СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ

ЧЕТВЕРГ ОБИТАНИЯ

  СЛОВОПАС

Все государство умещалось в крохотном замке. И было в этом замке две башни. В одной жил Правитель, в другой Левитель. Для Правителя в слове государство был важен удар, а для Левителя — дарство. Правитель правил войнами и рукопожатьями, Левитель левил всем остальным. А в свободное время они играли в го. Государство при этом делилось на сюдарство Правителя и тударство Левителя. И играли они, как правило, в те часы, когда Верховный Словопас пас слова во внутреннем дворике замка, и потому играли они молча, сидя на подвесном мостике между башнями и лишь временами поглядывая вниз, на Словопаса, который выгуливал табунки слов, то огорошивая, то подкармливая их сладостными недомолвками. А когда поголовье каких-либо слов, например, нежных, тощало — он немедля отращивал их, урезая от выгула грубых. И в том, что они одни уцелели в этой притихшей округе, была заслуга Правителя, который вовремя придумал Левителя, который заботился о вещах как бы незримых и праздных, как например, равноденствие слова и паса. И это "вовремя" было во время начавшейся паники, посеянной шестипалым Кликуном, который — крадучись от народа к народу — шевелил своими верблюжьими губами о том, что все беды на свете от слов, и близится День Последнего Слова. И каждый Правитель пытался спасти свой народ. Так, например, один выпустил Указ, запрещавший говорить и писать в течение ста лет. Другой сказал, что если беды от слов, надо завязывать им глаза и слать наобум. Третий постановил оплачивать труд словами, дабы поднять их в цене. И те, у кого недостаточно слов для представившегося случая, не вправе этим случаем пользоваться. Четвертый пошел еще дальше: за каждое слово — платить. И это был последний из вымерших народов, так как, увиливая от оплаты, они стали изобретать новые слова, и с таким пылом, что вскоре забыли свой язык, а потом уже не могли вспомнить, что именно они забыли. И мир сжался до одного Правителя, одного Левителя и одного Словопаса в маленьком замке на крохотном замке. И однажды, жаркой ночью, когда всем троим не спалось, Правитель, ворочаясь с боку на бок, подумал: "Если Бог есть, то — согласно Кликуну — он будет весь в Последнем Слове. Значит, если слова — одно за другим — умертвить, то, дойдя до последнего, можно стать обладателем Имени Бога. То есть стать Бессмертным". А Левитель стоял у окна, смотрел на звезды и думал о Правителе: "Отношения между придуманным и настоящим — непридуманные отношения. И если ему — не дай Бог — придет в голову дойти до Последнего Слова, то первой его жертвой стану я — как свидетельство лучшего, что в нем есть: воображения". А Словопас, обходя спящие стоя слова и поглаживая их гривки, лишь улыбался, шевеля под маской своими верблюжьими губами.

    СЛОВА И СНЫ

  Четыре императора сидели по четырем сторонам света и правили миром. И чем больше дела их процветали, тем тревожнее им жилось. А почему — выразить они не могли. Розы в их садах благоухали все неистовей, и они мучительно подбирали слова, чтоб назвать этот запах, потому что назвать, значит запомнить, оставить в мире, и — не могли. И чувство было такое, что все это счастье и благодать, и весна, и вся эта жизнь — как птенец, выпавший из гнезда.

    И приснился им сон, что они сошлись в пустыне, в центре земли, и каждый из них видел перед собою трех императоров, потому что во сне редко кому удается себя самого.

    — Важно ли для нашего разговора кто кому снится, и как мы это можем проверить? — Спросил Первый император.

    — Назначим встречу на этом же месте ровно через год, — сказал Второй император. — Тот, кто не придет, был приснившимся.

    Прошел год, и они сошлись посреди пустыни — все четверо.

    — Значит, мы все друг другу снились, — сказал Второй император. — Или же мы и не просыпались, и нам только кажется, что прошел год.

    — Похоже, во сне мы не сможем решить кто кому снится, — сказал Первый император.

    — А если попробовать разбудить... — сказал Третий император. — Тот, кого мы разбудим, — снится; потому что снящегося разбудить можно, и сон при этом будет продолжаться. А тот, кого мы разбудить не сможем, — и есть настоящий сновидец; потому что те, кто снятся, разбудить сновидца не могут, кроме тех случаев, когда просыпаешься от испуга, но... — И вдруг замер, глядя на подползшую к ногам Четвертого императора змею; она положила голову на его босую ступню, окуная свой трепещущий язычок в темную щелочку между его мизинцем и безымянным пальцем. — Может, ты нас рассудишь, — обратился он к ней.

    — А если и она — снится, — сказал Первый император, на всякий случай отступая на шаг.

    — Разве это важно? — прошептала змея. — Допустим, что снится тебе, — и она повернула голову к Третьему императору, — и ты проснешься, — если проснешься, — и выглянешь в сад, и увидишь, как облетает и меркнет листва твоих слов, и неизъяснимый, чудовищный лик Красоты приближает свой взгляд — к тебе, бессловесному, голому... — Впрочем, — добавила, успокаиваясь, — может не я вам, а вы мне снитесь. — И, обведя всех четверых тускнеющим взглядом, опустила голову. И приснился ей сон о том, как четыре императора проснулись в своих дворцах, стоящих по четырем сторонам света.

    — Есть мир, и есть слово, — сказал Первый император, — но их нечем связать. Нет между ними родства. Лишь мука неизъяснимости, да эта сводящая горло тоска. Мир-иголка, да ниточки слов. Сколь бы тонкой она ни была — не проденешь ее в ушко. Слюной наживи ее хвостик, к глазам поднеси и на свет, и все тычешь и тычешь ее, недотыкомку... Жить в мире без слов — невозможно. Как и без мира, в словах. Стало быть, невозможен и я, — сказал император, и лик его рассеялся, как туман.

    — Глупец, — приоткрыла глаза змея, — ты и был этой связью. И мука твоя, и тоска — были порукой родства.

    — Если я не могу отличить сон от яви, — сказал Второй император, — если не в силах понять — сплю я или кому-то снюсь... И что там сквозит между явью и сном — пробуждение? тайна? Не сон и не явь, и не я... — Сказал, и рассеялся, как туман.

    — Глупец, — приоткрыла глаза змея, — ты был этой тайной, ты был пробужденьем.

    — У жизни есть смерть, — сказал Третий император, — а у смерти нет жизни. У света есть тень, а у тени — нет даже тени. И если я знаю об этом — зачем? Какой в этом смысл? А если нет смысла, то нет и меня. — Сказал, и рассеялся, как туман.

    — Глупец, — приоткрыла глаза змея, — ты был этим смыслом. — И подняла голову.

    Четыре змеи лежали по четырем сторонам от императора, свернувшись кольцами; каждая — как кулачок с тикающим большим пальцем.

    — Сны и слова, — шептал император, щуря глаза на удалявшееся от него солнце, — сны и слова, — медленно оседая на раскаленный песок, — только сны и слова, пересыпаемые песком...

    И четыре змеи клонили головы вслед его обмякающему телу, пока оно не улеглось и заглохло.

    — Он был моим сном, — сказала Первая.

    — Он был моим словом, — сказала Вторая.

    — Он был моим счастьем, — сказала Третья.

    Четвертая улыбнулась: — Теперь он мой.

    И все четверо поднялись, отряхнулись и, взявшись за руки, стали кружить вокруг него — с пяточки на носочек, с пяточки на носочек, и все быстрее; длинноногие, загорелые, простоволосые, — все быстрее; запрокинув хохочущие лица, выгнув тонкие спины — быстрее — песчаным вихрем, движущимся к горизонту.

    ЧЕРНОБЕЛАЯ МАГИЯ

  Два мага — Черный и Белый — столкнулись лицом к лицу на ледяном карнизе над клубящейся пропастью. Эта встреча не входила в их планы, каждый из них шел своею дорогой, думая о своем, но теперь уже было слишком поздно: они замерли, глядя глаза в глаза — так близко, что едва не касались ресницами.

    Если он мне уступит дорогу, — думал Черный маг, — то, тем самым, проявит свое благородство и силу, и, значит, Белая магия восторжествует. А если я ему уступлю, — решит, что я менее могущественен, чем он.

    Если я начну пятиться, — думал Белый маг, — он воспримет это как оскорбление, решив, что я уступаю ему как сильный слабому. А не уступить — значит предать Белую магию.

    Так они и стоят до сих пор над нами, на ледяном карнизе, касаясь друг друга ресницами.

    *

    Жили-были три слова: Я Тебя Люблю. А потом они поженились. Каждое на себе.

    *

    И построили они театр, и назвали его "мир". Бог играл девушку, Дьявол — юношу. И, играя, они создавали вокруг себя мир, и на это уходила вся жизнь. И когда девушка, к концу игры, закрывала глаза, юноша брал ее на руки и, прижимая к груди, уносил из театра. А потом она открывала глаза и, дрожа, льнула к нему, и он говорил ей, что больше они в "мир" не вернутся. И это длилось тысячи лет, пока она однажды не открыла глаза раньше времени и не увидела, что "мир" — вовсе не там, где они играют, а там, куда он несет ее, прижимая к груди. И тогда она попыталась вспомнить: кто же на самом деле? А юноша все целовал ее, и мир обволакивал их, согревая, и вспомнить она уже не могла.

    *

    Историй на свете — всего три: о ней и о нем. Но, на самом деле, их — ни одной. Потому что они не смогли сотворить друг друга. Это и есть третья, которой нет. Потому что кроме них на свете и не было никого.

  *

  Мир — шахерезада.

*

  Сидел Бог у дороги. Мимо шел человек.

    — Возьми меня, — сказал Бог.

    — А что ты можешь?

    — Все.

    — И что ты хочешь взамен?

    — Ничего.

    — Ничего? — Задумался человек. И сказал: — Нет.

*

Пятеро чародеев вышли на поединок с самим собой. Тот, кто осилит себя, станет владыкой чар. Стихнув, вся честь и нечисть сомкнулась вокруг них кольцом.

    — Отрекаюсь от чар своих, — сказал первый, и выдохнул их из себя.

    — Отрекаюсь от жизни своей, сказал второй, и чары выдохнули его.

    — Отрекаюсь от женщины в себе, — сказал третий, и женщина вышла из него и сошлась с ним, и родила сына, превзошедшего их обоих.

    — Сдаюсь, — сказал четвертый.

    Пятый, взглянув на себя, рассмеялся так искренне и легко, что все четверо, еле сдерживая улыбку, склонились пред ним.

  *

  Последним было зеркало. И, сотворив его, Бог увидел, что Он мертв.