КРАШ*

Я в России рождён.

Я брожу по росе,

Я такой же как все -

Я немецкий шпион.

Утренний стих. Запечатав письмо, я открыл шкаф. А ЛИЛИ НЕТ. Вот так вот. Сканал я таким образом: как завзятый романтик скрутил гардины, связал их в одну, привязал к батарее и сиганул со второго этажа. Хрен живет неслабо, надо отдать его хитрожопости должное - двухэтажный особняк с офигенным садом-парком, укрытый с двух сторон глухими стенами, с третьей - каменной оградой, с четвертой - решеткой, за которой опять сад. Улица - за той каменной, но я нагло ушел через ворота. И вот иду по улице. Довольно долго. Где-то поворачиваю и вижу: Сайз-Райз-Маневич восседает на чугунном столбике, поза театральная, а наблюдает он такой спектакль. Рядом с ним какой-то хипарь стоит непошелохнувшись и говорит, но не Сайз-Райзу, а куда-то в сторону трамвайной линии. Сайз-Райз наблюдает, как усталая билетерша. Стало быть зрителем на пустынной улице являюсь я. Хипарь не говорит ничего нового ни для себя ни для Сайз-Райза, я - зритель случайный, тем более им невидимый и не окажись меня здесь, хипарь бы говорил, а Сайз-Райз слушал. Хипарь обвиняет какую-то дуру в том, что она не помыла ему трамвай, а в грязном он не ездок. Что он не фуй собачий, а офицер казачий и стэйц и в грязном не ездец, а когда я различаю гул в рельсах и слегка подкрадываюсь, слышу, что трамвай должна была помыть какая-то Ина-в-жопе-волосина, все остальное поглощает звон, и, когда трамвай останавливается, - тут я понимаю, что хипарь стоит на остановке, - из окна высовывается голова (на ту сторону улицы) и кричит, чтоб садился поживей, эй, карлик, стэйц, а он, конечно же, говорит свое про немытый трамвай и матюгается. Трамвай уносится, и тут Сайз-Райз меня замечает, полный восторг. Он что-то восклицает про Ёмасалу и железный пузырь, а также про йод на моем лбу. Я щупаю свой лоб - прилично меня засандалило. Зеркалом? Сайз-Райз ржет и говорит, что, ох, и эпоха - астральный режиссер ставит психоделическую пьесу на тему НЛО, называется "Железный пузырь". Разглядывая мой рюкзачок, говорит: "Это ты правильно сделал, что сканал от Игоря Палыча... Ты уж догадался?" - "Об чем?" - "Ну, что за хрен этот Игорь Палыч..." - "Как-то так... в общем... - Я бросаю рюкзак на землю, сажусь на него и спрашиваю вполне вяло: - А что ты можешь сказать?".

Сайз-Райз поднимается со столбика и растерянно и даже несколько обиженно - я это вижу, поскольку он пристально смотрит мне в глаза - говорит:

- Тут, в общем, полная херня. Толком никто не знает, и я, прости, так победоносно у тебя спросил, потому как надеялся... полагал почему-то, вдруг ты мне как два пальца об асфальт скажешь то-то и то-то... Я подумал, ты - Ёмасала и все к этому примочки... понимаешь?

- Да Ёмасала - это ж не я...

- Да я все понимаю, бляха-муха, шо ты - Сёзя, вождь там, ну - первый, и вот как раз потому и думал. Одно я знаю наверняка, что он за тобой охотится, - не в смысле стучания, конечно, а может еще похуже, - он за тобой охотится пораньше, чем ты можешь себе представить... И говорил о тебе с Микой Россовым, глаз вырву. О чем - не знаю, только Россов как-то переменился после разговора, я был при этом и видел, что он стал дико злой и грубил старикашке. Потом охеренно развеселился и сказал: "А в общем это и хорошо!". Я думаю он обо всем тебе в письме написал. Я, кстати, прибегал вчера с письмом, только ты уж был без сознания.

- Так кто он такой?

- Обыкновенный мафиоза. Но если тебя долбануло железным пузырем, то он Вечный Жид. Выбирай.

- Так это он? - кричит вдруг хипарь, слегка повернувшись к нам. - Это тебя прибило зеркалом? А я, где был: женился-обувался? А как он бздит, этот пузырь?

- У меня, честно, кровь стынет от Игоря Палыча, - говорит Сайз-Райз. - А ты, Болт, заткнись. - И добавив "Боолт!", шагает к нему и, оторвав от земли, поворачивает ко мне. - Смотри, Сёзя, на жертву Игоря Палыча.

- Так я ж только про бздо, Макс, мне ж интересно, я ж неуч, - пищит Болт. - Поставь на землю! - Оказавшись на земле, он выпячивает грудь и брезгливо оттопырив нижнюю губу, говорит: - То, что он бздит, знаю достоверно.

- И еще про одну жертву расскажу, - говорит Сайз-Райз.

И рассказывает историю про какого-то местного философа, который, читая лекцию типа по логике фикции, засек студента, целившегося в него трубкой из шариковой авторучки, ну, типа, чтоб запустить шарик из промокашки. Засек, а тот уж запустил, но промазал, а шарик над головой философа превратился в железный пузырь... И начал этот пузырь вроде бацать ему всякую музыку... Этот припод послушал, открыл окно и сказал: - "Лети домой!" - и даже лекцию дочитал. Приходит под вечер в свою хавыру и слышит "Небесную Джилию" Каррозо, отворяет дверь, а там - пузырь. Так этот пузырь ему пропел Каррозо и принялся за следующего любимого автора, тогда философ ему говорит: я, типа, и так уже в мире грез, а мне еще думать и голову ломать, сбацай Кросби. Пузырь тогда ему по лбу - хряк, и - кранты. Просыпается он утром: дверь настежь, окно выбито, а на столе ни единой рукописи, только чернильная надпись:

ЭТО ШОБ ТЫ НЕ ВЫЯБЫВАЛСЯ

Болт восклицает, что он, бля, не знал про такой кайф, но про другой кайф немедленно расскажет - про Стеклотару дядю Грыню. Как в темный подвал Стеклотары дяди Грыни, что дикий еж и поц, залетел пузырь, и - такой как солнце. Это сперва, а потом он схавал, что свет у пузыря не изнутри, а как бы снаружи, не свет, а рефлекс. Писец, думает дядя Грыня, с чего бы у меня в темном подвале был рефлекс? И вдруг догоняет, что пузырь у самого шнобеля бледнеет и замирает - что это? - хереет дядя Грыня, - да это море, и вправду видит громадную волну и - шо цикаво - вместе с самим собой. И так он отваливает в океан, взлетает и несется и только подумал, вот бы схавать подводный мир, как бац - он на дне среди гадов и раков, которые обступают его и волокут в тину. А там - хана и тьма, праздник диссидентов - сплошная фирма и нихрена не видно, Дядя Грыня говорит, шо какие там ланцы, "Кэмэл"? - полный набор: резиновые чувы с подогревом, пневмочлены, черные "Ягуары". Дядя Грыня ведется и хочет внедриться, ну, там все дела, - а вот тебе болт! - его из моря выкидывают и дико высоко - на небо, а в небе его кто-то как вхерячит по лбу, как вхерячит, да еще под сраку, да еще по рылу, короче, отмудохали его по самые помидоры и кинули в тучу, ну, а туча, как вхерячит его в "В прием стеклотары", мордой по ступеням, атас! Зенки продирает - тьма и никакого пузыря, но деталь - трабыл вотар, а! Ну, шо, Макс? - "А при чем тут трабыл вотар?" - спрашивает Сайз-Райз. Тут я замечаю некоего персонажа, высунувшегося из темного подъезда, такого с понтом деда, в одних штанах, с брюшком и бородой. Судя по всему, он все слышал и, судя по всему, как и я, тоже был невидимым зрителем. - "Как при чем трабыл вотар? - говорит он. - Ты, Болт, все рассказал? Ну, так я продолжу, поскольку тут неслабая связка. Суперсвязка, я вам доложу. Трабыл вотар потому, что в подвале какая-то такая мулька произошла, шо дядя Грыня чуть не потоп. Будет правильней - потоп, но такая мулька, что тело его вместе с бутылками вышвырнуло на улицу, вот такой трабыл вотар. Я как раз с бутылками пришел, а тут дядю Грыню откачивают. Но начало не здесь. Начало - это когда Башмак, который Шуз, решил нажить моральный капитал на своей тетке. Да вы знаете, на тете Вете. Типа, чтоб ходить по городу и нагонять на всех мистический страх. А для того, выклянчил у тети Веты саркофаг Ушебти со скрижалями Трисмегиста, типа, на время. Завернул в газетку и пошел гулять, ну, гуляет и где-то, то шо надо, знакомится на улице с каким-то чувачком, который, маная жару, а дело было в мае, канает в черном драповом пальто и черной шляпе. Такой себе в стиле "я-нэ-стейц". Так его Башмак описал. Тот нагоняет на него дикий понт, мол, я египтолог, каббалист и прочий угар, отчего Башмак, ну, вы ж его знаете, согласен на все, хоть штаны снять и всем жопу показывать. А тот еще его и в какую-то каморку зовет с какими-то папирусами, скарабеями и книгами с такой чернухой, шо - атас! - и, конечно же, выклянчивает у Башмака саркофаг, типа, на один день, чтоб сделать гипсовую копию. И даже, как бы взамен, дает Башмаку почитать какого-то Папюса. Приходит Башмак к нему на другой день, а в каморке - ноль, пустота, никаких переплетов, зато - ха! - два монтера подвешивают круглый плафон. Какой тут в дуст египтолог, давай отсюда! Башмак в атласе - поскольку саркофаг-то подлинный и дико фамильный, а тетя Вета крутая, как Берия! - бежит ко мне с выпавшими глазами, мол, срочно поехали в Эрмитаж, в Пушкинский, куда угодно, сделаем копию, раскрасим, иначе - смерть! Поехали, говорю, сколько у тебя? Тридцать колов. А у меня - семь. Ну, и давай собирать срочно бутылки. Собрали рюкзак, ну, и я - к дяде Грыне, а Башмак куда-то одалживать, мазы, впрочем, никакой. А у дяди Грыни вот та картина - из подвала хлещет вода прямо на улицу, дядю Грыню откачивают, а рогули, шо секут, ноги поджимают. Приехала гавновозка, но без толку, воду качают, а ей хоть бы хрен - хлещет по всей улице с бутылками. Дико умные рогули эти бутылки вылавливают и я понимаю, что - труба, побежал в какой-то еще "Прием", потом в другой - закрыты, вот так вот. Мафия! Все умно переглядываются и шепчут: то нацики диверсию устроили. А нам что? Башмак филок так и не нарыл, побежал куда-то еще, ну, а я решил прибегнуть к последнему средству - поехал к бабке. А уж ночь. Сел в электричку и уснул. Вдруг просыпаюсь, секу: бабкин перрон, читаю в тумане - точно, ну, и выскакиваю, а вокруг лужи, туман, нихрена не видно, По какой-то тропочке бреду к мосту, весь промок, а моста нет, ну - заблудился! Я куда-то вбок, а там овраг: цепляюсь за траву, а она вылетает, так я и покатился в какую-то темень, думаю, хана! Вдруг хруст и непонятно, куда я лечу: вверх, вниз, ветви так и стегают. Где-то застрял, продираю глаза, вижу какой-то огонек, приглядываюсь - окошко. Тогда я побежал, глядя на него и царапаясь, и, наконец, выбрался на дорогу. Понял, что это поселок, только уж спят все, кроме как за этим окошком. Я к нему, стучу тихо, а там - старуха, смотрит на меня не мигая, пальцем не пошевелит. Стучу громче - ноль. И тут я секу, что волосы у нее как бы дыбом, как у ежа, и светятся под оранжевым абажуром, одна рука на кресле, а другая висит как-то ненужно. Кошмар! Я пошел вдоль стены, нашел дверь и забарабанил и что-то, наверное, закричал бешено. Секу, кто-то за ней возится, но молчит, а я луплю. - "А ну, хватит!" - наконец услышал я. Тогда я кричу, что нехрен ругаться, если кто-то помер. - "Как это помер?" - Сел под абажур и помер!" - кричу я. - "Это под оранжевый?" - "Под оранжевый!" - "Так это Башмакова!" - И тишина. Я влупил опять, но понял, что побежали к старухе, и тоже побежал. У окна вижу: вбегает какая-то чува и трясет старуху, - "Да не трясите ее! - заорал я. - Мертвая она!" - "Да сгинь ты, холера!" - кричит чува. "Вы только скажите, - кричу я, - какая это Башмакова?" - "Какая - ни какая..." - "Тетя Вета?" - "А как ты думал? Сгинь!" - Я отвернулся и пошел прочь... Вот такой вот атас - и не нужны филки!

Этот с понтом дед замолчал. Я понял, что он закончил, и сказал:

- Какова бы ни была твоя суперсвязка, в ней ни слова о пузыре.

- Ха-ха... В ней даже описание пузыря. - заржал он. И сразу как-то посуровел. - Дело это крутое и серьезное, а ты как думал? Вот и разматывай, если ревизором явился. Каждый из нас свое знает, потому что сирые волки...

Я хотел было возмутиться на ревизора, но смолчал, - как-то этот с понтом дед убежденно себя вел, - я даже вопросительно не посмотрел на Сайз-Райза, что тоже собирался, поскольку не понимал ровным счетом ничего, кроме пожалуй того, что неведомо как у меня тут уже есть имидж, за который надо отвечать... тоже неведомо как. Я даже не шелохнулся и глазом не повел и, продолжая смотреть на с понтом деда, подумал вдруг, что имидж может быть и не перевернутый или с чужого плеча, а именно мой в доску и нечего тут изображать мудня. Тем более, что иначе как перед собой не получится. Уж больно древний это прием мудней думать, что ты мудень. Хотелось мне, ты знаешь, размазаться и раствориться в релаксации и понте, но хрен.

- Тогда давай, - решительно сказал я, - давай описание.

- Нет уж, - замахал руками с понтом дед, - я урываю. Вы тут сами... - и юркнул в подъезд. Как в черную дырку.

Тогда Сайз-Райз сказал:

- Это плафон, который подвешивали два монтера.

- И даже есть указание, где он хранится, - вставил Болт.

- Где же?

- В ка-мор-ке! - воскликнули оба.

Тут же зазвонил трамвай, дико бесшумно и как бы выскочивший из черной дыры. Опять из него высунулась (в-жопе-волосина?) и завизжала: "Эй, ты, карлик, садись поживее!".

- Дурочка! - закричал в ответ Болт, но в двери вскочил и что-то еще прокричал.

Трамвай рванул и сгинул за углом.

- Ну, что ж, пойдем за письмом, - сказал Сайз-Райз, когда шум утих, и повел меня через дорогу.

- Болт, кстати, тоже от Игоря Палыча сбежал, и теперь вот на трамвае вынужден, - пояснил он. - Только стоит и ездит - такой расклад. Трындит много, но все бред, хотя и не палит с месяц. Утверждает, что Игорь Палыч мог вылечить его, но дофига требовал. А вот чего требовал?..

- А от чего вылечить?

- Это полный капец - от запафуйя.

- Чего?

- Ну типа Болт видит запахи, так он трындит. Может и есть такой синдром, а по-моему глюки. Болт однако утверждает, что как попалит или ширнется, все намного клёвей, т.е. конечно же он и под делами их видит, только они посмирней, не сильно дерут, а так - в нормальной житухе - полный капец, шагу не ступишь. Потому он и стоит на трамвайной остановке - боится. Только стоит и ездит. В самом кошмарном сне я говорю себе: не просыпайся, но запафуй - манал. Болт стебанутый, конечно, но когда стоит, ведь ничего такого не скажешь. И слово-то какое мерзкое нашел для болезни?.. Если правда с ним такое, то я манал, чтоб в окно, - а у него окно на конфетную фабрику, - влетало кровельное железо - это по его словам так бздит карамель, ха... Да что я про Болта, фиг с ним!.. тут в двух шагах кофейня. - Он вдруг обернулся и схватил меня за плечи. - Ах, если б ты, Сёзя, знал, как беспокоит меня типа то, что я когда-нибудь подохну, чтобы не видеть снов. Я кабанею от этого. - Он приоткрыл дверь маленького кафе и, заглушая писк пружин, воскликнул: - А!.. Шип и Кашкадамов тут как тут! Они-то нам и нужны. - И наклонился ко мне. - Шип - той, шо мрачный, а Кашкадамов - шо задумчивый павиан. - Он подошел к стойке и уставился на чуву с кофемолкой. - Катинька, как там Бося Харчик?

- Я тебе уже говорила, - сказала Катинька, - он свое имя на Колю Степанов поменял... Тебе что?

- Вот он скажет, - он показал на меня. - Но прежде я манал тут сидеть. А ну, - он подтолкнул Шипа и Кашкадамова, - давай к окну!

- Ты знаешь, Башмаков влип, - бросил на ходу Шип.

- Сперва сядем. - Сайз-Райз приподнялся вдруг на цыпочки, казалось, чтобы завалиться на нас офигенной тушей, но не фига - пугал, собака - опустившись, пошел к окну.

Я взял четыре кофе, два бисквита, две картошки и примостился между Шипом и Кашкадамовым, напротив Сайз-Райза, расположившегося на подоконник. Пока он не сделал глоток, царило молчание.

- Тут все дело в этой тетке, - сказал Шип и почему-то глянул на Катиньку. Выпил кофе одним глотком, перевернул чашку, и так, на нее глядя, продолжил: - Случилось так, что ему особенно пришлось горевать по ней, к тому были причины - потому что, во-первых, не нужно было возвращать саркофаг, а во-вторых - не отдал свой долг на похоронах, как впрочем и все остальные родственники, - а почему - сейчас скажу, - и потому как впоследствии узнал, что этот саркофаг она ему завещала.

- Саркофаг-то завещала, а вот остального наследства лишила, - вставил Кашкадамов. - А смысл был в чем: вернешь саркофаг - получишь наследство.

- Так вот, - продолжал Шип, - где он был, когда ее хоронили? Про то наследство - тихо! В том и соль, но я молчу. По порядку так: Захуневич, ну, тот, что нарыл мертвую Башмакову, бежавший что есть мочи к Башмакову с этим известием, наскочил в подъезде на почтальона с телеграммой. А текст такой:

УМЕРЛА ТЕТЯ ВЕТА БЫСТРО ПОХОРОНИЛИ

Получилось так, что Захуневич принес Башмакову сразу два известия: и то, что гаплык, что он сам нарыл и то, что закопали. Одно было странно: нарыл он Башмакову ночью, а когда добрался до города, было раннее утро и уже была телеграмма - значит послали ее ночью, никак не позже, закопали значит тоже ночью, стало быть сразу после того, как Захуневич помчался в город. Неслыханная прыть! Далее: шо это за баба, которую видел Захуневич и как она попала в дом к Башмаковой - непонятно, Башмаков никакой такой бабы не знает - раз. Если допустить, что это какая-нибудь ее приятельница с ближайшей дачи, то какого хрена она тут же ее закопала, - именно так, а не похоронила, что, вообще, должны делать родственники - два. И нахрена ж таки посылать телеграмму с таким текстом? Чтоб поиздеваться - три. Да, вот еще: когда Захуневич орал в дверь, что эта самая вот, когда он еще не знал - кто, Башмакова померла, почему эта баба за дверью воскликнула "Так это Башмакова?". Так воскликнула потому, что еще кто-то мог помереть? Стало быть в доме еще кто-то был? И какого хрена быть на даче самой Башмаковой, если по всяким там делам, о чем молчу, должна быть во Львове? Короче, тут мозги вдребезги! Башмаков побежал по родственникам и убедился, что во всех исправно доставленных телеграммах был такой же текст. Вот почему он не узнал Хруща-Деревянко, окликнувшего его возле Ратуши.

- Загорулько, - поправил Кашкадамов, но Шип повторил:

- Хруща-Деревянко.

- Молчи!

На что Кашкадамов сказал:

- Молчу, - и зачем-то прибавив, - молчок! - опрокинул чашечку. Кофе плеснуло на стол.

- Таки Загорулько! - восторжествовал Кашкадамов.

- Хрен с тобой - Загорулько.

- Но я могу и уступить! - озлобленно и, почему-то на меня глядя, запротестовал Кашкадамов.

- Цыц! - сказал Сайз-Райз.

- Тогда слушайте меня, - сказал Кашкадамов. - Загорулько поведал Башмакову такое, что тот ахнул и присел - это буквально. - Он опять посмотрел на меня и ухмыльнулся. Вообще, я заметил, Кашкадамова мое присутствие настораживало, он постоянно жалел о том, что открывает рот, но и говорил, я думаю, только ради того, чтобы я слушал. - Подойдя к Башмакову, - продолжал он, - Загорулько без каких-либо поклонов в сторону метафизики потребовал от него типографию. Иначе шило в бок. Башмаков конечно от такого текста скабанел и даже завертел рукой у виска, но тут же приставил газетку к его боку - и все дела, мол, хотя, говорит, сперва приказано выслушать. Ты, говорит, встречался с нашим товарышэм в черном пальто драповом и такой же шляпе с выправленной тульей? Шо - Ушебти? Короче, говорит Загорулько, я тебе все про твой позор и зраду расскажу, а ты решай: шило или мыло? Наш товарыш, по приезду, оказался, мол, в полном андэграунде, поскольку были провалы, и за ним, мы схавали, секли конторские. Но и мы секли и все ждали тот момент, понимая, что он или сканает или его повяжут - и мы останемся с дыней. И тут ты с этим Ушебти... Так он сам ко мне пристал, говорит Башмаков. Это потому, что ты был с Ушебти, говорит Загорулько, это наш знак был, пароль, а отзыв: египтолог... Так вот: мы секли, как ты зашел к нему в каморку, а как вышел, так случилось, не видели. А ночью нашего товарыща повязали, это мы наверняка знаем, а также и то, что при обыске типографию не нашли. Короче, отдавай нам, Башмаков, типографию, иначе шило в бок. Ты хоть и кацап, но не москаль, мы верим, что ты конторским ее не продал, а хочешь приладить к своим хипейным делам. У нас с вами соглашение, с муднями безродными, - это пожалуйста, но типография - наша ридна, так шо давай! И газеткой в бок давит. Обдумывая этот полный маразм, Башмаков прикинул, что весь расклад к тому, что полной капец - вот уже шило влезло, но надо тянуть, и говорит, -ладно, пошли, отдам тебе такому мощному мэну типографию сраную. Печатайте свой Кобзарь! И повел Загорулько к дому. И вот все это случилось, когда Шайкан должен был привести к Башмакову Соню Хакало, эту звезду Вильнойи Вкрайины. Там все было сбацано ради какой-то протекции в консерваторию, где у Башмакова фазер дикий босс, чтобы у Сони был совский статус. Все это параллельно: я думаю, ни Шайкан, ни Соня Хакало не знали о типографии. Да, тут еще один момент: у Башмакова лестница винтовая и дико темная, освещается одной лампочкой, которой управляет фазер, живущий этажом ниже. Когда Шайкан и Соня Хакало поднимались по крутым ступеням, фазер, того не зная, вдруг вырубил свет и Соня оступилась, хе-хе... И повалилась на Шайкана, его смяла, но того мало - неизвестно на каком из этажей, падая, умудрилась еще попасть ногой в перила. И вот как раз в этот момент зашли в подъезд Загорулько и Башмаков и услышали свирепый хруст и стук. Стук уже, правда, не про ногу - то она уже видно без сознания долбанулась головой. Шайкан же почему-то побежал вверх, откуда завопил: - "Соня! Ты вбылась?" - брызжа слюной до самого низа. Башмаков тут как-то быстро прореагировал, схватил Соню за руки и выволок во двор. Загорулько охерел, вообразив, что звезде писец, и бегал как щенок вокруг распростертого тела. Башмаков даже пнул его ногой. И тут произошла какая-то херня, похлеще, я думаю, выпадения из памяти; что-то такое произошло, говорит Башмаков, что, когда он пришел в себя, то не увидел под ногами ни Сони, ни Загорулько, хотя тот стоял на том самом месте - и ко всему еле дышал и чувствовал в боку резь. Выглядело так, будто прибежал издалека.

- Так он действительно далеко бегал, - сказал Шип. - И его видели. В это самое время кончился спектакль и его видели в толпе, валившей из театра, только он продирался напротив и сильно пхался. Потом уже в театре его видел Марэк, этот лабух, он-то мне все и рассказал, - вот только сопоставить я раньше не догадался. Марэк сидел в оркестровой яме, в полном одиночестве и собирался уже уходить, как вдруг упал Башмаков - прямо на тарелки, стеная и теребя живот. Тарелки зазвенели, и какой-то замешкавшийся осветитель, направив от нехрен делать на тарелки софит, ослепил Башмакова так, что тот заревел, вскочил на большой барабан Марэка и его продавил. Потом он выскочил на сцену. Двигался он так, - я передаю слова Марэка, - "как будто перед его глазами все это время что-то неотступно маячило", то есть, совершенно прямо, что было почти невозможно, так как сцена раскручивалась. Это потому что убирали декорации. Наконец он упал, зацепившись за какой-то забор. И вот тогда-то выперла из-за кулис фигура Игоря Палыча, - ха... - и произошел вот такой диалог:

И.П. - Башмаков, какое же ты гавно!

Б. - Почему?

И.П. - Тетю Вету укокошил?

Б. - Не я.

И.П. - А кого?

Б. - Отъебись.

После этого Башмаков вскочил на ноги и через оркестровую яму убежал. Вот и все, - закончил Шип. - Ну, не знаю, сказал Кашкадамов. - Пусть он бегал в театр и так охерел от осенившей его там мысли, что забыл о беготне - пусть. А мысль, когда он пришел в себя, была дико проста. И не являлась следствием тех судорожных мыслей, которые приходили ему в голову по дороге домой: а) отмудохать Загорулько - завтра опять придет, б) вшить Загорулько - завтра придут нацы, в) откупиться - вжисть не откупишься (и потом в этой мысли была особенная лажа, ибо нацы дико нервные). Эта простая мысль не являлась также их отрицанием, это была совершенно новая мысль. Для исполнения ее необходимо было действовать, причем скоро, не дать этому Загорулько очухаться было первым ее условием. Он побежал в дежурную поликлинику, но как не спешил и не сокращал путь проходными дворами, таки застал Соню уже на столе, где ей бацали уже гипсовую ногу. Загорулько стоял тут же, глядя безумно на ее сплошь перебинтованную голову: у Сони схавали сотрясение. Сказали: повезут в больницу. Когда погрузили в машину, Башмаков просек, что санитары погрузить-то погрузили, а ехать мылятся, тогда вызвался сделать все с Загорулько, охотно его поддержавшем. Те рады - ну, и поехали, только Загорулько говорит, что как сел, так ничего и не помнит, а шофер помнит, как Башмаков стучал в перегородку и кричал: "Останови! Этому плохо!" - помнит, как остановил и к Загорулько полез, помогать значит, - и все. Ха-ха! А как пришли в себя: ни Сони, ни Башмакова. Ха-ха! Так что Башмаков с этих пор вне закона: как советского так и нацевского.

- Что - исчез совсем? - спросил я.

- Ну, не совсем. Это Соня совсем исчезла. И - ха-ха... этот, кстати, Шайкан. Это, конечно, полный шиздец! Шайкан, говорят, так забздел суда нацевского за з-ве-з-ду, что сканал, говорят, в Москву, к москалям, значит, каяться! Все ждут теперь боинг конторских из Москвы, ха-ха! А Башмаков появляется дико быстро, хер поймаешь. Вот Шип, например, передавал письмецо от Башмакова нацам.

- От Сони Хакало, - поправил Шип.

- Ну да, от Сони. Потом Башмаков на Хруща-Деревянко налетел с "Ультиматумом". Известно также, что он встречался с ихним главным.

- Ну, не с главным, вновь поправил Шип, - но с боссом. В трамвае.

- Ну, хорошо, - сказал я. - Где он Соню эту держит, ясно - неизвестно, а что она оттуда пишет?

- Соня пишет атас: МЕНi ТУТ ДУЖЕ ГАРНО, ВiН СТРАШНА ЛЮДИНА, МОЖЕ ВБИТИ, - продекламировал Шип.

- А что в "Ультиматуме"?

- Известно, что они дико озверели от "Ультиматума". А что в нем - не знаю. Да это было давно, уж с месяц. После встречи в трамвае слегка приутихли; я думаю, правда, тактический ход. А что делать? - он их сильно долбанул, похлеще конторских: ни Сони, ни типографии, а то может и еще что. Все может быть, он же ж теперь супермэн. До сегодняшнего утра все хвосты обрезал.

- Как до сегодняшнего? - испуганно возгласил Сайз-Райз. - Да я ж тебе сразу сказал, как вы пришли, - сказал Шип. - Я тут нихрена не разбираю. Нацы мечтали просечь, куда он Соню заховал, но пуще бздели, что менты просекут. Так что садясь к нему на хвост, от ментов отмахивали. Менты, впрочем: вялые. А сегодня - или тут полная херня, или всему хана, шоб я сдох. Короче, он там стоит возле театра и кричит: "Я в барабане сорок дней!".

- Это как понимать? - опешил Сайз-Райз. - Дурка?

Наступило, блин, такое молчание (за нашим столом, конечно; Катинька так жужжала), шо всрацца не жить. Шип помрачнел на всю катуху. Потом вдруг щелкнул пальцами и оживился, не теряя однако в мрачности.

- От шо, проговорил он. - Говорил ли я вам?.. Сегодня, впрочем, сорок дней как тетя Вета Башмакова померла, а это все к тому... что кричал ему Игорь Палыч, когда он бежал по партеру из театра. "Бу-дешь-в-ба-ра-ба-не! - кричал Игорь Палыч. - Раз, два..." - и почему-то считал. Это он, я теперь понял, намекал ему, что считать надо. До сорока! От понты!

- Бред сивой кобылы, - сказал Маневич. - Что ж он так и стоит? А вы что ж - нихрена не могли?

- Сможешь там! Он меня запендюрил, - сказал Кашкадамов, - причем так - походя... А мудней там - полная хата. Влип он. Если менты его возьмут - не миновать крэйзухи.

Тут отворилась дверь и кто-то вошел. Все повернулись. Прежде чем я разглядел того, кто вошел, я увидал разинутую пасть Шипа: "Бля-ая-а...". Остальные тоже напряглись - за компанию. Вошла такая себе чува с паркинсоном. Такая себе старая чувырла аля Анна Ахматова.

- А ты что вылупилась, плакса? - обратилась чувырла к Катиньке. - Ты торгуй, а не плачь.

- А я не плачу, - тихо сказала Катинька.

- Да ты не плачь, - вдруг ласково сказала она, помрешь - поплачешь. Здесь-то чего нюнить? Ты мне кофейку на лей и бисквит дай. А еще два заверни. А деньги племянник принесет.

- Но как же без денег? - растерянно спросила Катинька.

- Сказала - племянничек принесет. Ты мне все теперь отпускай и записывай, - счет веди, - Колечка принесет.

Я начал тихо канать. Шип куда-то исчез. Я посмотрел за витрину на улицу и увидал там целую кодлу. Они стояли ровно в ряд, их было восемь, не трынжу. Шип облокотился о витрину и ему как бы дела было мало; теперь-то я понимаю, что он был в полной жопе. Кашкадамов сказал: "От и нацы. А Хрущ-Деревянко с майлом". - "Загорулько, - поправил Сайз-Райз, - будем выходить".

Мы вышли, В руках у Загорулько была такая штруня, называется майло.

Один из них высунулся, как я узнал потом, Хрущ-Деревянко.

- Отак, хлопци, - сказал он, - дэ типография? Шоб не было инцинденту, - он показал на Загорулько с майлом, - давайте миром. Давайте - и кавусы попьем. Мы - за мир!

Я понял, что он у них мэн. Я тоже высунулся и показал ему отойти к подворотне на конфиденциальный разговор. Он отошел.

- Слухай, - сказал я ему уже в подворотне, - шо ты маркуешь? По-пэршэ - я вид Дзюбы**. По-другэ - ниякых конфронтаций з хипкамы, взагали - з интеллигенцией. Пробье час - всё Будд. Хлопки нэ знають дэ цэй Башмаков ховае друкарню, про Соню - нэвдовзи буду знаты. Тюлькы никому про тэ, шо я тоби тут казав, жодного слова. Дзюба пэрэдае: у вас зрада.

- Годи, - сказал Хрущ-Деревянко. - Алэ нихто нэ повирыть, якшо я тэбэ видпущу, шо все шито-крыто. Трэба бытыся.

- А Загорулько з майлом?

- То для понту.

Я принял боевую стойку и мне - хана, не отскочи я в глубь подворотни. С улицы что-то заколыхалось. Маневич свистнул. К Хрущу-Деревянко подоспел еще один мэн. От тебе в дышло конспирация! У подворотни со стороны улицы творилось что-то полный капец. Этот подоспевший успел двинуть мне в челюсть - я полетел на груду ящиков. Потом намеревался уже пустить в ход ноги, Хрущ-же-Деревянко почему-то хрюкнул и повалился ему на спину, что меня и спасло, я вскочил и увидел Кашкадамова, дико ловкого и остервенелого. Но на Кашкадамова еще кто-то полез. Получалась херня и черт меня дернул схватить ящик, которым я долбанул уже того, что полез на Кашкадамова. Шип, - как это я умудрился схавать? - продолжал безвольно стоять в полной жопе. Тут еще что-то произошло, под конец я помню того, что первым меня долбанул, - с ящиком над головой, я это схавал, когда поднимался с земли. Потому не успел закрыть башку. Опана!

Вот. А теперь я где-то проснулся. На большом диване напротив лежит Шип. Башка у меня перебинтована, а бровь - это я вижу в зеркале, защита. Но главное - Шип. Он сказал только одно - эта чува с паркинсоном - тетя Вета.

Ну, вот, ложусь и я.

Целую Птичку Дэзи.

* По многочисленным устным просьбам читателей продолжаем публикацию эпистолярного романа Сези "Краш". Письма №№ 1-2 были опубликованы в №№ 1-2 (Ред.)

** Киевский диссидент (Ред.)