ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА

ПОДКОЖНАЯ ЗИМА

Я не стал бы писать о Елене Фанайловой по многим причинам.* Одна из них в том, что мне никогда не удавалось написать что-либо о поэзии вообще. Однако произошло так, что на ул. Гаванской, когда мы с Еленой Фанайловой следовали умственной прямой ранней осени, и сухой до судороги в горле тротуар не отставал от изгонявшей его мысли, - у ног с дремотным хлопком разбился голубь. Вдребезги.

На этом можно было закончить и войти в автобус, чтобы услышать сообщение о зиме, которая непременно настанет.

Предчувствие зимы не обязательно. Мы ничего не знаем о зиме летом. А то, что известно, - лишь опыт других. Мы те же - нескончаемо становящиеся другими для себя, но только руки к себе не дотянутся.

Кто-то из прохожих зачарованно отряхнул со штанин капли крови.

Поднявший голову увидел бы легкое перо, уходившее по спирали к заливу. Судя по всему, пришла пора, и птица перешла в горловину головокружительной тяги земли. Равновесие было нарушено магнитными возмущениями вод и огня. Но, вероятно, все могло произойти по иным причинам - именно вот эта странная сила внезапно взмыла и сокрушительно-любовно встретила птицу, прянувшую в ее гончарное кольцо, где ей не полагалось быть изначально. Дистанция, расстояние (расставание), пространство (даже возведенное в "абсолют" риторики) не являются стеной, преградой, преткновением. Не о преодолении. Тогда в какой раз мы принимаемся за изучение времени. Мы учимся времени, стягивающему края представлений, предзнания. Его игла, иногда золотая, а подчас платиновая, приятно холодит разгоряченный мозг. Еще не начали о поэзии, хотя перевернута едва ли не последняя страница покуда не утвердившей себя ни во вдохе, ни в выдохе книги.

Я уверяю Вас, что давно говорю о поэзии Елены Фанайловой, перемещаясь от строки к строке, добавляя все больше элементов в градациях серого. Обострение угла зрения медленно и неподвластно инструкции. А также инструкции романтической поэзии. В отличие от поэзии "зимней поры" поэзия романтическая пытается убедить в том, что ее как бы не существует. А что существует?

При изучении времени его иглы ласково скользят в материи, не нуждающейся в целостности. Что ложно воспринимается как озарения.

Попытаемся соединить (такова страсть бесконечно бессмысленных "почему?"): озарения в действительности являются мельчайшими отверстиями (кто-то произносит: откровениями, но я плохо слышу). Тогда возникает фигура рисовальщика, и его губы уверенно шепчут слово "нить" (можно: разные нити). "Нить" и "время" необыкновенно часто путает в своем кукольном обиходе критика.

Сфуматто Петербургского воздуха позволяет предположить, что здесь пишут все - избыток материала при частичном отсутствии сформированного пространства. Потому то, что всегда пишется "настоящее", и зимы не будет, даже если дети с повязками на глазах ее пророчат нам в автобусе.

Тогда фигура рисовальщика исчезает. Слово "нить" остается в воздухе. Мы возьмем ее в пальцы. Будем бережны и поостережемся невесомых и случайных, как сны о любви, порезов. Из конверта выпадет карта из колоды Тарок, а следом записка: "свитер связан из одной нити, во всяком случае такова идеология свитера. Дырки его есть топологические нюансы галлюцинации, отклонение прямой, не прерванной - но настигающей и пересекающей самое себя. Зимой дыры начинают греть".

Вся поэзия состоит из одного слова. Это слово, как дыра или папоротник - цветет только тогда, когда в ноздрях оседает карстом запах ментола. Отсюда поиски карты - то есть логики. О логиках - у Зенона. И не только у него, у Эшбери, например, или у меня самого. Итак, дохлая птица, картография, поэзия - как карта (карст) исчезновения ее самой. Потому что романтическая поэзия в отличие от "поэзии зимы" или поэзии странствующего в чугунных башмаках и с железными хлебами по лессовым горам пешехода (В. Кучерявкин) есть не что иное как нескончаемое желание убедить меня, будто она не главное, что есть нечто намного главнее и изначальнее. Но у нее нет сил, как нет никакого секрета. Слишком много полосующей "алмазной пыли под кожей", чрезмерно ошибочна логика "оптики для чудес" (расположение и наклон осей), непомерно холодна "половина луны", зажатая во рту, не губами, нет, отнюдь - зубами, именно по ним передается дрожь палки у слепых в голову. Все проходит. Все уже прошло. Наверное, лучше всего это происходит и проходит в чтении - мы понимаем, что весь веер попыток указать на такое слово складывается в сундуки, равно как перья, птичьи скелеты, бабушкины склянки, знамена судьбы - нас не удалось обмануть, и то сказать! Куда уж.

Но, "Боже мой", почему так грустно, когда смотрим вслед удаляющейся в холодный туман, на холмы, по глиняным дорогам некой фигурке. Как долго ее будет удерживать зрение?

АРКАДИЙ ДРАГОМОЩЕНКО

АЛЬБОМ ФРИДЫ*

Фрида, убранная сидит, (набеленная), у холста сидит.
Кружевная нижняя юбка, фартук, серьги, венец косы.
По левую руку Смерть, по правую Диего без головы,
Пуповина их связывает, сосуды, ниточки, проводки,
Перед нею на нитке хрустальный шар висит,
Показывает небеса, комнату, людей, океан,
В горле у нее сердце стучит/стоит,
Ее постель заросла травой,
Фрида сидит, как каменный истукан.
В воздухе Божия Матерь, распятая Фрида в люльке лежит,
Распятая Фрида лежит
Диего с Полеттой Годдард

Фрида сидит королева, шали, броши, цветы в волосах,
Слезы ее, медальоны, браслеты, бусы, вышивки, ленты, подвески, бахрома.
Мертвые куклы при ней, в изголовье портреты (retratos) вождей,
Фрида в корсете сидит, в коросте сидит,
Ее постель зарастает травой
Трава растет из ее головы
Диего с Марией Феликс
Фрида одета как мальчик, ее папироски, камни, кристаллы, слюда,
Обезьянка ее обнимает, ее попугаи, утопленницы в волосах,
Звезды у ней в ушах, зеркала в саду, кружева,
Кадавры, олени, собаки странных пород,
Ангелы на сердечных качелях, пробивших грудь,
Фрида с Люсьенной Блох
Фрида с Eva Frederik
Фрида в доме его супруги Лапе Марин
Фрида в люльке, Диего скорбит, марьяж, marriage.
Две Фриды, Фриды две.

Елене Долгих

... Ты стала ангелом богемы черной.
И ласковые старые пираты,
Танцовщики, поэты, иностранцы,
Кокаинисты, денди, трансвеститы
К тебе входили вежливо с поклоном
И с братским и продажным поцелуем.
(Их всех ЧК сгребает за две ходки,
Они сдают себя за три копейки.
Пространства Петербурга так открыты,
Что к человеку подойти легко на выстрел.)*

И комната твоя, видна откуда
Вода канала, а казалось - моря,
Была полна растений из глубин,
Была пристанищем, вертепом, балаганом,
Святилищем, курильней или клубом
Балетоманов, беглых акробатов,
Философов, таперов, коломбин.

Твой дух казался им огнеупорным
И огненным, и тайным, и тлетворным,
Безудержным, холодным, колдовским,
Циническим, преступным, воровским.
Твой дух казался им высокомерным,
Великолепным, ледяным, козырным
И ускользающим, и, скажем, нелюдским.

О, зла цветочки, внешние приметы
Сей беззаконной и безжалостной кометы,
Танцующего Шивы на полу.
На лестнице ты предстояла в черном
Гостям, как Маргарита на балу,
Глотая светскую коньячную иглу.

Вовек я не забуду это фото,
Июньский пух и яды ночи белой,
Ее миазмы, опиатные пары,
Сдвигаемые взглядом легкие миры,
И воздухом колеблемые шторы,
И интеллектуальные пиры.

А поутру ты шла в библиотеку.
Стеклянную пересекая реку,
Плыла метафизическим пловцом.
Ты становилась девочкой, птенцом
С припухшим, неподкрашенным лицом,
И медленно протягивала руку,
Казавшуюся воском и свинцом.

Что нам останется от сей поры?

Как будто без участья, утешенья,
Дитя, ты верила: мы будем прощены,
Нас пустят в рай, и мы избегнем мщенья.
Смотри ж, как люди превращаются в шары,
Как плахи строятся, и точат топоры.
Ничто не предвещает возвращенья.

* Замечания, предпосланные в свое время в качестве предисловия к поэтической книге Елены Фанайловой, изданной в Петербурге, кажется в 1993 г. (Авт.)

* Frida Kahlo. Die Gemalde. "Schirmer/Mosel. Munchen: Paris. London, 1992