ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

БЕЛАЯ КУВШИНКА

Я долго греб свободными уверенными взмахами, углубившись в себя и целиком сосредоточившись на забытьи движения, тогда как сияющий полдень медленно обтекал мое суденышко. Все вокруг погрузилось в столь полную недвижность, что, убаюканный ленивым лепетом вод, по которым скользил ялик, я заметил остановку в тот лишь миг, когда замерли вдруг поблескивающие буквы на распростертых подсохших веслах, и это напомнило мне о светской моей затее.

Что же происходит, где я?

Дабы разобраться в приключении, пришлось мне восстановить в памяти миг отправки - ранним утром этого пламенного июля - в долгое странствие меж дремлющих зеленых берегов вечно узенькой бесцветной речушки, на поиски водяных цветов и с намерением разведать место, где расположилась усадьба подруги моей подруги; ей я должен был, в случае встречи, засвидетельствовать свое почтение. Нет, не прихотливый узор зелени привлек мое внимание к этому, иному ли пейзажу, тут же, впрочем, отброшенному прочь, вместе со своим отражением в воде, безразличным ударом весла: просто я угодил в заросли тростника, таинственную конечную гавань на моем пути, прямо посреди реки; здесь, вокруг этих водяных кущ, она разлеглась томным лесным озерком, где на гладкий лик воды то и дело набегали нерешительные морщинки - отголоски глубинного течения. Тщательное исследование показало мне, что зеленое это препятствие посреди потока укрывает дугу моста, продолженного по обе стороны реки изгородью, заключавшей в своих пределах лужайки. И тут я понял: то был парк госпожи..., незнакомки, которой и вез я поклон.

Прелестное соседство на летний сезон - особа со столь изысканной душой, избравшей себе уединенную обитель за надежной водной преградою; все это более чем согласно было с моими собственными вкусами. Готов поспорить: она устроила из этой запруды зеркало себе, укрытое от нескромного любопытства сверкающих полудней; стоило ей явиться сюда, на берег, и серебристо-прохладный туман плакучих ив, верно, тотчас уподоблялся прозрачному ее взгляду, знакомому с каждым листком.

Нимфою света предстала она в моей памяти.

Склонясь в спортивной позе, к которой принудило меня любопытство, а, быть может, и гнет безбрежной тишины, предвещавшей явление незнакомки, я улыбкой приветствовал начало рабства, заранее подчинившего меня женской власти, - рабства, которое так кстати подчеркивали путы - ремни, скреплявшие башмаки гребца с дном суденышка; вот как рождается повиновение волшебной палочке ее чар.

- Итак, некая... - собирался я закончить...

...Когда еле различимый шорох заставил меня усомниться, впрямь ли обитательница сих берегов почтила вниманием мой досуг, не вышла ли она попросту на прогулку к реке?

Шаги затихли. Почему бы это?

Неуловимая тайна ног, которые ступают, идут, возвращаются, увлекают ваше воображение туда, куда вздумалось направить его милой тени, окутанной в струящийся батист и кружева ниспадающего к земле платья, чей подол колеблется при ходьбе плавным движением, которое, зарождаясь внизу, откидывает юбку назад, в складки трена, и открывает изящную двойную стрелу носков ее туфелек.

Да знает ли причину своей остановки она сама - гуляющая незнакомка, и не слишком ли высоко поднимаю я голову над рослыми стеблями тростника, пытаясь сквозь прилив сонного дурмана, затопившего мою проницательность, раскрыть ее тайну?

К какому бы типу ни принадлежали ваши черты, сударыня, образцовая завершенность неизбежно нарушит - я это чувствую! - порядок вещей, здесь установленный шорохом вашей походки, - да -да, не отрицайте! Неуловимое очарование... защитят ли его от нескромного наблюдателя этот пояс, эта бриллиантовая пряжка, скрепляющая ленту?! Одной смутной догадки достанет с лихвой, и да не преступит она границ наслаждения, отмеченного общностью, которая позволяет, более того, повелевает отринуть все лица до такой степени, что даже одно из них, будучи открытым (о, только не склоняйте его, этот лик, к зыбкому пределу, где царю я нынче!), победило бы мое смятение, хотя последнее вызвано вовсе не им.

Моя попытка представиться, в этом обличьи речного разбойника... что ж, попробую решиться на нее; извинением мне послужит случай.

И разделенные взаимным незнанием, мы все же вместе, ибо я вторгаюсь в ее, неведомое мне уединение, замерев в ожидании над водой, где моя мечта задерживает нерешительную, задерживает надежнее первого визита, за коим воспоследуют другие. О, сколько бесполезных речей - по сравнению с той, немой, которую держал я, стараясь не быть услышанным, - понадобиться мне, дабы завоевать интуитивное доверие, установившееся в миг, когда я, склонясь к лакированному борту ялика, ловил звуки, замершие на песчаной кромке берега.

Временем моей решимости измеряется пауза.

Подскажи, о мечта моя, что делать?

Запечатлеть прощальным взглядом нетронутость отсутствия, разлитого в этом одиночестве, - так же, как срывают на память о каком-нибудь месте одну из загадочно зажмурившихся кувшинок, что внезапно всплывают на поверхность, озаряя своей девственной белизной пустоту, сотканную из чистых грез, из несбывшегося счастья и моего дыхания, затаенного здесь в страхе перед видением; итак, запечатлеть его взглядом и удалиться - молча, осторожно отгребая прочь, так, чтобы ни один неосторожный брызг пены - следствие моего бегства - не бросил к ногам, ступавшим по берегу, призрачную улику похищения идеального моего цветка.

О, если, привлеченная ощущением необычного, она все же показалась - Задумчивая или Высокомерная, Жестокая или Веселая, - тем хуже для этого невыразимого лица, которое мне так и не суждено было узнать! ибо я совершил маневр по всем правилам: выбрался из зарослей, развернул ялик и поплыл, следуя капризным извивам русла и унося подобный благородному яйцу лебедя воображаемый трофей, - тот, что расцветает не в чем ином, как в изысканном отрешении от самого себя, которое так любит вкушать в летний сезон, в аллеях своего парка, любая дама, замерев иногда в долгой неподвижности и словно бы не решаясь преодолеть ручей или иную водную преграду.

ЯРМАРОЧНОЕ ВОСХВАЛЕНИЕ

Безмолвие! Неоспоримо, что, сидя подле меня, откинувшись назад в убаюкивающем колыханьи прогулочной коляски, под чьими колесами замирают жалобы цветов, всякая женщина (а я знаю такую, которой здесь ведомо все) избавляет меня - подобно мечтам - от усилия оглашать тишину пустыми словами, - например, расхваливать на все лады несколько дерзкий ее туалет - знак полного благоволения к мужчине, коего осчастливила она своим соседством в этот предвечерний час, пытаясь притом, вопреки нежданной близости, подчеркнуть желанную дистанцию хотя бы выражением лица, запечатленным в ямочке на щеке - убежище загадочной улыбки. Но реальность восстает против безмолвия: сколь же безжалостно, спугнув солнечной луч, по-королевски величаво угасавший на лаковом бортике ландо, в тиши предместья, слишком блаженной для этого клонящегося к вечеру дня, грянул, точно гром среди ясного неба, беспричинно и со всех сторон, пронзительный вульгарный хохот - оглушительно-медный триумф обыденности; нет, в самом деле, истинная какофония на слух любого, кто в этот миг, погрузившись в себя, почти растворился в хаосе собственных раздумий и вот внезапно вырван из этой нирваны назойливо-грубой рукою бытия, терзающей обнаженные нервы.

Праздник... праздник!.. Сегодня сюда сошелся весь город, - определила юная особа в ландо - спутница моих досугов - ясным голосом, в котором не слышалось ни малейшей досады; я повиновался и приказал остановиться.

Не ожидая за эту встряску никакого вознаграждения, кроме разве надобности в наглядном толковании, доступном моему интеллекту, - подобно тому, как выстраиваются в симметричном порядке лампионы, мало-помалу образуя светящиеся гирлянды и прочие узоры, - я решился, коль скоро уединение наше вся равно разрушено, отважно, с головой окунуться в неистовую мерзкую стихию этого разгула, в олицетворение всего, от чего я миг назад готов был в ужасе бежать вместе с хрупкой моею спутницей; что же она? - с полнейшей готовностью, не выказывая никакого удивления по поводу перемены в нашей программе, доверчиво оперлась на мою руку, пока мы проходили, озирая ошеломляющую анфиладу увеселений, гудящую и звенящую эхом - как и все они - ярмарку, чья фантасмагорическая круговерть побуждает толпу на какой-то миг уподобить ее вселенной. Уклонившись от наскоков жалко-заурядного бесстыдства, готового на все, лишь бы привлечь к себе наше изумленное внимание зазывным своим, пурпурным и, в сущности, нелепо-странным сумраком, мы приметили вдруг, среди россыпи чадящих огней, зрелище мучительное для глаза и по-человечески горестное: лишенный размалеванных афиш или пестрой вывески барак, по всей видимости, пустой.

Кому принадлежит изодранный этот лоскут, за которым готовят нам, как за всеми завесами, во все времена и во всех храмах мира, нежданное жгучее таинство? Ведь явно же бесплодное его присутствие во все продолжение поста никогда не вызывало у владельца - до того, как он развернул его здесь, словно победный стяг надежды, - призрачного ощущения чуда, готового к показу (о, тщета голодного его кошмара!); и, однако же, влекомый всеобщим соблазном исключительности к каждодневной муке, подобный зеленой лужайке - едва только ее учредит для своих целей загадочное слово "праздник", - которая терпит гнет тысяч башмаков, ее топчущих (при том, что решительно пресекается всякая робкая попытка выудить из глубин кармана какое-нибудь жалкое су с единственной целью - "потранжирить"), он - и он тоже! - один из множества себе подобных, лишенный всего, кроме убежденности в том, что ему назначено пополнить ряды избранных и, если не продолжать, то хотя бы (знай наших!) демонстрировать, - не устоял перед призывным трубным гласом благословенного сборища. Что же готовится там? - быть может, самое что ни на есть прозаическое зрелище, какая-нибудь дрессированная крыса, если только не сам он, этот нищий бедолага, положился на атлетическую мощь своих мускулов, дабы вознаградить нетерпение жаждущей спектакля толпы, кстати сказать, пока отсутствующей, как это частенько случается с людьми, когда они отдаются на волю объективных обстоятельств.

"Барабаньте же!" - надменно предложила госпожа... (одна ты знаешь, кто именно), указывая на обветшавший тамбур, из-за которого вставал, размахивая праздными доселе руками, дабы растолковать всю бесплодность приближения к жалкому своему театрику, старик, чье братское соседство с шумноголосым призывным инструментом, может статься, и вдохновило ее на неведомый замысел; вслед за чем - словно лучше здесь ничего и увидеть невозможно, словно самой влекущей, наподобие драгоценной броши, замыкающей вырез платья светской красавицы, была вот эта не дающая ей покоя загадка, - итак, вслед за чем она очутилась в зале, к великому моему изумлению при виде располагавшейся там публики, завлеченной первыми раскатами барабанной дроби - оглушительной, монотонной и непостижимой прежде всего для меня. "Заходите, все заходите, только одно су за вход и деньги назад каждому, кому не понравится представление!" Когда соломенный нимб, соединивший в благодарности две старческие ладони, был освобожден от монет, я победно, словно знаменем, потряс им в воздухе, как бы подавая издали сигнал, и надел шляпу, готовясь разрезать надвое людскую массу, пока еще пребывавшую в полном неведении относительно того, во что сумел превратить это столь неромантическое место каприз современницы вечерних наших досугов.

Стоя на каком-то столе, она выступала из моря голов, видная нам по колена.

И четко - подобно мощному электрическому лучу, нацеленному на нее откуда-то сзади, - явился смысл этого расчета, по которому она, презирая обстоятельства, не прибегая к помощи пения или танца, а лишь сообразуясь с модой, фантазией или расположением небесных светил, подчеркивающими ее красоту, перед этой толпой сполна отрабатывала плату, взимаемую в пользу другого; в то же мгновение, захваченный риском хитроумно задуманной этой демонстрации, постиг я свой долг, но сыщется ли во всем мире такое заклятие, которое позволило бы мне завоевать и отвлечь внимание публики... разве что прибегнуть к некоей абсолютной силе, такой как Метафора? О, поскорее, не теряя времени, пуститься в восхваления, пока лица в толпе не прояснит, наконец, чувство облегчения; не в силах постигнуть суть происходящего, публика сдастся на милость очевидности, пусть даже и тяжко постижимой, но хотя бы воплощенной в слове, и согласится теперь обменять свой обол на безопасную определенность, точную и высшего порядка, - короче сказать, на уверенность каждого в том, что он не будет одурачен.

Взгляд (последний!) на пышную массу кудрей, над которыми то слабо мерцает, то вспыхивает яркими сполохами садовых огней светлый ореол креповой шляпки того же тона, что и в скульптурных складках платье, приоткрывающее - кокетливый аванс зрителю! - одну ножку; так стоит гортензия на своем стебельке. Итак:

Струятся и горят витают и блистают

Соблазн пылающий неистовый озноб

Сполохи пламени бегущего взлетают

И диадемою венчают гордый лоб

Вздыхал и вожделел о златоносном кладе

Из тайны вырвался огонь живых потех

Незнаемый бриллиант ожил в бесстрастном взгляде

Сверканием явив безжалостность и смех

Открытость чувств нагих покажется пороком

Пусть женщина грозит рассудку и судьбе

Осенена звездой и огненным потоком

Бунтующих волос на дивной голове

Сомненье разума - рубин кровавокрасный

Жги, факел золотой ликующий и властный!*

Теперь помочь живой аллегории что отказалась уже от недвижного своего ожидания, быть может, вследствие иссякшего у меня источника элоквенции, - смягчить порывистое ее возвращение на землю. "Дамы и господа!" - добавил я, уже в полном согласии с благодушным пониманием публики, разом покончив с ее изумлением перед этой паузою посредством притворного возвращения к подлинному зрелищу, - обратите внимание на то, что особа, имевшая честь представить себя на ваш суд, не требует, в стремлении донести до вас суть своего очарования, ни особого костюма, ни прочих аксессуаров, свойственных любому театру. Естественность эта довольствуется тем безупречно ясным намеком, с которым одежда неизменно говорит об одном из главных побуждений женщины; она всех удовлетворила вполне, как свидетельствует о том ваше благосклонное одобрение." Нерешительное молчание, заминка с ответом, если не считать нескольких неуклюжих "Ясное дело!", или "Конечно!", или "Оно так!" из глоток крикунов, предваривших горячие хлопки щедрых на похвалу ладоней; все это сопроводило к выходу, на вольный ночной воздух, в садовые кущи, толпу, куда и мы готовились замешаться, когда бы не ожидания юного солдатика, все еще жаждавшего размять руки в белых перчатках аплодисментами в честь высокомерной подвязки.

- Благодарю, - признательно уронила драгоценная моему сердцу, полной грудью вобрав в себя то ли свет звезд, то ли аромат листвы, чтобы вновь обрести, - нет, не успокоение, разумеется, ибо в полном успехе она и не сомневалась, но, по крайней мере, хрупкую привычку владеть голосом, - теперь у меня в душе воспоминание о вещах незабываемых.

- О, не что иное, как общее место такой эстетики ...

- ... на которое вы, быть может, не осмелились бы - кто знает, мой друг! - не появись у вас предлога сформулировать его передо мною таким образом в нашем с вами совместном уединении, - скажем, в коляске ... кстати, где она? сядемте в нее! - но ваш порыв возник поневоле, как от внезапного безжалостного удара кулаком в солнечное сплетение; его внушило нетерпение, свойственное людям, которым во что бы то ни стало, сию же минуту, требуется провозгласить нечто, пусть это даже будут грезы наяву ...

- ... которые, сами себя не постигая, бесстрашно устремляются сквозь толпы зрителей; да, это верно. Как и вы, сударыня, не расслышали бы столь ясно, невзирая на парную рифму финальной строфы, мое восхваление, сложенное на манер старинного английского сонета - да, я могу в том поручиться! - если бы каждое мое слово, отраженное множеством стен и достигшее вашего слуха, не окрылялось стремлением зачаровать ум, открытый самому широкому пониманию.

- Быть может! - согласно, под игривыми поцелуями ночного ветерка, подумали мы оба.