ЦВЕТОК НА МОГИЛУ ХЛЕБНИКОВА

Сейчас меня больше занимают телефонные провода, на которых, как ноты, сидят воробьи: ми-воробей, соль-воробей, си-воробей, ре-воробей, фа-воробей - словом, музыка из воробьев, которую я готов подарить читателю.

Меня такие мелочи, как воробьи или музыка из воробьев, - выбирайте подходящее сами - или набросившийся на одуванчик жук в футболке, не отвлекают от жизни, а наоборот, приближают к ней. Житейский совет "не обращайте внимания на мелочи", по-моему, ошибочен и вводит в заблуждение, ибо всякая пустяковина может подсказать или научить чему-нибудь важному.

Я иду по тротуару для того, чтобы двигаться, чтобы вкусить прелесть движения, перемещения вперед или назад, чтобы осязать пространство, особенно если оно начинает ерепениться. Ведь когда двигаешься, приходит в движение и голова, и то, что в ней, то есть мысли, которым в наш век двигаться просто необходимо. Если так можно выразиться, мыслям нужна и утренняя зарядка, и гимнастика вообще, даже йога.

На улице мне уже встретился монах, одетый в грубое, длинное до пят коричневое сукно и подпоясанный толстой веревкой, похожей на вожжу. Монах благочестиво поздоровался, выразив свое приветствие легким наклоном головы. Могу засвидетельствовать: земля не была причастна к его жизни. Взгляд его поднимался на воздушном шаре к небу, а на устах запеклись слова из Священного Писания. Лицо его было очищено от скорби и пропитано умиротворением.

Затем мимо меня прошла молодая женщина, впереди нее ехала детская коляска, в которой спал младенец. Точнее: розовые крохотные лучи его пальцев брызгали беспорядочно в разные стороны. По всей вероятности, младенец участвовал только в своей жизни - жизнь других была от него далеко, скажем, лет за двадцать, если относиться к времени, как расстоянию. Молодая женщина легко и уверенно шагала за коляской, смотрела в нее, счастливо и уверенно улыбаясь, забыв на время про мир Божий, в котором шумели и гремели неотвратимые события и действовали непобедимые силы. Все это в данный момент ее не касалось, внимание ее было нацелено на сияние младенца. В детской коляске сияло, как ей казалось, ее будущее. Оно помогало рассеять черные тучи повседневности. Младенец становился солнцем.

Чуть подальше со мной поравнялся старик. Он осторожно двигал свою почти деревянную фигуру - она перемещалась, но никакой жизни ни внутри нее, ни снаружи не было заметно. Можно сказать, она двигалась, как робот, рывками и толчками. Без плавности и равномерности. Если смотреть сбоку - старик был похож на букву Г, позвоночник его переломился, и голова висела, как потухший уличный фонарь, и смотрел старик не вперед, а вниз, в землю. Старику некому и некуда нести свою голову: она уже никому не нужна, потому что новые головы работают по-новому. Им нужны батраки - калькуляторы и компьютеры. Последние становятся чересчур башковитыми, и кто знает, может случиться, что они сломают голову нам всем.

От жизни у старика остался самый кончик - маленький мышиный хвост. Кто или что причастно его жизни? Конечно, я догадался, лекарства: таблетки, пилюли, микстуры. Пилюли иногда кажутся ему бомбами, ибо он бомбит ими свой желудок - противно даже думать об этом. Он осторожно несет свою жизнь, вернее, ее самый кончик, боясь уронить.

При встрече со стариком или старухой заглядываешь не назад, а вперед, в не такое уж далекое будущее, если тебе стукнуло пятьдесят. В будущем всегда клубится старость. Поэтому думы обращаются в дым...

Чуть подальше мимо меня прошмыгнул юный велосипедист в маленькой зеленой шапочке с длинным желтым козырьком. Голова, как у птицы, сказал я себе. Ибо козырек напомнил мне желтый птичий клюв. Птица на колесах, подумал я. А колеса, колеса! В них сверкала серебряная геометрия птиц, а между ними, как поршни в цилиндрах, двигались - вниз, вверх - загорелые ноги. Двигатель внутреннего сгорания, подумал я снова, глядя уже в спину удаляющемуся в суматоху улицы велосипедисту.

Когда вот так ходишь и думаешь, думаешь и ходишь, думы приобретают очертания, объем и вес. А предметы, которым положено иметь объем и вес, превращаются в думы с интересными, хотя и зыбкими линиями. Например, человек в штанах становится разрезанной или надрезанной думой, а в юбке - делается думой цельной и чуть полукруглой. В голове или в душе происходит некий обмен видимого и невидимого. Трудно разобраться, но я иду, потому что надо двигаться, тормошить пространство, втягивать в себя через ноздри воздух и почти сразу же выталкивать его в окружающую среду. Самый забавный же круговорот происходит в голове.

Иногда бывают встречи с кем-нибудь из тех, кто ушел далеко, глубоко и... На днях повстречался пешеход - призрак лет 35-37 с наволочкой в правой руке. Но в наволочке (по-видимому) помещалось не то, что обыкновенно. Что-то похожее на растрепанную книгу или птицу. По этой наволочке и по озадаченным глазам, которым было не до нас, я узнал Хлебникова. Велимира, конечно. Он куда-то спешил, слегка размахивая белой наволочкой и шевеля бледными губами, вблизи которых порхали самовитые слова. Его походка была непредсказуема, как его стихи. То ли стихи влияли на походку, то ли наоборот. Всем известны неожиданные прыжки воображения в его стихах. Может быть, с этим как-то была связана и его походка вприпрыжку.

Отвлек меня Хлебников, так отвлек, что я чуть-чуть не столкнулся с двухметровым детиной в трусах и майке, который бежал рысцой, загребая локтями, как веслами, весенний воздух. Наверное, спортсмен, подумал я, провожая глазами разыгравшиеся мускулы. Вот это машина! Я имею в виду мышцы, которые приводят в движение весь скелет.

Когда мне не встречаются пешеходы, я встречаюсь с собой, поворачиваю внимание на себя, начинаю искать себя в собственной глубине, боясь при этом споткнуться о что-нибудь, ибо глаза мои становятся равнодушными ко всему. Должен сказать, что у меня бывают разные встречи с собой: мирные, бурные, дружеские. Во время бурной встречи я готов бить себя в грудь, скрежетать зубами, затягиваться словами и выпускать их, раскаленными на сердечном огне, по своему холодному адресу. При дружеской - я охотно улыбаюсь - себе. Конечно, и проходящие мимо могут без труда заметить хитрый прищур моих глаз. Мирная встреча превращается в своего рода беседу... Встречаются откуда-то из глубины выбежавшие слова (мои, конечно), знакомятся, заводят разговор... Я уже знаю, что совершается нечто, овеянное тайной.

Кстати, встречи с собой - может быть, самые интересные, и самые нужные, и... самые страшные. Но вот беда, они и самые редкие. Жизненные обстоятельства - работа, семья, долги, а ночью непроходимые сны не позволяют повернуться лицом к себе, приблизиться, что называется, вплотную. Жаль, конечно.