РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫЙ КУРС ЯКОБСОНА

ТОМАШ ГЛАНЦ

РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫЙ КУРС ЯКОБСОНА

В методологической стратегии работ Романа Осиповича Якобсона (далее — РОЯ) можно проследить два направления. Предварительно назовем их тенденцией к очищению и обнажению, с одной стороны, и тенденцией к контаминации — с другой. Ведущей ипостасью идеи очищения и обнажения в работах молодого РОЯ о языке и литературе выступает синхронность: изучение языка должно быть избавлено (очищено) от эволюционной диктатуры историцизма. В диалектологии задача синхронного подхода определяется ‘деэкзотизацией’: изучение современных говоров проводится на окраине Москвы. В синхронной фольклористике и паремиологии ¹ её представители — РОЯ и Петр Богатырев — планируют изучение суеверий и предрассудков среди депутатов чехословацкого парламента.

Если борьба с историцизмом представляет собой переоценку темпоральных ценностей в изучении языка, то в диалектологии под сомнение ставится территориальное распределение, а в фольклористике — социальный порядок изучаемого предмета. Для литературоведения, точнее говоря, для характеристики поэтического языка тенденцию к очищению и обнажению лапидарно резюмирует полицейская сцена из Новейшей русской поэзии (1921): РОЯ критикует тех интерпретаторов литературы, которые поступают аналогично полицейскому, арестовывающему в погоне за вором всех случайных прохожих. Так оказываются подшитыми к “делу” литературного текста психология, политика, философия, мораль, география.

Формулировки тавтологического уклона, провозглашающие поэзию оформлением самоценного слова или высказыванием с установкой на выражение, считающие параллелизм обязательным принципом поэтического языка, являются результатом поисков идеального агента полиции. Тот объективно и научно созерцает обстановку и способен, таким образом, редуцировать мимо идущих к одному лишь виновнику и безошибочно его определить.

Второй тенденцией якобсоновской методологии является контаминированость, явление известное в науке о языке как ошибочное скрещение управлений, своего рода стилистическая болезнь. Однако под методологической контаминацией подразумевается фигура мышления о языке и литературном тексте. Что касается тенденции к очищению и обнажению, редукции исследуемого предмета ², можно тенденцию к контаминированности считать не столько противоположной, сколько эту первую дополняющей, оспаривающей, ставящей под сомнение.

Тенденцию к контаминированности в этом смысле можно понимать как попытку обосновать язык или текст (которые в данном случае выступают как эквивалентные члены операции) помимо его имманентных пределов. В этой связи следует упомянуть, что структурная аналогия языка и произведения искусства не вытекает (только) из соссюровского лингвоцентризма и для РОЯ не является само собой разумеющимся исходным пунктом. В своих эксплицитных высказываниях РОЯ считает поэтику интегральной частью лингвистики ³. Концепции “искусство как язык” РОЯ придерживается скорее методологически или имплицитно. Такой подход можно понимать как полемическое продолжение тезисов книги А.А.Потебни Мысль и язык (1862). Там говорится: “Искусство то же творчество, в том самом смысле, в каком и слово.”

В этом пункте РОЯ справляется с Потебней в гораздо большей степени, чем в прокламативной дефиниции поэзии, которая, по формалистам, является организацией языковых фактов, а не мышлением в образах. Упрек несостоятелен уже потому, что автором этого определения является не Потебня, а Георг Вильгельм Фридрих Гегель, несмотря на маргинальную роль этой цитаты в концепции Потебни.

Фигура контаминации, однако, в отличие от отношения аналогии (Потебня), подобия структуры (языка) и метаструктуры (искусства) основана на контактах с областью гетерогенного, т.е. не только типологически несобственного, но и принципиально несовместимого. В методологии Якобсона можно проследить три основных (хотя типологически разнообразных) типа контаминации языка или литературного текста.

* * *

Первым источником такого процесса можно считать смерть. В статье 1927 года Dvм staroиeskй skladby о smrti (Две древнечешские поэмы о смерти) ⁴ концептуализация .смерти не выходит за границы жанровых особенностей. Законы жанра обусловливают диалогическую и дуалистическую структуру общения персонажей (души и тела), присутствие смерти влияет на организацию текста (как спора), способствуя его театрализации; смерть представлена посредством определенных стилистических средств (низких и вульгаризующих) и т.д.

Другой является позиция смерти в статье О поколении, растратившем своих поэтов (1931)⁵. В начале статьи смерть еще может казаться фактом истории русской культуры. Перечисление поэтов, погибших в течение 20-х годов, сопровождается характерной мыслеформой русской интеллигенции, на которую в своей интерпретации статьи обратил внимание А.Пятигорский ⁶: в смерти гениального человека в России виноваты все выжившие. Однако уже первые предложения статьи сигнализируют об исключительной роли смерти для дальнейшего изложения. Формулировка “сейчас доминантой не ритм, а смерть поэта” показывает, что речь пойдет не об организации текста под влиянием дискурса смерти, а о смерти как партнере или конкуренте текста (в одном месте РОЯ прямо говорит, что смерть в связи со стихами Маяковского — не литературная тема), о смерти как о не-тексте, о напряжении между смертью и текстом, о контаминации текста со смертью.

Бессмертие Маяковского (не как поэта, а то, которое инсценируется в его же текстах) РОЯ справедливо характеризует как состояние не метафизическое. Если искать подходящее определение, мы могли бы назвать его состоянием постфизическим; оно является, как это имеет место и в беспредметности Казимира Малевича, потусторонностью “мяса и вещей” (мифология физического воскресения — ее последствие). Но смерть — точнее умирание — не принадлежит к этому поэтическому раю воскрешенного бессмертия, а выступает как генеральный соперник поэзии и языка. Будетлянское революционерство Маяковского — как вытекает из анализа РОЯ — это заранее, с самого начала проигранная борьба со смертью.

Якобсон критикует советских и эмигрантских авторов, удивляющихся самоубийству Маяковского, предсказанному, по мнению РОЯ, в его текстах. Пафос статьи, однако, заключается не столько в трактовке поэтической системы, определяющей биографию, сколько в модели смерти, которая, с одной стороны, представляет физический конец текста, с другой стороны — его радикальную альтернативу. Отношение смерти к тексту похоже на описываемую в статье Якобсоном оппозицию собственного “я” и его чудовищного бытового двойника: “не я”.

* * *

Вторым источником контаминации языка и литературных текстов в работах РОЯ можно считать идеологию.

Попытки освободить слово из его самовитости с помощью идеологического “не-текста” ⁷ проявляются в мышлении Якобсона прежде всего во второй половине 30-х и в первой половине 40-х годов ⁸.

В этих работах нетрудно найти примеры герменевтического нигилизма, манипуляции с фактами, их тенденциозной подборки и изложений или формулировок, с сегодняшней точки зрения, несомненно, пропагандирующих национальную ненависть. Дело, однако, не в оценке военной стилистики военного периода, а в методологическом приеме.

Слово и текст в идеологических работах Якобсона выступают двойными агентами. С одной стороны, они рассматриваются имманентно и структурно, с точки зрения их эстетической функции как организации языкового материала. Одновременно слово и текст ощущаются в ситуации очной ставки с другой системой, которую РОЯ, напр. в конце, книги Мудрость древних чехов, определяет как “доминирующие структурные знаки чешской национальной идеологии”.

Такая постановка вопроса безусловно легитимна. Чего, однако, можно добиться путем очной ставки, в которой участвует с одной стороны власть доминирующего политического насилия, разных стратегий отрицания, сопротивления, противостояния — и с другой стороны — власть литературности как поэтической функции? Можно добиться контаминации языкового пространства, в котором слипаются, проходят мимо или просвечивают друг в друге по/!-разному мотивированные и кодированные сведения.

* * *

Третий тип контаминации очищенного и обнаженного слова и текста представлен послевоенным интересом Якобсона к проблематике языковых аномалий психопатологического типа, главным образом, афазии и шизофрении.

Основную схему дифференциации метафорического (т.е. селекционного) и метонимического (т.е. комбинационного) полюсов языка РОЯ позаимствовал, по его собственным словам, от поляка Николая Крушевского ⁹, который сформулировал ее уже в конце 19-го века¹⁰. Однако разработка этой концепции в связи с детским языком и прежде всего с мозговыми заболеваниями, влияющими на языковые способности, является находкой РОЯ и относится только к 40-м—50-м годам ¹¹.

Поворот к нейролингвистике или патолингвистике, анализ языка и поэтического текста на основе душевного, мозгового заболевания являются, на мой взгляд, самой радикальной попыткой РОЯ выйти при анализе слова или текста за границы их имманентной системы. Трудно сказать, насколько сопоставление мозгового расстройства с операциями, на которых основано употребление языка и типология художественного творчества, помогает больным. Сам РОЯ ограничивается упоминанием позитивного отклика на его теорию специалиста в области афазии Александра Лурии. Бесспорен, однако, инновативный импульс этой контаминации для философии и культурологии (вплоть до исследований Жиля Делеза и Феликса Гватари или работ современной московской группы “Медгерменевтика”).

Тезис о том, что в афазии или шизофрении уничтожается один из основных принципов языкового механизма, можно понимать и с другой стороны: употребление языка является состоянием равновесия двух друг друга нейтрализующих патологий речи. По поводу литературного языка сам Якобсон замечает, что его в связи с афазией можно понимать как явление противоположное — и, добавим, зеркально-симметричное — расстройству речи. То, что в афазии воспринимается как дефицит, является в области художественного творчества избытком (с одной стороны, гипофункция селекции или комбинации, с другой стороны — ее гиперфункция).

Роль болезни как отсылки, признака, сигнала принадлежит к древнейшим культурным моделям и не исчезает и из сегодняшних анализов культуры (см., напр., работы Сюзан Зонтаг о туберкулезе, раке и спиде). Болезнь как основа теоретизирования известна и литературоведам: А.А.Потебня ссылается на М.Мюллера, провозглашающего миф болезнью языка ¹². Импульс РОЯ состоит в поиске характерных черт языковых механизмов в области ментальных заболеваний, в радикальной контаминации филологии с патологией.

* * *

Понятия ‘полиция’, ‘агент’ или ‘идеология’, с помощью которых можно описать методологию РОЯ, являются конститутивными и для того образа РОЯ, который мы находим в папках пражских архивов министерств внутренних и иностранных дел (МВД, МИД).

Я не рискну говорить о политической деятельности РОЯ, но о ее проекции в архивных документах размышлять можно, учитывая непреодолимую дистанцию между проекцией и проектируемым. Общественная ангажированность Якобсона вытекает из его методологической позиции. Ее стержнем служит напряжение между имманентностью и контаминированностью.

Имманентный образ Якобсона-филолога представляет человека, полностью сосредоточенного на своей профессии. В сообщении МИД от 5 марта 1923 года, автором которого является Ярослав Папоушек, сотрудник информационного отделения, читаем: “Весь его интерес всегда сосредоточен на вопросах литературы и филологии. Никогда он не говорит о политических делах. (...) не предпринял никаких попыток проникнуть в круги русской эмиграции. (...) Он не шпион, не провокатор, советская миссия (пресс-секретарем которой РОЯ работал — Т.Г.) не пользуется им в целях политической или тем более разведывательной работы”. Контаминационный образ РОЯ характеризует его как субъект, позиция которого несколько раз — как правило удвоенно — кодирована, аналогично тому, как это имеет место в его концепции (поэтического) слова. Агент в самом общем понимании является субъектом, реализующим свои задачи на чужой территории. Высшей эманацией описываемой фигуры является Агасфер — а именно как старого Агасфера характеризовал Якобсон самого себя в заключительном тосте на конференции, посвященной святому Константину философу. На основе аналогии с ролью этого агента Византии и письменности в Великой Моравии 9-го века РОЯ понимал и собственную судьбу, как показывают имплицитно его тексты о древне-чешской культуре и как эксплицитно говорится в упомянутом тосте, произнесенном в Праге 1969 года.

В цитированном сообщении МИД скрещивается с образом имманентным и контаминированная позиция РОЯ: его автор характеризует двойное территориальное устройство РОЯ. Он, по его мнению, хочет остаться в Германии или Чехословакии, не закрывая, однако, свой путь в Россию. В 20-x и 30-x гг. русский гражданин РОЯ выступал как агент чехословацких интересов в советской России и других странах, и пражские власти ценили эту его деятельность — МИД, например, оплачивало все его путешествия по Европе, включая бесплатный журналистский билет на все поезда на территории ЧСР. Споря с мнением Москвы, РОЯ защищал единство чехословацкого народа и в 1933 г., во время римского лингвистического конгресса представлял чехословацкую делегацию на встрече с Беннито Муссолини. О просветительской работе для чешской культуры РОЯ регулярно информировал пражских политиков, включая личные отчеты для министра иностранных дел. Именно преданностью РОЯ демократическим властям ЧСР мотивированы атаки против него со стороны сталинского крыла левой чешской культуры 30-х годов. С.К.Нойманн, например, называет РОЯ “белогвардейцем, контрреволюционером, антисоветским наушником в кафе города Брно” (где РОЯ тогда преподавал в университете).

¹³ На этих обвинениях, обогащенных риторикой борьбы против пражского структурализма, построена травля Якобсона в чешской прессе 50-х годов.

С другой стороны, с самого начала пребывания РОЯ в Праге в архивных документах формулируется подозрение, что он работает советским агентом. Представитель чехословацкой миссии в Москве и заместитель министра иностранных дел Вацлав Гирса уже в 1922-м году не сомневался, что студент философского факультета “Якобсон — доносчик советской миссии, шпион и провокатор”, доказывая свое предположение сведениями русских семей, осевших в Праге. По мнению Гирсы, “нет сомнений, что Якобсон — агент ГПУ и что его задачей является разведывательная деятельность среди русских эмигрантов в ЧСР”.

За советской миссией в пражской гостинице “Империал” естественно следила чешская разведка. В 1922 году неосторожного агента Бёма РОЯ запер в номере гостиницы, принадлежавшем миссии. Было открыто судебное дело (против РОЯ), которое прекратил лишь премьер-министр чехословацкого правительства и министр иностранных дел в одном лице, будущий президент ЧСР Эдвард Бенеш. Сохранился документ о его телефонном разговоре с чиновником МВД, где характерным образом центральное место занимает вопрос, который оба высокопоставленных политика так и не смогли решить: есть ли у РОЯ экстерриториальность, или ее нет.

На этот правильно поставленный вопрос нельзя было дать лишь юридический ответ. У РОЯ была экстерриториальность высшего, априорного, методологического порядка, предоставляющая ему, в отличие от иммунитета депутатов, далеко не только неподсудность за свои высказывания, а особый статут, допускающий сохранение имманентной позиции (лингвиста-филолога, владельца очищенного и обнаженного понимания текста) при одновременном оперировании в чужом, несобственном пространстве (государства, политической системы, или — в связи с анализом языка и литературы — в “не-тексте” смерти, в области идеологии, психопатологии).

Таким образом, нет противоречий между одновременной службой РОЯ как чехословацкой культурной политике, так и советской политической культуре: по секретным документам ¹⁴ мы знаем, что в 1926 году РОЯ был посредником между чешскими властями и московским правительством, заставляющим Прагу под угрозой санкций немедленно признать государ ство СССР. Документ МИД говорит о том, что “Советы пользуются Якобсоном для того, чтобы неофициально сообщать министерству то, что Советы хотят передать нашему (т.е. чехословацкому — Т.Г.) правительству”.

Вплоть до отъезда из протектората Чехия и Моравия в апреле 1939 образ РОЯ оставался противоречивым: русский филолог, чешский патриот, служитель III-го Интернационала (так называл его президент чешской полиции).

Война способствует интенсификации работы агентов-разведчиков. РОЯ стал главным скандинавским информатором чехословацкого правительства в Лондоне ¹⁵ и одновременно источником информаций о ситуации в СССР. В 1939 г. РОЯ сообщает парижскому секретарю начальника чехословацкой разведки о своей встрече с “высокопоставленным и одним из наилучше информированных советских деятелей”. Свое впечатление Якобсон описывает как полную охваченность ужасом и подробно излагает сведения о терроре конца 30-х годов, статистические данные об арестах и концлагерях, свидетельства о фашизации режима” и его сотрудничестве с национал-социалистической Германией.

С 1941 года РОЯ является сотрудником чехословацкой военной разведки в США. После войны развивается новый вариант позиции Якобсона как субъекта и объекта разведывательной деятельности. Он продолжает играть роль агента чешской культуры, прежде всего чешского структурализма и ПЛК — только на сей раз не в Европе, а в Америке и без ведома и желания чешских властей. Одновременно в статьях чешской прессы и в документах коммунистического МВД РОЯ становится опаснейшим агентом ФБР, специалистом по восточной Европе ¹⁶.

В 1957 году, когда РОЯ дважды посетил Прагу, именно вера в его тесное сотрудничество с ФБР стала поводом массивной операции под кодовым названием Бор ¹⁷, в рамках которой органы государственной безопасности употребляли все традиционные способы борьбы: записи разговоров, проверки посылок, допросы, репрессии за контакты с РОЯ и т.д. Последний тип работы РОЯ как агента по отношению к Чехословакии состоял в его пропаганде современного европейского и американского литературоведения и философии посредством почтовых посылок.

* * *

РОЯ попал в Прагу как агент Красного креста, чтобы организовать репатриацию русских военнопленных. Эту его первую разведывательную миссию можно считать метафорой или даже аллегорией всей его последующей методологической и политической стратегии. Именно Красный крест является типом организации, решение задач которой основано на методологических, территориальных, политических контаминациях. Если организацию “Врачи без границ” считать сублимацией идеи Красного креста, то индивидуальную организацию, которую представлял собой РОЯ, можно назвать: филологи — агенты контаминации.

Примечания

1 Наука, основанная РОЯ, изучающая пословицы как целые тексты (минимальные художественные произведения).

2 Эту тенденцию можно было бы считать характерной для разнообразных проявлений всего контекста искусства, науки и философии первой четверти 20-го столетия (ср. заумное слово, феноменологию, музыкальные эксперименты и т.п.).

3 Аналогично, но в более поверхностной форме, выдвигает Ян Мукаржовский, член Пражского лингвистического кружка, в своей статье о поэтике 30-х годов схему функционального подчинения трактовки искусства лингвистическим законам.

""Ср.: Jan Mukaшovskэ. Poetika. Ottщv Slovnнk nauиnэ novй doby. Dнl IV, svazek 2. Praha, Novina 1936-37. Str. 1181-83 " ". CSMALLcm. также: Studie z poetiky, Odeon, Praha 1982, str. 19. " "

4 См.: Spor duљe s tмlem — 0 nebezpeиnйm иasu smrti, Praha, 1927, str. 7-36. СCSMALLm. также: R.J. Selected Writings, 6/2 . CSMALLСм. также: R.J. Poetickб funkce. H&H, Praha, 1995.

5 В кн.: Смерть Владимира Маяковского. Берлин, 1931 (2-е изд. 1975). См. также: ""R.J. Poetickб funkce. H&H, Praha, 1995, str. 690. " "

6 Этой статье А.Пятигорский посвятил одну лекцию из цикла, посвященного русской философии конца 19-го — начала 20-го столетия, который он читал в Констанцском университете (Германия) летом 1995 года.

7 В этом месте напрашивается вопрос, может ли идеология существовать помимо текста, быть в отношении к нему чем-то чужим? В случае РОЯ такое понимание возможно, так как подход к литературности, основанный на параллелизме, постулируется как подход по ту сторону идеологий. Точкой опоры для такой позиции кажется утопическое представление о науке как защите против идеологии.

8 Пафос идеологической борьбы определил аргументацию статьи Usmмrnмnй nбzory па staroиeskou kulturu (Тенденциозные взгляды на древнечешскую культуру) 1936 года, лекции Иeљstvе Komenskйho (Чешский характер Коменского), прочитанной в Йcole Libre des Hautes Йtudes в Нью Йорке в 1942 году и, прежде всего, аргументацию книги Moudrost starэch Иechщ (Мудрость древних Чехов), которую РОЯ издал в 1943 году.

9 Диалоги. Selected Writings Vol. 8. Completion Volume One. Major Works, 1976-1980. Mouton Publishers, 1988. Чеш. перевод см.: Dialogy. Orientace, Иeskэ spisovatel, Praha, 1993, str. 93-4.

10 Оппозиция метафорического и метонимического принципа появляется уже в ранней статье РОЯ, названной Футуризм (1919), разрабатывается в 30-х годах в очерках по теории фильма и в характеристике поэтического языка Б.Пастернака Контури Охранной грамоты (1935), так же как и в резюмирующей статье Лингвистика и поэтика (1960).