де Бурбон, принцесса де Конти, другие. Их куафюры поголовно представляли осады крепости, кавалерийские атаки, военные фрегаты с матросами , которые карабкались, как обезьяны по своим канатам. Мадам Шуазель, соорудившая соитие

Геркулеса с Омфалой, удостоилась неодобрительного хмыканья в спину - за непатриотизм. Сзади дам - мужчины. Король (с непокрытой головой - в парике Allonge он казался Юпитером) постучал по стеклу (окошко отворилось) и отвечал: - Мне было семь лет, когда я увидел

"Горация". Помните, в четвертом акте спаситель Рима убивает свою сестру Камиллу (та прокляла Вечный город за то, что в жертву его величию принесена жизнь ее возлюбленного). Смерть на сцене - явление, оскорбительное для отменного вкуса. Посему Камилла должна

была скрыться за кулисами и там вкусить последний вдох. Камилла... запамятовал, кто ее играл...". - Его Величество покосилось на заспинный ряд придворных, ожидая подсказки, но ответом его пожиманию плеча было такое же пожимание. "Так вот, убегая со сцены, Камилла

зацепилась своим шлейфом за кулису и ... упала! Между прочим, открывшиеся ножки ее стоили падения. И что наш Гораций? (Его, помнится, играл Бобур!) ... - король победоносно покосился на все тот же заспинный ряд лиц. - Он мгновенно отбрасывает свой меч, преклоня-

ет изящно, как подобает кавалеру, колено, левой рукою срывает шляпу с плюмажем, а правую предлагает даме. Лишь когда та поднялась, Гораций вспомнил о своей ярости ... о долге, в конце концов, и - бросился за кулисы убивать неверную сестру. Публика оценила галантность

аплодированием и метанием кошельков..." Король замолчал, как бы ожидая театрального метания кошельков, и нестеснительным жестом выдернул шелк штанов, забившийся между шестидесятилетних ягодиц. Портшез осветился белозубой улыбкой, и стекло, открытое было на

три-четыре пальца, закрылось... Когда уходит юность, не забудь встать под облако. Даже если оно обещает дождь.

4.

ЖЕНЩИНА, КОТОРАЯ ХОЧЕТ БЫТЬ МУЖЧИНОЙ, НИ- когда не поймет мужчину, который не хочет быть женщиной (хотя и носит женское платье)... Господин Пьер-Огюстен Карон хорошо понимал женщин, которые хотели быть мужчиной. Оставалось понять муж

чину, носившего женское платье. Для создателя "Женитьбы Фигаро", где бедного Керубишку переодевают в девицу, подобного рода задача была сродни какому-нибудь приготовлению айвового мармелада (вроде того, что заказывал Людовик XV епископу Орлеанскому) или изобрете-

нию нового анкерного спуска для перстеньковых часиков мадам Помпадур - женщины, которая хотела быть мужчиной. Но наш рассказ - о мужчине, который не хотел быть женщиной. Именно поэтому шевалье д'Эон носил женское платье. Впрочем, говорили, что последнее он

предпринял затем, чтобы спасти честь королевы Англии - после того, как очутился у нее в постели. Ходили слухи, что именно он, тайный резидент французского короля в Лондоне, был настоящим отцом короля Георга IV. Тут не то что юбку наденешь - выдуешь бочку ужас-

ного пятишиллингового бордо! Но король во Франции умер. Новый король уволил шевалье в отставку. Что оставалось тому? Нет улыбки здравствующего короля - есть письма короля умершего! И 300 тысяч ливров - удобная цена для драгуна, влезшего в юбку... Пьер-Огюстен

Карон, который, как догадался читатель, звался просто Бомарше, был послан в Лондон решить щекотливое дело. При первой же встрече шевалье признался Бомарше, что он женщина. Сквозь слезы и рыдания донесся рассказ о том, как он (она) свалился (свалилась) в бою с коня,

и по распростертому телу проскакал целый эскадрон... В доказательство были приведены шрамы на ногах посредством задирания штанины. Потом Бомарше влюбился в девицу, задирающую штанины, дабы продемонстрировать свои раны. Говорят, сделал предложение... - "Я от-

куплюсь от Памяти стихами". - "По мощам - и елей. От Любви откупаются ливрами" - "О, нынче ливры в ливерных ливреях..." - "Жонглировать словами - быть в тылу" - "Тыл женщины - все тот же авангард" - "Всего-то знак презрения к штыкам..." - "В кавалерий-

ском бою важен наскок..." - "Bellum omnium contra omnes" (Война всех против каждого и каждого против всех) - "Гоббс своровал цитатку у Платона: и то нестыдно - мертвому не больно!" - "Не больно мертвецу на поле боя: его венчает лаврами Судьба..." - "Как мне понятно это..."

- Далее снова последовал рассказ о распростертом теле, по которому проскакал эскадрон. Дело завершилось подписанием договора, по которому бывшему драгуну выплачивались денежки и запрещалось ношение мужского платья. Портниха принцесс госпожа Бертен одела его по

последней моде. Потом шевалье умер и доктора при вскрытии увидели все, что Природа положила носить мужчине. В бумагах был найден черновик письма к Бомарше: "Между нами никогда не было никаких обязательств; все, что Вы смогли оговорить касательно нашего буду-

щего брака... и проч". Нет чернил - есть письма.

5.

ПОСЛЕДНИЙ ПИНОК ВЫХОДЯЩИЙ ИЗ МОРЯ ПОЛУЧАЕТ от волн... И Генрих III не завидовал своему сексапильному предку, которого по приезде в Париж у фонтана дю Пансо встречали обнаженные девушки. Они истекали месячной кровью и декламировали с завывом

стихи: буквы на концах сладострастных слов щекотали своим трепетом губы... Напрасно рыжеволосые венецианские бляди обучали короля потному бесстыдству итальянской любви, согласно которому сперма собиралась в ложбинке живота. Уроки не пошли впрок. Зов раздвину-

тых ляжек остался безответным. Свое сердце - этот похотливый рубин в шелковой бутоньерке - Генрих без остатка отдал миньонам. У него было нежное сердце - у этого короля. Он с ходу влюблялся в смазливенького обойщика с сильными ногами и щеками сродни весеннему

персику, выращенному монахами в Премонтре. А обойщик стоял себе на своей лестнице посреди дворцового зала и насвистывал чепуху, какую могут насвистывать только обойщики с сильными ногами. Разлапистыми ладонями флегматично прилаживал он какие-то там канде-

лябры под потолком, уходившим в небо, которое совсем не интересовало короля: мир для него заканчивался точкой соединения сильных и непородистых ног обойщика. И начинался - тоже. Вокруг громко смеялись королевские милашки, подкручивая однополые усы. Их воло-

сы были завиты бордельными ножницами. С шипением часовых пружин вылетали они из-под маленьких женских шляпок с посаженной на лоб розеткой из сливочных перьев. Свои ба-де-шос королевские милашки превратили в женские калесоны. Их ватная стеганность, пред-

назначенная для повторения изгибов женских ног, механически проделывала тоже самое с мужскими. Пудра слетала похотливым снегом с лиц, возлежавших на накрахмаленных воротниках. Воспаленные, полные полуденного блуда глаза, убеждали короля надеть на ночь перчат-

ки, пропитанные маслом из миндаля для смягчения кожи пальцев. О, как соперничали они за право затянуть шнурок на королевских коротких штанах, как изобретательно портняжничали, оттеняя свои мужские достоинства, уложенные так, чтобы встречные взгляды не могли отор-

ваться от расшитых золотом гульфиков. И когда король остананавливал свои подведенные глаза бляди на каком-либо придворном новичке, прикатившем в столицу из какого-нибудь Безансона, миньоны делали свое дело. Последний пинок выходящий из моря получает от волн...

Несмышленому строптивцу поручалось достать любимую королевскую книгу из сундука - и едва он нагибался над расхлопнувшейся бездной, - граф де Ропшо и шевалье де Сольвати прищемливали его ивовую спину дубовой крышкой сундука. Содрать с юноши штаны было делом

нескольких минут. Миру являлась нерастленная юная задница... С тех пор, дабы быть на примете у короля, мужчины забросили своих дам и стали уделять порочное внимание друг другу. Покинутые дамы нашли выход из положения - ведь последний пинок выходящий из моря по-

лучает от волн. 6.

ФИЛОСОФЫ ПРЕДПОЧИТАЛИ БЫТЬ ХОЛОСТЯКАМИ. Лунный свет был напихан в кадры их несусветных жизней... Кант, Спиноза, Декарт, Лейбниц... Рядом с ними, в соседних домах, похожих на печатные праздничные пряники, почивали под мышками у потных

жен портные корсетного белья и беспристрастные от макушки до яиц адвокаты, студенты копошились в бордельных юбках зеленозубых блядей, и крылатые шмакодявки, летевшие на свет полночной свечи, всем своим видом звали: - "Вырви ящик ночного стола и возьми бутоньер-

ку, выложенную колокольчиковым шелком изнутри. Сойди вниз - близ кухни почивает Гретхен, стеганное розовое одеяло сползло с ее румяного плеча, и толстые щеки отражаются в начищенной артиллерийской кастрюле. Нет лошадиного бега - есть оборванная уздечка на

необрезанной фаллической коже"... Но изгонялся озонный озноб похоти. Полусонное перо выковыривало из чернильницы утонувшую свежую муху и магическое слово "императив".

7.

ПРОСНУВШИСЬ УТРОМ, НЕ ЗАБУДЬТЕ ОТКРЫТЬ ГЛАЗА. Месье был братом короля. Метр со шляпой. Живот навыкат. Каблуки - со ступень Нотр-Дам. Парик в лентах. Драгоценности облепливали все тело, словно капли летнего пота. Его тайной было неумение хра-

нить тайну. Блудливые глаза шныряли по лицам юношей с забеганием в укромные уголки их тонких ивовых тел. Аббат безумного братства, он боготворил своих послушников - будь то племянники Конде, чадо Кольбера, кузен Лувуа или внебрачный сын короля граф Вермандуа.

Ряды братьев Святого Елдака пополнялись и за счет королевских гвардейцев, но их также предпочитала принцесса де Конти. Ей было только пятнадцать и, проснувшись поутру, она забывала открыть глаза, что нравилось сладострастной герцогине Дюра, готовой отдать свое состоя-

ние за ночь с принцессой... Вернемся к Месье. Он был сведущ в церемониале, и в час подъема короля знал, сколько капель спирта следует обронить на непроснувшиеся руки Его Величества. Капли сбегали в тарелку позолоченного серебра, напоминая королю, что, проснувшись

утром, надо не забыть открыть глаза, которые даны нам только для того, чтобы их открывать, проснувшись утром...

8.

"ДАЖЕ У ТУЧ ЕСТЬ СЕРЕБРЯНАЯ ИЗНАНКА" - ЭТА ПОсловица могла родиться только на берегах Альбиона... "Ромео и Джульетта" - хуже этой пьесы только послеобеденное рыганье пьяного сельского проповедника. "Сон в летнюю ночь" написан занудой,

которого бросила жена, такая же зануда. "Генрих VIII" - наивность, перетекающая, как ртуть, в простофильство - и обратно!.. У Самюэля Пеписа были пухлые губы - словно в них вбрызнули парафин! - и глаза, обложенные дольками мандарина. Секретарь Военно-Морского

министерства, он умел щекотать струны лютни, плавал саженками в языках и вел театральный дневник, зашифровав свои откровения в такую абракадабру, что его разгадали лишь спустя два столетия. В оценках он равнялся на вкусы двора, превратившегося во время Реставра-

ции в конюшню, где король за злоебучесть (сиречь - неутомимые симпатии к фрейлинам) был прозван "жеребцом Роули"... Он был чист перед собой, этот записной театрал с мозгами, зацементированными дисциплиной. Плоскодонные, как лодки, шутки елизаветинских гениев

и их вывернутые во всех вычурных плоскостях метафоры рождали судороги скуки у зрителей, икающих от сцеженного пунша и горячего негуса. А гора трупов в финалах? А отсутствие того, что рождает у дам театральные слезы? А презрение к законопослушанию у всех этих дат-

ских принцев?.. Простим ручью его бег к реке с названием "Изящество". К тому же, он был не одинок: Томас Раймер, Джон Драйден и кто-то там еще - из ныне забытых и наблюдавших за нами, плачущими над Шекспиром, со своих облаков... Почесав о ветвистые

парики гусиные оглодки, с полными яйцами надежд они принимались править актеришку из "Глобуса": Лир возвращал себе трон и выдавал Корделию замуж за Эдгара... мавр прощал свою прозрачную супругу... Макбет раскаивался и уходил в монастырь... Зрители щелкали поджа-

ренные фисташки, смеялись и плакали теми самыми слезами, которыми не стыдно плакать в партере и на галерке. И только суфлеры чертыхались, окончательно запутавшись, какой вариант идет в этот вечер: трагический - с трупами и всаженными в горло мечами или комиче-

ский - со свадьбой в финале... Последний нравился зрителям больше: Ромео вел Джульетту к столу с кубками и жареным лебедем, а по декорациям бежали тучи, и у них была серебряная изнанка.

9.

ВО ВРЕМЯ ИГРЫ В ФАНТЫ ИМПЕРАТОРУ В КОТОРЫЙ раз выпало поцеловать Екатерину Долгорукую, и он, осерчав, вышел из залы вон. Казалось, ему начинала надоедать эта красавица с фарфоровым лицом и глазами, в которых жило пламя. А та, подначенная всей

сворой Долгоруких, уже видела себя в полоумных снах невестой, надевающей на палец кольцо, отнятое у Марии Меньшиковой. Нет страсти - есть задор четырнадцатилетних ляжек, прилипающих к потным бокам коня во время стремительной охоты на осенних лисиц с англий-

скими лакированными собаками. Император слишком рано обнаружил свойство елдака делаться твердым при взглядах на сестру Наталью или тетку Елизавету Петровну, которые одаряли его ответными знаками внимания... Меншиков катил в Березово. В его тайнике было найдено

70 пудов одной серебряной посуды. Обручальное кольцо у его дочери было отобрано. Таким же кольцом располагались вокруг очередного охотничьего лагеря торговцы со своими лотками, кибитками, фурами, благословляя имя императора, сердцем которого овладел бродячий и

непотребный образ жизни. Нет искренности запала - есть византийское варварство русского кроя. Что останавливало юного императора, этого почти игрушечного фарфорового мальчика со вздернутым носом, отдать сердце и всю Россию девушке - с таким же фарфоровым лицом,

в глазах которой жило пламя? Может быть, дошли слухи о ее сердечной склонности к атташе австрийского двора графу Миллессимо - пролетному отпрыску древнего итальянского дома Карето? Или убоялся он получить заместо отставленного Меншикова новых опекунов? Или жи-

ла в его крови цыганская бродячая струя, скрученная жгутом блуда?.. Хмель любви бьет в голову и не уходит в путешествие по нашему телу. Составить одинокое свидание императору с фарфоровым лицом и глазами, в которых жило пламя, - было делом мгновения. Екатерина ста-

ла царской невестой, ласковой, с пробуждающейся надменностью в очах. Обручение состоялось в Лефортовском дворце. Присутствовала царская бабка Евдокия Лопухина, обрадованная исполнением обычая: русские цари испокон женились на боярышнях. Брат Иван отправился

за сестрой и доставил ее в парадной вызолоченной осьмистекольной карете, облепленной камер-юнкерами, фурьерами и конно-гренадерами. Впереди припрыгивали пешие гайдуки. Иван Долгорукий было продолжил ухаживания за Елизаветой Петровной: - "Алмазный

камышек..." - "Довольно!" -"...В твоих глазах сидит." - "Небось, с похмелья, князь?" - "С тобой не больно идти на плаху." - "Только врозь!" - "В объятьях!" - "Я во нраве вздорна. Уймись, князек!" - "Уж сколько дней твоим речам душа покорна и пресной душеньке

твоей... Что мать, отец?.." - "Переиначим беседу!" - "...Глупый спор с Творцом..." - "Скучаю сухостью задачи..." - "Быть шампиньонным продавцом готов в Париже!" - "Эка дура вас отнимала от груди..." - "Для встречи с новою!" - "Натура играет с нами..." - "Погоди!.." Ели-

завета укатила средь зимы в деревню, сердясь на всех и на царя. Петр жаловался ей на Долгоруких. Нет счастья - есть судьба. На водосвятие император сопровождал невесту, стоя на запятках у ее морозных саней. Последовала болезнь. И смерть. Дальше начинается новая история -

с подделкой завещания, со страстями духа и долга, с прибытием из своей Курляндии толстощекой Анны Иоанновны, которая раз и навсегда доказала: нет благоприобретенного европейства - есть византийское варварство русского кроя. "... Натура играет нами".

10.

ОНА ВЗЯЛА ДВУМЯ ВЫСЫХАЮЩИМИ ПАЛЬЧИКАМИ мумии его мальчишеский цыплячий подбородок, созданный для того, чтобы его брали пальчиками старые мумии. Скрутившийся мизинец вывернулся и пощекотал какую-то потаенную жилку на шее, застав-

ляющую трепетать все половые мускулы тела. Паричек сполз с одиннадцатилетней головки воспитанника аббата Шатонефа. Тонкие ножки, обтянутые панталонами, дрогнули. Оттопыренные фалды зеленого камзольчика сделали его обладателя еще больше похожим на летнего само-

любивого кузнечика, обижающегося на всякого, кто путает его с метелкой укропа. Для сына нотариуса (должность была куплена у некого Этьена Тома за десять тысяч ливров) было большой честью быть представленным великой куртизанке, отказавшейся однажды от звания

придворной дамы ("Не хочу умирать со скуки во дворце!"). Коллеж Людовика Великого, где юные аристократы из герцогских семей Сюлли или Буфле потешались над его шуточками в адрес профессора элоквенции аббата Леже, наскучивал остроумцу предметным однообразием

быта, переходящего по ночам - исключительно благодаря нищете! - в бытие. Комната на четырех - никакой отдельной спальни, как у гер- цого Фронсака. Оставалась ночная мастурбация и деизм, что под покровом ночи было одним и тем же. Нет свободы в мыслях - есть не-

востребованность вольнодумства в пальцах. Деизм (читай - атеизм) был привилегированным размывом аристократической акварели... Мотыльковые стихи запорхали по комнатам старой мумии (продолжавшей носить юное и обжигающее спиртом имя Нинон де Лакло). В глазах

мумии появились васильки, которые так любили целовать короли и те, кто хотел ими стать. Между васильками проносились мотыльковые строки во вкусе Анакреона. В них жили шутки, которые обещали стать в будущем обоюдоострыми насмешками над жизнью, ее страстями и

Тем, Кто наделил нас этой жизнью и этими страстями...Через год после визита Нинон де Лакло умерла, оставив юному насмешнику из коллежа Людовика Великого две тысячи франков. "На книги", говорилось в завещании. Нет стопроцентного раствора набожности - есть трехпро-

центный ценз скудоумия черни. Куртизанки боятся Того, Кто наделил их жизнью и сделал куртизанками. Поэтому они привечают всех мальчиков, издевающихся над Тем, Кто сделал их куртизанками... Потом мальчики вырастают, засыпают полночные постели оглодками гусиных

перьев и, достигнув возраста куртизанок, строят церковь. На фронтоне церкви они выводят: "Богу построил Вольтер".

5 (2).

- "МОЙ МИЛЫЙ ДРУГ, МНЕ НЕ ТРУДНО ПОВЫСИТЬ жалованье Фредерику. Я могу взять к постановке пьесу у Локруа. Но Бокаж третьего дня потребовал от меня Республики... Где я ему ее возьму?.." - месье Арель по-кошачьи облизнулся, удовольствуясь про-

изведенным эффектом. Его голубоглазый собеседник, курчавость которого выдавала четвертушку негритянской крови, выхлебал глотком остатний коньяк и влез глазами в рюмку. Донышко было пустым-пусто, как очи божественной Дюрваль в роли Адели, когда она, эта ра-

ба общественной морали, сопротивляется нахлынувшему водопаду чувств и обращается к Антони в очаровательном унынии: "О, сжалься надо мной - убей меня." И Антони - (Бокаж - идеолог страсти: в глазах - по комете Галлея; губы - прочерк между датами жизни и

смерти; усы - словно пеплом провели над верхней губой): "Ты жаждешь смерти - смерти, которая спасет твою репутацию..." и проч. Была весна 1831-го. Парижские здания дышали свежей побелкой, сквозь которую просматривались следы прошлогодних перестрелок, объявленных

позже Революцией. Нет истории - есть историки. Впрочем, и это будет сказано в том же Париже через сто лет... Месье Арель перебывал аудитором государственного совета, префектом департамента, генеральным инспектором мостов... Он был бонапартистом. Поэтому (или

- потому что) в его любовницах была мадемуазель Жорж, бывшая любовница императора. Та самая, о которой русский царь обмолвился: корону носит бесподобней Екатерины Великой. Небо определило мадемуазель Жорж на роли любовниц. Земля, куда ступала ее нога, превра-

щалась в сцену, где она была императрицей. Арель допускался к высочайшему необъятному телу, потому что (или -поэтому?) пребывал в директорах театра Порт-Сен-Мартен. - "Критики пишут о вашем "Антони": будущий читатель пьесы получит апоплексический удар от

удивления..." - снова обнаружил дар речи Арель. - "Публика хочет страстей, - отвечал голубоглазый гигант. - Искусство из учителя души сделалось учителем страсти..." - "Страсти и в пятнадцатом, и в девятнадцатом веке одни и те же..." - ввернул к месту Арель реплику из

"Антони". Толстяк не повел ухом, но по пролившемуся румянцу было видно, что его сердце не чуждо лести. - "Законсервированные души разбудит не скромник Руссо, а конвульсии, кинжалы, бокалы с отравленным вином и - удача на кончике мушкетерской шпаги..." -

"Говорят, вы продали господину N право на издание "Генриха III" за шесть тысяч франков..." - начал Арель. - "Мой друг, я оказался в проигрыше: тридцать три франка за минуту сценического времени!" - хохотнул молодой толстяк. - "Имейте в виду, историки ополчатся на

вас, как и журналисты: ваша герцогиня Гиз изменяет мужу с Сен-Мегрэном... Если верить Таллеману, граф был из тех королевских "милашек", о которых до сих пор бытует старинная песенка: "Милашки, что теперь в такой чести, погрязли в беспримерных наслаж-

деньях. Дежурил гнусный Грех при их рожденьях - такой, что стыдно вслух произнести..." - "Историки съедят меня заместо куропатки, - отвечал гигант, - если узнают, что вся фабула моего "Генриха III" происходила между Луи де Бюсси и графиней де Монсоро..." -

"Хорошенькая рокировочка: заменить героя и героиню!" - "Я вырезал из полотна только лица - и подставил другие... Если предположить, что де Бюсси тоже входил в число "милашек" короля, - ничего не изменилось... А потом, вспомните, мой дорогой, какие прехорошенькие были

ножки у Луизы Депрео - в роли пажа..." - "Думаю, это единственный паж, которого Генрих не попросил бы достать книгу из сундука..." - отвечал смеясь Арель. Алкогольный пот покатился градом по лицу его собеседника, словно рядом, за окном, бушевал морской прибой. По-

следний пинок выходящий из моря получает от волн.