СТАНИСЛАВ ЛЬВОВСКИЙ

ОВИДИЙ НАЗОН: ЧТЕНИЕ СО СЛОВАРЕМ

Егору Перову

Белое говорит на языке прошлого каждой вещи, включая, например, воздушные шарики или скамейку в парке, неподалеку от школы. Белое говорит на непонятном каждому языке. Белое незаконно пересекает границы моей книги, когда я пишу, получает вид на жительство, когда ты закрываешь ее на последней странице. Научиться понимать этот язык без того, чтобы листать Помощника, Словарь, снящийся мне каждую ночь, особенно зимой. Превратить чтение в легкую радость, праздник сердца, тела.

Чтение вообще, чтение в транспорте, чтение со словарем, чтение со словарем в транспорте, чтение вслух, чтение про себя, английский со словарем, читаю-перевожу, но не говорю, потому что легионеры Марцелла вырвали мне язык и сослали на рудники, в болота Малой Азии да, я, Овидий Назон, застрелил шерифа Ноттингема, но я не убивал Помощника, и, клянусь, это была самозащита. Овидий (перечитывая метаморфозы) — был для него талантливым куплетистом, не более. Своего рода Галичем — такие люди, в сущности, персонифицируют вытесненные империями неврозы. Ну, кончаются такие вещи, известно, плохо. Чемодан — вокзал — Израиль, эмиграция (читай автономные комплексы), потом подрывные радиостанции, бибиси по вечерам — и пошло-поехало: перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира, mass media в руках варваров. И вот, в один прекрасный день здоровенный громила (впрочем, громила этот — одна из ранних инкарнаций Алариха) одним пинком отправляет античность в выгребную яму исторического люфт-клозета и за уши втягивает империю в Средние Века.

Ну, потом, натурально, все, что полагается: города, корпорации, мануфактура, разделение труда, товар — деньги — товар, первоначальное накопление капитала, две-три мировые войны — на широкую ногу, чтобы не стыдно было детям в глаза смотреть, период реконструкции, постиндустриальное общество, Маклюэн, хиппи, горбачев, ельцин.

Овидий здесь для нас ключевая фигура. Подумаешь, пожмет плечами искушенный читатель. Ну куплетист, ну достал Императора — не столько, собственно, даже куплетами, сколько гаденькими замашками провинциального оппозиционера в вечно мятой несвежей рубашке с обтерханными манжетами. Бесконечные интервью подпольным газеткам в Паннонии, болтовня о гражданских правах, о якобы переполненных политических тюрьмах; какие-то темные дела с византийскими спецслужбами, несомненно подкармливающими международный терроризм... ну прекратите же, прекратите, у Императора болит голова, у Императора мигрень, оставьте Императора в покое. Вот, скажем, Североамериканские Соединенные Штаты вообще практикуют республиканскую форму правления — значит, обходятся без Императора. И неплохо, между тем, живут. Референт, пятясь, удаляется, слуга-нубиец с поклоном закрывает дверь.

Овидий здесь для нас очень важен. В Империи неурожай, государственные зернохранилища пусты. Это, естественно, вызывает новую волну политических преследований. Обыск, предупреждение, подписка о невыезде, арест (следственная тюрьма на окраине города). Пожар в студии уничтожает первый вариант “Love Science”. Уцелевшие чудом фрагменты признаются порнографическими и развращающими общественные нравы и сжигаются на заднем дворе съемочного павильона хмурыми личностями с неясной ведомственной принадлежностью.

Овидий меряет шагами одиночную камеру. Створка приоткрывается, возникает глаз женщины-охранника с непривычно вертикальным зрачком. Дверь со скрипом распахивается, обладательница пугающего зрачка проскальзывает вовнутрь, дверь захлопывается. Торопливо сбрасываемая сизая форменная туника (погоны с оскаленной волчьей пастью), арестантская роба с нашивкой ООП (Особо Опасный Преступник); скрипучие нары: иллюстрация к общедоступному варианту “Kаma — sutra” (Лондон, 1868, Издательский Дом “Lloyd & Brother”). Отвернемся. Не подобает.

Обратный хлопок двери. Император сидит на ложе, раскачиваясь, обхватив голову руками. Юлия, Юлия, о Боги! Дался же тебе этот похотливый козел Котта, дружок куплетиста. Газеты, о Боги, — по всей Империи утренние газеты с аршинными издевательскими заголовками “Котта Максим: новый член императорской семьи?”, “Принцесса Юлия. Медовый месяц с содомитом.” “L’Infiormacione” публикует фоторепортаж о похождениях Котты (Пулитцеровская премия за 2-й год) — Котта в компании трех смазливеньких мальчиков, Котта в гей-баре “У Петрония”, Котта с совершенно пьяной Юлией пытается прорваться на полуподпольное выступление Овидия в одном из ночных клубов. Юлия плачет, запертая в одном из дальних покоев. Пресс-служба Императора распространяет через информационные агентства “опровержение гнусных слухов, направленных на свержение царствующей семьи и подрыв общественных устоев”. Объявленный в розыск Котта как сквозь землю провалился. Паника на бирже, фондовый рынок на грани краха.

Овидий, внимательно наблюдающий сейчас за полетом ласточки в квадратике тюремной решетки, здесь для нас не так уж важен. Беллетрист, в сущности, так, чтение в транспорте, полистать книжку по дороге домой с работы, услада вдовствующих домохозяек.

Но император читает его как бы держа в руках раскрытый словарь, переводя каждую фразу на белый, легкий до умопомешательства канцелярит. Белое говорит на языке непонятном каждому.

Государственный цензор занимается не крамолой, а пробелами, полями страниц, внутренностями буквы О. Все это и составляет сущность простых книг, используемых для упражнений в чужой лексикографии, да, я, Овидий Назон, гражданин Рима, такого-то числа месяца года застрелил в Далласе, штат Техас, Джона Фитцджеральда Кеннеди, президента Соединенных Штатов Америки, Первого Космонавта, автора “Alice through the looking-glass”, Императора, владевшего всеми наречиями со словарем, читавшего и переводившего мои книги на миллионы языков Империи, над которой никогда не заходит солнце, да, но клянусь, это была самооборона, Помощник остался жив. сент.

ИМЯ

«Я еще никогда не был так далеко от Рима, а свежесть молодости, между тем, заметно убывает».

З.Фрейд

Данное утверждение, вне всякого сомнения, ложно.

«В детстве у меня над кроватью висела карта Мира. Каждое утро я просыпалась и смотрела на нее». «И втыкала булавку в Москву».

Конечно же, мы всегда правы. Даже когда наши утверждения являются заведомо ложными. В этих случаях мы особенно правы. Хотя — поди докажи.

«Мне снился сон: «Что такое закон физики?» — спрашиваю я, учитель, ученика. «Закон физики, — отвечает он, — это страж, интерпретатор, стоящий на границе реального мира.» Я до сих пор не совсем понимаю, что он имел в виду. Но уверенность, с которой он говорил (моя собственная, в сущности, уверенность: ведь это мой сон) — гораздо важнее гипотетического смысла.

Безаппеляционность — деноминатив апелляции, nomen suptum, как сказал бы Абеляр. Три необходимых условия деноминатива — реальная причастность или реальный смысл деноминативного соответствия; очеdвидная необходимость наличия сходного корня; наконец, трансфигурация, т.е. устойчивость и грамматическая самостоятельность производного — соблюдены. Апелляция в привычном языке — жалоба, обращение с требованием справедливости, ссылка на авторитет и так далее. «Деноминация, — пишет Ансельм из Кентербери, — есть то, что переносит речь от ближних и соседних выражений. Посредством нее можно помыслить вещь, не называемую собственным именем». Итак, собственного имени предмет разговора не имеет. Речь идет, таким образом, об апофатической категории. «Right becomes wrong, left becomes right». Категория истинности тесно связана со структурой пространства не только в германских языках. Мера приближенности или удаления, отчуждения или родства: критерий соответствия, релевантности личности и мира. Безаппеляционность — точное знание того, в какой именно точке координатной сетки мы находимся.

— Так что же ты, писатель, writer (lefter?..)?

— Когда я достигаю соответствия идеи и «тела» текста, сомнения и жалобы, необходимость в аксиологических подпорках — отменяются раз и навсегда .

Между тем, ясно, что истинность или ложность текста-высказывания может рассматриваться только в пространстве самого текста, — просто, поскольку высказыванию типа «И не заботился о том, // Какой у дочки под подушкой // дремал до утра тайный том», никакое событие первой реальности сопоставлено (во всяком случае, однозначно) быть не может. Поэтому критерий истинности рефлективного текста если и может вообще быть найден, то только в нем самом. Автор же здесь — закавыченная сверхличность, носитель абсолютной истины, определяющий структуру отношений объектов и предикатов в реальности произведения. Только он и может судить об истине, имеет полное право на отсутствие сомнений в собственной правоте.

Особенно часто сомневаются в своих словах женщины определенного возраста, которых один мой знакомый маленький мальчик называл «полустаренькими». Почему — Бог весть. Возможно, все дело во времени, остром внимании женщин к деталям стареющего на глазах Мира. Об этом, впрочем, речь пойдет ниже.

Бесплатный сыр все еще встречается — но только на столах некоторых северно-европейских стран. «Новый англо-русский словарь» (Москва, Русский язык, 1995, с.29): appellation — имя, название. Быть носителем абсолютной истины текста, по праву (пусть даже и сомнительному) присвоить себе категорию безаппеляционности, означает отречься от собственного имени. Все названное — сомнительно, почему Он и говорит о себе просто: «Я есть Тот, Кто Есть». Обратите внимание также и на фонетическое родство со словом «apple». Истине иметь подобные ассоциации не пристало. («Китайское» же яблоко, заметим в скобках, делится на равные полупрозрачные дольки — дискретность познания снимает библейскую дихотомию типа «или-или». Потому и безаппеляционность там носит несколько иной характер — абсолютно верно только то, что все утверждения, включая и последнее, ложны. Я утверждаю это с полной уверенностью. Да что там говорить...)

Что же касается Рима... Точка, где Эрос пространства превращается в Логос, многовариантность и неуверенность — в инвариантность и безаппеляционность. Единственное место в мире, достигнув которого можно без колебания сказать: «Я пришел. Я здесь».

Можем ли мы говорить о связи категории безаппеляционности со свободой? Абсолютная свобода предполагает и безаппеляционность, что, несомненно, вступает в противоречие со сферой этического. В нашем случае — со сферой внутренней этики текста. Насколько «персонажи» имеют право на самостоятельные поступки и свободный выбор? Насколько они являются автономными, а текст, соответственно — гомеостатической или самоподдерживающейся системой? Это противоречие разрешается просто. Автор утрачивает безаппеляционность в тот самый момент, когда в его отношения с текстом вмешивается третий — читатель. Он также является соавтором текста. Но очевидно, что по праву аристотелевой логики безаппеляционностью может быть наделен только один. Безаппеляционность переходит в этом случае в противоположную категорию, причем относящуюся уже не к автору, а к самому тексту — во множественность толкований.

Шалуйтесь, шалуйтесь — как сказала однажды эскалаторная тетечка в переходе с кольцевой «Белорусской» на радиальную. Уж кто-кто, а экалаторные тетечки знают, чем кончаются шалости в отсутствие твердой почвы под ногами. Пропусти этот абзац, читатель. Ты, конечно же, поймешь все неправильно: окажется, что я ввел тебя в заблуждение, а это невозможно, не может быть.

Едва ли можно говорить о наличии формальной последовательности упомянутых выше взаимных переходов. Мы имеем нечто вроде приключений Алисы в интерпретации Делеза — непрерывное и самодостаточное становление, чистый процесс, степень и природа динамичности которого определяет, на самом деле, биографию автора, текста, читателя, работников издательств, продавцов книжных магазинов, журналистов с полосы «Искусство» газеты «СЕГОДНЯ». Все люди становятся постепенно персонажами всех текстов, а персонажи, напротив, людьми. Big Bang, Большой Взрыв, аннигиляция интерпретаций, вспышка света, в которую превращается Алиса, пересекающая поверхность зеркала — вот что находится в начале и в конце этого пути. «В детстве у меня над кроватью висела карта Мира. Каждое утро я просыпалась и смотрела на нее. И втыкала булавку в Москву. До сих пор Мир стоит у меня перед глазами, как высохший цветок бессмертника».

Ибо все, написанное человеком — как бы чернила, на седьмой день выцветающие. «Как дети наши нас, так и мы, не оглядываясь, покинули бытие». В тот самый миг, когда [наши книги] представляются сущими, они, на самом деле, не суть, ибо от того, кто поистине есть, далеки» или «словно птица, парящая в воздухе: никакого следа пути ее не отыскать».

Я устал говорить правду. Меня тошнит от одного вида монетки, как всегда уставившейся в весеннее небо двумя парами слепых глаз игрушечного орла. Я никогда ещё не был так далеко от Рима.

апр.— май 96

Проблема территорий

1.

«На горе сей возлежит вечно бодрствующий дракон, зовущийся Пантофталмос, ибо он исполнен очей с обоих боков, спереди и сзади, и когда спит, то иные из очей смежаются, а другие остаются отверсты».

Вот — идеальный страж, вечно наполовину бодрствующий. Его территория — всюду, куда способно распространиться его зрение.

2.

Город, в котором мы живем, имеет две территории. Дневная и ночная, верхняя и нижняя. Каждый день мы спускаемся под землю, чтобы путешествовать по изломанной мандале схемы метрополитена: утром — от окраин к центру, вечером — от центра к окраинам. Вечный маятник дня и ночи, сутки, проходящие путь от внутреннего к внешнему и обратно. Уроборос внутреннего кольца; радиальные линии — хтоническая роза ветров.

3.

Разделительная полоса, нейтральная территория транспортной энантиодромии, улицы с односторонним движением, пришедшие с востока колесницы с правым рулем. Слепящий свет встречных фар, другая вселенная летящая на нас со скоростью сто шестьдесят километров в час.

4.

Территория как динамический паттерн, свойства которого определяются жизнью населяющих ее зверьков, их воспоминаниями, как бы любовью, историей, тканью их путешествий. Все это, ареал естественного отбора, экология времени, далекие запрошлые вещи на боковой границе зрения, как-то: каштан, найденный в парке университетского городка, утро такого-то января 89-го года, внезапно колкое острие значка и позавчерашний день неизвестно какого лета.

5.

Территория — аскеза, граница эротики пространства. Флаг, которому она [территория] принадлежит, на самом деле отмечает конечную точку любых попыток возвращения, удавшихся ли, провалившихся. Улисс затерялся бы в хаосе островков и внутренних морей — если бы не таинственное, сшитое женой мягкое знамя, испещренное фигурками часто встречающихся в данной местности зверьков, бабочек, украшенное изображениями неприметных образцов местной флоры. Те же незамысловатые рисунки, tattoo, что покрывали его внутреннюю кожу, в качестве laissez passer предъявленную пограничному контролю.

6.

Отечество, как известно, нельзя унести на подошвах своих башмаков. Дантону, между тем, грозила смерть: потому он и оказался прав. Смерть — сама себе Родина. Отечество находится здесь, родина — там. Однажды разделившись, эти двое поставили нас в положение детей живущих с отцом, часто вспоминающих и тоскующих о матери. Эмиграция как попытка компромиссной, невзаправдашней смерти, где нет Отечества и Родины, Матери и Отца, но всего лишь их безо бидные географические проекции.

7.

Территория, как голограмма истории, обеспечивающая достоверный параллакс, но живущая своей собственной жизнью, гораздо более медленной. Синхронность изменений обеспечивается, впрочем, тем, что происходит внутри: краски, звуки, запахи с возрастом тускнеют. Территория, где мы провели детство, тоже как будто бы стареет, проявляя сострадание, не желая оставлять меня один на один с горечью поражения. Рыбу в реке уже нельзя ловить руками, как прежде, когда я был мальчишкой. Полное лукошко белых грибов уже не собрать прямо за забором — только выйди за калитку. Но для моей дочери все начинается снова.

8.

Не так ли мы, попадая на территорию незнакомого городка, напоминающего чем-то Александров или, скажем, Волоколамск, вдруг обнаруживаем поразительную способность ориентироваться? Все как всегда — Море, Пляж, Вокзал. Фрактальные элементы человеческого мира — внутренняя душа, сознание, общение-восприятие, — повторенные в структуре населяемых нами мест. Карта Пири Рейсса, прообраз всех карт, врожденное знание Географии.

9.

Идеальный страж находится внутри нас самих. Темный, неповоротливый зверь со сверкающей шерстью. Зверь, обитающий во всех комнатах сразу; границы проведены по его мерцающей шкуре — дух, который дышит, где хочет; дух, состоящий из бесконечного зрения глаз. Однажды он проснется, встанет и, стряхнув с себя остатки сна, потрусит по снегу — все дальше, все уменьшаясь, превращаясь в математическую точку пространства, центр мишени, дрожащий в оптическом прицеле теодолита.