СТИХИ
Алексей Парщиков
В подтверждение сообщения Алексея Парщикова, во-первых, публикуем перевод на японский его же стихотворения (правда, затрудняемся сказать, какого именно). Что же касается "особой выразительности" авторских подстрочников, то они произвели столь глубокое впечатление на критика В. Курицына, что он решил впервые попробовать себя в жанре поэтического перевода (см.). А также рады сообщить, что, как следует из письма японского поэта тому же Парщикову, Акимицу Танака — постоянный читатель журнала "Комментарии". Возможно, единственный на всю Японию. (Ред.)
ЛИНИЯ ТЕМНОТЫ 1
иногда заедает, ведомый, и подпрыгивает пилой.
Ни собственным ртом ни верховой погоней не оценить ночного
темпо рубато.
Туча висит над мостом обнулевшим или над хладобойным складом,
или над метастазами жутких следов на капризной дороге,
таращится сок ли мясной на сковородке и теснит напряжением флот,
— связано все периметром слов: "летнее солнцестояние".
О волна, подворачиваясь, цитирует поисковую снежность,
надуваясь куриным яйцом. А тень — мочка ушная, даже после
того, что
глазное дно потревожила — шаг ведь на цыпочках до морского
прибоя.
И заплыв продолжается, хотя и написано: "не заплывать".
ЛИНИЯ ТЕМНОТЫ 4
набирая
скорость, пар от трав отливает металлом.
Тяжек дых Дэмпсего в мороси. Выдох боксера
обводит сепией испарения трав, а безветрие
развязывает себя мелькающими коготками. Не торопись!
Отважно — и то и другое. Цветение трупных пятен и их метафора
не завершены, как точка зрения мухи многоугольной и жужжание
оной.
Линза безветрия в точности, краями совпав, встроена в ямочку
кожуры
и жаждет впитаться в свет, — он коричнев в лучах ли, в тени —
безразлично.
Настройщик отсекает уши последнего лета, расставаясь с мечтой.
Линия темноты проступает, но более резко, чем Жозефины
голосовые связки.
Жесть пружинит в руках строителя, гнущего светлые полосы,
это засуха — кораблекрушение или зубрежка — одинаково:
сплошность и сплошность.
Перевод с японского Алексея Парщикова
CARTE P0 STALE
в тщательно гофрированную carte postale. С глазных яблок букв,
уставших от расшифровки яблок языка и горизонтальных букв,
сходит слоями кружевное плетение шин
и прочей чешуи взгляда. Любой
фрагмент горизонта достается с боем и, как порохом,
чреват тишиной, как пылающий лоб — изобретением пороха.
Шершавость пейзажа, переложенная тишиной,
переходит в шершавость дороги, в прыщавость
предчувствия шторма. Однако наждачная линза
уверена: "Справлюсь". И рыба, подобная линзе
способностью к жабрам, скользит, презирая шершавость.
Только мечта, рассыпаясь на серое-черном, стучит в уши,
Как перец темноты, размолотой ветром, минувшим уши.
РУКА ФИЛОНОВА
с его висков постоянно бдящих
состругивать щепки,
пусть на древесном столе закопченном
три дня и три ночи
два лезвия
порознь
блещут, а позже
алканию хвойного леса ответит резец;
изваяет эмблему
шумящих деревьев в цвету,
бесед их зеленых ветвей,
в расплату зазубрив,
прежде прямое, как луч, лезвие бритвы;
и руки Филонова
проведут
по телесному краю деревьев,
а дыхание дерева
в ноздри вольется,
забьется в висках,
словно кровь, что пульсирует в венах
разбежавшихся ног скакуна.
ИЗОБРАЖЕНИЕ ПТИЦ
открылось сравненье, что птичьи крылья
трепещут,
как от разрядов
тока,
я бы вырвал зубами
из небес птичьи перья,
чтоб стала гладкой страница;
мне не надо картинки,
ибо ухо мое
стало зреньем
и прозрело их пенье, как нотную запись;
расплету я
нотные строки, как провода, пронзившие воздух
и вольной чечеткой ритм отобью
птичьего пенья,
приникнув к нему,
как тянется к атому атом,
склеившись с ним собственным потом
и своим голосом слитый,
пока нотные строки, как полосатые губы, не вылижут
солнечный жар
и, словно решетка, не процедят сияние неба;
она может страшить, как глазная повязка,
но пролистаешь ты страницу —
и увидишь бездонное небо,
где взгляд обнаженный
утонет.