ДМ. ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОН

БОЙТЕСЬ ДАРЫ ПРИНОСЯЩИХ

В реестр форм символического обмена включены плата, протезирование, дарение и соблазн. Механику соблазна и технику обольщения я вынесу за скобки моего эссе и остановлюсь на антиномии платы и подарка. Плата — механизм символообразования; взаимовыгодный обмен вещами, знаками или условиями; в результате платы между двумя персонажами устанавливается амбивалентное отношение отплаты и налаживается коммуникативная цепочка отдачи. Пространство платы упорядочено, замкнуто и линейно: информационный сигнал, транслированный от одного плательщика к другому, вернется обратно в целости и сохранности. Циркулирующая плата не предполагает помех и искажений на своем пути, иначе любое торможение платы или уклонение от нее выльется в синдром раздора, в разрушение повествовательной и коммуникативной ткани текста. Плата устанавливает локальное пространство диалога, обмена репликами, и в режиме платы, как сказал Жак Лакан, отправленное письмо всегда достигнет адресата.

     Протезирование — иной вид символического обмена. Получатель дара-протеза благодаря ему обретает сверхсилу, позволяющую с неимоверной легкостью справиться с дотоле непосильными задачами. В сказке, если вспомнить "Исторические корни волшебной сказки" Проппа, таким протезом будет волшебный дар (палочка-выручалочка, скатерть-самобранка, etc.), передаваемый дарителем герою, чтобы тот преодолел испытание-инициацию. Причем в трактовке Проппа протез — волшебный дар — предстает атрибутом загробного мира. Именно он позволяет герою выйти целым и невредимым из цепочки приключений и приобрести оболочку сказочного бессмертия. В медицине такими дарама-протезами будут лекарства-фармаконы, в социальных и культурных практиках — образование.

Напротив, дарение — аппарат десимволизации, однонаправленный жест, запрещающий отдаривание, то есть обмен подарками. Подарок — индекс (указатель) расставанья, разлуки или ухода дарителя из судьбы одаренного, — в ином случае он будет адекватен плате. При дарении исчезает один или оба персонажа, и между ними возникает непреодолимый зазор (Ыапс), зиянье, разлом знаков. Замкнутое и отграниченное пространство, конструируемое платой, деформируется вплоть до полного разрушения, и дарение неуклонно приводит к деструкции, к трансгрессивности, к распылению (dissemination) коммуникативного текста.

     Дарение является репрессивным актом, проникнутым идеологией принуждения и тактикой подчинения. Исчезающий даритель ведет первую партию в интриге дарения; с помощью магии подарка он управляет поведением партнера. Одаренный бессознательно и беспрекословно подчиняется вердикту, закодированному в подарке, и подарок увлекает его в пустоту, как дудка гаммельнского крысолова. Подарок вполне может трансмугировать в смертный приговор, продиктованный местью, стоит только вспомнить отравленный дар Медеи, дочери Креонта (хотя любая месть переплетена с архаической платой). Подарок, врученный ускользающим дарителем, постоянно напоминает получателю о непостоянстве связи или о том, что связь уже разорвана. Акт дарения принудителен: безапелляционность подарка скрепляется тем, что он apnori не предполагает жест отказа или отнекивания: такой жест равен оскорблению. Короче говоря, дареному коню в зубы не смотрят.

     Акт дарения почти всегда синтезирован с платой, протезированием или иными видами обмена. Разве что архаический потлач, ритуальное состязание в щедрости и апофеоз саморастраты, еще хранит в себе что-то от бесцельности и нецелесообразности подарка. Но уже описанный Марселем Моссом в эссе "Подарок" ритуал дарения у полинезийцев приравнивает дар к классическим товарным отношениям платы: сперва даритель вручает подарок получателю, тот в виде платы передает ее третьему лицу, взамен от третьего получает некий эквивалент стоимости подарка, возвращаемый донору. Путем введения третьего посредника, позже названного Леви-Строссом "прогрессирующим медиатором", здесь выведена классическая формула платы. Подарок как особо опасный преступник интернирован в пограничные пределы культуры, и, создается впечатление, уловим он в своей инфернальное™ разве что в анаграмматических шарадах или интертекстуальных перекличках, — например, в антологической строке Пушкина: "Вот яд, последний дар моей Изоры"...

     Как лакмусова бумага эта строка проявляет многие отличия подарка. Построен пушкинский стих подобно античной "до-метафоре" (термин Ольги Фрейденберг), иначе гомеровскому двухчленному сравнению с тезой в первом полустихе (вот яд) и антитезой во втором (последний дар). Смысловая антиномия яда и дара, их потенциальная несовместность, контрастируют с их фонетической и анаграмматической тождественностью: оба слова содержат утвердительный звукокомплекс "да" (может, сам Пушкин лукаво сигнализирует нам о парономастическом каламбуре). Пушкинский стих словно обречен на кодированное распыление смысла. Имя Изора — эвфоническое "имя розы"! — расслаивается на вереницу анаграмм: тут и роза, дева-роза (и мы по традиции пьем ее дыхание, быть может полное чумы), и риза, отсылающая к сакральное™ "дара" и — внимание! — zero (нуль). Может быть, это разгадка, кто такая Изора, указание, что Изора — нуль, ничто, маркер пустоты, тотальное отсутствие признаков, как сказали бы Жиль Делез и Феликс Гваттари, — реликтовый пласт (страта) бескачественности или ризома. В имени Изора мне слышится истерический вопль "ревизора!", гоголевский крик с мольбой о спасении из крипты, то есть из гроба, бархатную обивку которого он так долго царапал коготками, пробудившись после летаргии и призывая на помощь и к ответу сильного предшественника — Пушкина — "Гробовщика"! Каскад анаграмм указывает на триумф разрушения, производимый подарком:

Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь, как не знаешь и то, что "Бог" перифрастически укладывается в "гроб", а гений копирует зловещее "nego" — уничтожить...

Моцарт и Сальери, два сына гармонии, суть две половинки одного образа, образа романтического художника: один символизирует озарение, другой — труд. Моцарт обладает Даром, а Сальери пытается купить его за плату, ценой тяжкой, упорной, алгебраической работы. Последний дар любви Изоры, казалось бы, позволяет Сальери обрести искомый творческий дар, но только отравив соперника, счастливого двойника. Но подарок деструктивен и безжалостно проводит свою разрушительную политику: после убийства Моцарта Сальери вовсе не удостаивается дара, а только рубрики "завистник" в Словаре Прописных Истин и клейма "бесславие" в рейтинге культуры. Музыку Сальери не исполняют в концертных залах, ее не слушают, не знают; ее чураются — Сальери проклят подарком.

     Сальери — типичный для романтизма кастрационный Мастер;

он движим страхом кастрации, одержим боязнью того, что его озарения деградируют в отшлифованный стерильный техницизм. Его тяга к высокому, надмирному, его моторика одухотворенности, не позволяет ему смеяться над слепым скрипачом, коверкающим музыку. По Барту, смех — субститут кастрации: как правило, смеются над кастратом как над tabula rasa, над бескачественностью, зато сам кастрат всегда серьезен, патетичен и даже агрессивен, он склонен одухотворять даже собственную недостаточность.

... и больно, и приятно, как будто тяжкий совершил я долг, как будто нож целебный мне отсек страдавший член.

Сальери, оскопляя в себе моцартианскую гармонию, стремится освободиться от прессинга страха и обрести нераздельный, целостный Дар. Но подарок утраченной женщины затягивает его в воронку кастрации, в пустоту Изоры. О вовлеченности Сальери/Пушкина в магнетизм кастрационного поля свидетельствуют две финальные строки "маленькой трагедии":

... или это сказка

Тупой бессмысленной толпы — и не был

Убийцею создатель Ватикана.

Микеланджело никогда не числился создателем Ватикана, в Риме он занимался росписью плафона Сикстинской капеллы и готовил гробницу по заказу папы Юлия II. Неточность для такого знатока истории как Пушкин непростительная, если бы не... возможность описки. Логический баланс восстановится, если мы предположим, что вместо "создатель Ватикана" рядом с предикатом "быть убийцею" Пушкин мог написать "созданий Ватикана" — а мы-то знаем, каких существ производили в Ватикане и кто исполнял женские роли во владениях римского папы. Автоматизм подсознательного письма чуть не выдал Пушкина: для поэта-дон-жуана кастрация ассоциировалась только с убийством. Но цензура символического сразу закамуфлировала пушкинскую интенцию, и в результате появился неуклюжий анахронизм:

Буонаротти — создатель Ватикана. Но и в нем видна бесконечная прогрессия страха кастрации, и в нем сквозит пушкинская догадка:

что, если все вокруг — создание Ватикана? весь мир — создание Ватикана? и я, поэт, тоже создание Ватикана?