ИГОРЬ АВДИЕВ (ЧЕРНОУСЫЙ)*
НЕСКОЛЬКО МАЛОСВЯЗНЫХ ОТРЫВКОВ
ИЗ ПОСЛЕСЛОВИЯ К НЕ УВИДЕВШЕМУ СВЕТ
ОДНОТОМНИКУ ВЕНЕДИКТА ЕРОФЕЕВА
Самая ранняя временная граница "Дневника" - запись: "14 июля - 19 июля. Зимакова у меня." Летняя запись 1969 года окружена записями долгов зимы 1970 года. Очевидно, она была сделана в середине чистого блокнота, а уже потом появились регулярные, по порядку. (Хотя долги могли записываться на последних страничках особо, как и адреса, и телефоны. Вспомогательными при составлении Антологии поэтов серебряного века были, по всей видимости, и библиографические записи, также расположившиеся в конце блокнота). Самая поздняя запись "4.IV.[19]70" - время прочтения Венедиктом повести Эвелин Во (как в то время именовала писателя В.В.Ивашова - автор пособия по английской литературе). Таковы временные границы дневника: 14 июля 1969 - 4 апреля 1970.
Далее. В письме к венгерской переводчице поэмы "Москва - Петушки" Эльжбете Вари (от 20 марта 1980 года; неопубликовано) Венедикт просит "обозначить точную дату (написания поэмы - И.А.). Во всех изданиях, с легкой руки израильского издательства, она указана неверно. Точная дата: 19 янв[аря] - 6 марта 1970 г[ода]." Итак, "Дневник" и поэма пишутся одновременно.
Вернемся к первой, летней записи "Дневника": "14 июля -19 июля - Зимакова у меня. Растр[епанная?] встреча на Курском [вокзале] и бестолковость прощ[ания] на линии М[осква] - Петушки. С 20 июля - возобнов[ление] голодн[ой] раб[оты] и публич[ной] биб[лиотеки]. 25 июля. - Еще попытка вырваться в Мыш[лино]. Неуд[ача]. Под[ожду?] еще неделю. Возобнов[ление] трезв[ой] раб[оты] и публич[ной] биб[лиотеки]". Памятуя, что герой поэмы Веничка долго не имеет возможности поехать к любимой в Петушки, а когда, наконец, пускается в путь, и начинает развиваться сюжет, сдается мне: эта июльская запись в "Дневнике" - время зачатия поэмы. И что бы ни доказывали в спорах о прототипе героини, Веничка стремился к "рыжей стервозе", как Венедикт - к своей жене Валентине Зимаковой и сыну, "самому пухлому и самому кроткому из всех младенцев". Но канон немецких романтиков - от Тика до Гофмана - не позволяет герою поэмы стремиться в страстных судорогах к законной супруге. Да и тургеневские девушки замуж не выходили, кроме горемычной Инсарихи.
В письме к сестре Тамаре Васильевне от 15 марта 1966 года Венедикт пишет: "Поскольку я от рождения энциклопедичен, я занимаюсь одновременно историей современной музыки, воспитанием определенного круга владимирских и московских юнцов, теорией кабельной симметрии и католической философией". ("Театр", 1992, №9, с. 125).
К 1969 году перемен было мало. Работа над "Историей новой музыки" затухла, но разгорелось собирательство "Антологии поэзии серебряного века". И достаточно "энциклопедичное", если оценить дотошность и доскональность Венедикта в процеживании фондов Исторической библиотеки и судить по спискам просмотренных сборников поэтов в "Дневнике". В крохотном эссе "Саша Черный и другие" он признавался: "... я влюблен во всех этих славных серебряновековых ребятишек, от позднего Фета до раннего Маяковского, решительно во всех, даже в какую-нибудь трухлявую Марию Моравскую, даже в суконно-кимвального Оцупа. А в Гиппиус - без памяти и по уши. Что до Саши Черного - здесь приятельское отношение, вместо дистанционного пиетета и обожания. Вместо влюбленности - закадычность. И "близость и полное совпадение взглядов", как пишут в коммюнике". В "Дневнике" мы находим подтверждение серьезности Венедиктовых чувств, он не был на Парнасе повесой и проходимцем. (Несколько общих тетрадей стихов "Антологии" у меня сохранилось с тех времен. Могу также свидетельствовать, что Венедикт все отобранные стихи знал наизусть.)
"Круг владимирских и московских юнцов" - любимый Венедиктом хоровод героев из электрички "Москва - Петушки", вполне узнаваемые и реальные люди, для которых поэма прежде всего хроника того времени, хроника их жизни, а потом только художественное произведение. Венедикт умел водить эти хороводы: дорожил своими героями и дружил с ними. Заметьте, как начинается набросок к трагедии "Диссиденты, или Фанни Каплан". "Вот сложился круг действующих в драме лиц". Пока круг не сложился, пока Венедикт его не сложил - писать не начинал. Лица Венедикт не выдумывал. Вот персонажи, попавшие в поэму с кабельных работ: Венедикт записывает в "Дневнике" свои долги: "0.20 копеек" "комсомольцу Виктору Тотошкину" из главы "Назарьево-Реутово", соблазнителю черноусой двойняшки из главы "Павлово-Посад" "Евтюшкину - 50 копеек". Портреты с натуры и собственной персоной участие в поэме - следование Пушкину. С хроникой жизни просто.
Труднее с поэмой. И с течением времени в поэме. Вот, например, запись в "Дневнике": "Это напоминает ночное сидение на вокзале. Т.е. ты очнулся - тебе уже 33 года, задремал, очнулся - тебе 48, опять задремал - и уже не проснулся". Мало того, что Венедикт прозревает свои земные сроки, он еще дает повод сомневаться в правоте толкователей поэмы, считающих, что Веничка в Петушки и не ездил, а все было только его сном, сном на 40 ступеньке неизвестного подъезда. Вот еще запись чуть ниже, еще лыко в строку: "Кошмарный сон с похмелья на 17/IX: вначале озноб, потом жар, потом лихоманка, потом ко мне подходят двое этих верзил со скульптуры Мухиной: рабочий подходит и бьет меня по голове, потом крестьянка - серпом по яйцам". И среди серебряновековых поэтов вдруг (вдруг?) Венедикт вспоминает и записывает - как узелок на память завязывает - строки наизустного стихотворения Евгения Абрамовича Баратынского "Последняя смерть":
Есть бытие, но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем как волны на него,
Одни других мятежней, своенравней
Видения бегут со всех сторон...
Я не говорю уже о том эпизоде, когда Веничка вскакивает в электричку, отправляющуюся из четвертого тупика в 8 часов 16 минут, а до этого успевает еще и кучу спиртного купить! В те времена это - сюжетное сальто, достойное готического романа. Москва - не деревенька Поломы, чтобы столичная тетя Шура российскую продала до декретных 11 часов (кстати, тетя Шура в Поломах жива и трудится на своем месте, отведенном ей русской литературой). Но остановимся, вспомнив ранние уроки математики: три пишем, сколько в уме? Что было у Венедикта на уме? Ох, сколько поверхностных критиков побежало по склизкой тропке к Петушинскому райсобесу! А я убоюсь набоковского эпикриза - "комментаторское безумие".
Но нельзя не вернуться и не напомнить одно словцо Вени об изблевании всего, что тяготило душу, посредством двух пальцев: одним пальцем была русская поэзия, другим - классическая музыка. Ради "Антологии поэзии" Венедикт отложил "Историю музыки". Но "та и эта" буквально пропитали поэму. Отпечатки двух пальцев повсюду. Как Венедикту нравилась опера Бартока "Чудесный мандарин", в которой герой сначала задушен подушками, потом зарезан ржавым ножом, наконец повешен на крюке - и только тогда умирает, обняв Девушку. А Петрушка Стравинского, умирающий на сцене и, среди горестной оторопи, вдруг с верещанием оживающий на кукольной ширме. "История солдата", в которой за Принцессу можно отдать скрипку, но тогда теряешь и родину. "Свадебка" - гротескное плутовское ускользание от неумолимой судьбы, от смерти. А как Венедикт рассказывал взахлеб сюжет балета "Туда и обратно". Первое действие: Муж уезжает. К Героине приходит Любовник. Объятия. Возвращается Муж. Выбрасывает Любовника в окно. Убивает Жену. 2-е действие. Герой убивает Жену. Она оживает. В окно влетает Любовник. Муж откланивется. Объятия Героини-жены и Любовника. ... Веня комически стонал от зависти! Венедикта восторгало, что не только рисунок танца, но и музыка - такт за тактом - были во втором действии зеркальны первому. Балет-палиндром!
Но чуть раньше у Венедикта был долгий период погруженности в музыку Вагнера. (По Малеру перебираясь в век девятнадцатый). История "председателя Лоэнгрина" гораздо глубже связана с судьбой самого Венички, чем кажется на первый взгляд. А стремление Тангейзера к "белокурой дьяволице", к языческой Венере, в гроте которой "все радости можно испытать, что предлагает земля, и грудь ее неутолима, и бесконечно наслажденье..." "Сколько лет прошло, я не могу сказать - здесь не было различий времени", - говорит миннезингер, "по которому стосковался ад". И Тристан отворачивается от этого мира, "как от томления духа", он зовет: "Итак, умрем, чтоб вечно жить". Вагнер объясняет: "... человек впадает иногда в такое состояние, подобное сну, и в этом состоянии он посредством слуха начинает воспринимать то, что было скрыто обманчивой рассеянностью зрения, а именно - что его глубочайшая сущность составляет нечто единое с глубочайшей сущностью всего им воспринятого и что только таким восприятием может быть действительно постигнута сущность вещей..." Но грозится Набоков, простите! Венедикт в трагедии "Вальпургиева ночь..." уже не надеется на чуткое ухо режиссера, а настаивает: "Больше музыки! русских народных песен! симфоний Малера! Брукнера!.."
Журнал "Комментарии" попросил оставить утраты текста, - блокнот истерт, и края листов подмокали, - так наложило время свой отпечаток. Текст без подмалевок, без реставрации приглашает читателя сыграть в любимую Венедиктову игру - в стихи... Кто не угадал, тот бежит в магазин!..
*Так назван один из персонажей поэмы "Москва-Петушки", прообразом которого послужил И.Авдиев. (Ред)