ЮРИЙ СОЛОВЬЕВ

ПИСЬМА ИЗ ШВЕДСКОГО ЛАГЕРЯ
ТРИДЦАТИЛЕТНЯЯ ВОЙНА

Ю.Н.Стефанову

Бежа гонениев, я пристань разорял;
Оставя битый путь, по воздухам летаю;
Гоняясь за мечтой, я верное теряю.
Вертумн поможет ли? Я тот, что проиграл...

/А.В.Суворов/

I

...видишь ли, господин Арчимбольдо оставил
немного сюжетов -
осень, зима, покровитель садов, дама в цветах...
Я - не шведский солдат, чтобы судить об этом
человеке -
трубки холста в ранце, в обозе лежит
книга, сшитая из ослиных шкур, из палимпцестов,
из тех листов, что содержали раньше заклятья на урожаи,
секрет девяти узлов, матерой бескормицы, испанского
золота и соитья со змеей - все соскребли
в одночасье
ножницы овчара...

Сапоги из воловьей кожи болтаются в стременах,
дороги сохнут быстро, кричат вороны,
на ветках качаются кроаты, богемцы, венгры,
их лица обращены к селеньям, из которых они некстати
выгоняли скот, забирали девок к кострам, увозили
пиво и снедь.
Висеть в наше время не так-то легко,
проще идти по дороге, неизвестно зачем.
Генералиссимус запил, руки дрожат, стрелки
на карте волнисты и наши ряды
изгибаются, сообразно замыслу штабных вояк,
авангард, говорят, наткнулся на польских гусар.
Я видел голову такого сармата - беспечные люди,
похожи на турок...

Север северу рознь, мы давно не держим оленей,
ворванью лишь растапливаем камины, а пивом
празднуем наши победы, но победы не часты -
мы трезвый народ.

II

...Туле, ледяная страна, где кеплеров призрак,
голову плащом укутав, на Луну отправлялся,
а матушка его подзуживала - не много ли
тебе науки, сынок, мирской,
поучись у чертей, полетай, хоть ты не испанец,
и телом не сух, и демон под тобой закряхтит,
вот, гляди, - вылетает из жерла Геклы
проводник по лунным каналам и башням,
по строительству и пустоши вожатый,
почитай науки серой шкуры -
кое-кто твоим поводит пальцем.
Такая старуха...

Кеплер писал, что во время смуты
он решил заняться простецким баснословьем
и вожатого во сне увидел...

Днями шли мы вдоль неясной границы,
и в дремоте я прочел весь трактат
о лунной географии, да еще пару
лишних страниц.

Во времена фараонов соколы
царили над северным царством,
и ко двору императора их доставляли,
под полюсом изловив.
Рука моя затекла в ловчей перчатке,
и клобучок глаза натер,
надо бы посмотреть, как поменялась
планида и готово ли варево,
и не пора ли сниматься с места...

III

Под ливской мызой к нам переметнулся
какой-то бородатый московит,
одет был как поляк, но говорил,
что верою он добрый лютеранин...

Но вот пошли дожди, и часть людей
не вынесла ни сырости, ни грусти...
Их зарывали штрафники, и старый пастор
твердил заупокойную молитву.
Счастливые, они преобразились -
на третий день меняет облик тело,
а на девятый истлевает сердце,
проходит сорок дней - один остов
останется среди комочков глины,
а нам с тобою превращенья ждать
придется долго. Колбы я забросил
еще под Лейпцигом и долго бил по ним
прикладом мушкетона, выли псы,
но я не обращал на эти звуки
внимания. Какой-то капитан
жалел стекло, а я подумал, что
не выварить мне косточки бессмертья.

Григорий, перебежчик-московит,
мне говорил по-польски, что коты
содержат в сердцевине тот же плод,
который ищем и в войне и в мире тщетно,
но по порочной склонности Григорий
свел разговор к простому воровству,
а вскорости устал болтать, и день
он завершил на розовой хозяйке
трактира. Мне же показалось,
что московит не кончил превращенья,
что путешествие его весьма занятно,
и вряд ли, что он добрый лютеранин.

IV

Этим летом, когда война разгорелась снова,
шел флот по рекам и переправы
воздвигались, солдаты искали броды,
таскались по округе, у пастора причащались,
над рекой, провожая лодки, щипали лютню
и щипали псалтирь пальцы, жадные до щипков.
Какая это страна? Мимо прошли, качаясь,
семеро слепцов: "Какая это страна?"
Смущались
обозные мудрецы им ответить - пропала карта,
лазутчик похитил, но разве
за рябью военных значков различимы
холмы и овраги по ту и эту
стороны горизонта? Григорий, который уехал
в Стокгольм, сказал напоследок:
"За холмом еси..."
Но для себя решил
я когда-то, когда в квадрате палаток
четвертовали лейтенанта-драгуна
за неудачный побег к невесте,
что мы сами себе земля, чернозем,
перегной, ряской тронутый, сырой, зеленоватый,
тленный, покуда тленное не истлеет...
Каркнул ворон, запахло в воздухе сварой,
и я возрадовался, как де Борн.

V

Когда мы бродили среди леса, отбившись от
арьергарда
генерала, забыл, как его, набрели на селенье -
два-три дома, рыбница, местная шлюха, мельница
в миле, бесы под колесом,
за кустами стена, белый след, народы
навроде кабиров или пеласгов,
от которых осталось лишь извращенное имя,
воздвигали ее во славу своим болванам.
У рыбницы были тощие ляжки, но пышные волосы,
поутру у меня кровоточили десны,
я заваривал хвою в чаше для пунша,
потом притащили мельника, он молчал,
а ему говорили, что он колдун и прохвост, что он
изводит солдат своим бормотаньем.
Когда прижгли ему темя, он
выплюнул синий язык на пол подвала.
Повесили мельника на рассвете
и ушли, а село горело за нами, в овраге
подыхала рыбница с банником между ног.

Когда мы присоединились к войску маршала N.,
дошли слухи, что в Вестфалии заключили согласье,
а в Англии обезглавили короля,
поляки увязли в Московии, а московиты
вышли к Персии и Китаю,
Литва приняла католичество, наш король
приказал бить китов в заповедных шотландских водах,
японцы закрылись, а португальцы открыли землю
у двух порогов малой реки на полпути к земному раю...
Новости расходились, словно дороги на перепутье.
В лазарете всю ночь перед смертью
барон из Штирии вскрикивал: Параклет!

VI

Так мало нужно...
Я сидел среди двора и складывал вместе
лучинки, скорлупки, камешки, перья,
пыль валами лежала здесь и там,
за плетнем грохотали телеги, стучали копыта
в звонкую землю. Я подбирал жуков,
бабочек, червяков, я заселял ими
домики из разного хлама, сидел в пыли...
Я отстегнул палаш, и он был как Рипейские горы
для бравого нового мира.
Потом затрубил рожок...
Когда я мочился на остров Утопию, вдруг
вспомнил забытое слово, тебе
навряд ли я сообщу его, только безумец
доверит слово бумаге, но я его вспомнил.
Как только
мы окажемся возле рутенских границ,
я отдамся на волю рока и не вернусь
в наше уютное королевство.

Седьмое письмо

... и вот меня арканом подцепил
казак, я задохнулся, словно умер.
Когда очнулся, то вокруг увидел
какой-то лагерь, тысячи костров.
Меня делили и бросали зернь,
и выиграл какой-то человек
с зеленоватым цветом кожи и глазами,
напоминавшими ланцет. Тот человек,
манджур крещеный, знал, куда меня
определить. Мы мчались на восток.
Все было, словно бы у Тубервиля -
засыпанные станции, пути
безмерные, разбойники, деревни...
Мы дважды пробирались через горы,
шли лесом, а потом - почти пустыней,
стихии тут перемешались, я служил
манджуру, сколько мог -
чай подносил, читал по карте,
чистил пистолеты, кормил коней.
Мы добрались до третьих гор, и мой хозяин
хотел мне перерезать горло, но
я прохрипел ему тогда о слове -
он спрятал нож и начал вдруг расти...
Я с ужасом увидел свою руку,
входящую под кожу колдуну -
он втягивал меня, молчала воля,
сознание держалось, только тело
входило, растворялось, зеленело,
мешалось и выстраивало плоть
иную. Мои бедыне монады
делились и летали за границей
другого мира. Словно ни к чему
в том мире на тончайших волосках
подвешены весы, они клонились
ко мне, а в заменившем небо
пространстве плыли головы - одни
как бы отрублены у мавров чернокожих,
блестели дико белыми глазами,
другие красные и яркие, как свет.
Они кружились, им недоставало
лишь снега, чтобы падать вниз,
но там нет тягости обычной, существо
так безболезненно и так непостоянно
летает, постигая внешний край.
Я убедился - мир для королей
еше не вырос и сосуд скудельный
опять рассыплется в неведеньи, и тот
барон из Штирии не зря звал Утешителя.
Нефритовая барка ушла за солнцем.

16-18 апреля 1996 г.