ЕВГЕНИЙ ОСТАШЕВСКИЙ

ЭЛЕГИЯ

Евгений Осташевский — двуязычный молодой человек, который пишет по-американски и в русском словоупотреблении может дать фору любому питерскому однолетке. Я восринимаю его лингвистический радиус одновременно как субъект и объект департамента сравнительных литератур Стенфордского университета, где поэт ведет свои исследования. Название диссертации — “Нули и циркули. Математика в поэзии барокко” — в точности отвечает стилевым пристрастиям Осташевского — Андрей Белобоцкий и Джонн Донн были первыми именами, которые он произнес на кампусе.
Когда обращаешься с американцем, переехавшим из брежневской России в одиннадцатилетнем возрасте, момент воспитания естественно интригует, потому что встречаешься с одним из возможных вариантов судьбы. Личность нашего автора была конфигурирована с учетом европейских традиций и опытом романских языков, — в этом преимуществе перед более рутинным типом образования у Осташевского есть светлая щеголеватость и поле для многомерного воображения.
Я прибегну к цитате, где Евгений Осташевский сам определяет стиль своего письма: “...смешение элементов поэтики 17-ого столетия и hip-hop”. Разнометричность и частые анжамбеманы (переносы, свойственные у нас — например, Цветаевой и Бродскому), зыбкие рифмы (иногда нежные, а порой дребезжащие), движение смысла по спирали дают ему возможность расширять ярусы регенераций, не переводя дыхания.
Евгений Осташевский — автор трех книг — поэзии — по всем параметрам, потому что ни к какой другой сфере их не припишешь. Я нахожу у автора иронию упрямого метафизика. А что? Именно это качество притягивает к нему читателей, последнее время возобновивших посещение поэтических перфомансов, соревнований и т.п.; вылазок на эстраду в который раз помолодевшей американской поэзии.
В Сан-Франциско поэт сотрудничает с журналом “9? 9”, в летней школе под Миланом преподает английский и русский, шляется по русским столицам, много переводит.

В осенней стране, чей флаг кленовый пунцов —
сукровичный сироп тягуч, как по буквам произнести: проходит¹...
теперь ни Тетки Ярмимы, ни пирожка с яйцом...
Лодыжки твои нагреваются, схваченные в кольцо²
после завтрака; без псевдоэфедрина, витамина, воплей,
озноба и ломоты,³
мутноты, летаргии, тошноты, боязни высоты —
ты поднимаешься с ленолиума свежее Линуса Пулинга,⁴
в воздушных шарах забытья, иррациональное число, столь
безучастен ноль
к стае фонящих грифонов и аримаспов — см. Геродота,
в коридорах Стенфорда; ты поднимаешься — героиня⁵
не к миру, которого плоть жива, ^—
а к фактической данности, к дважды два,
как к сырой погоде, чей бесцветен дождь,
уносящий в потоке дроби легкую черепную кость,
цинковый дождь в порожней квартире в доме без цифр,
но — ура! — ты летишь, как Альфа Центавр⁶,
сбрасывая с себя тревоги и неясный страх,
часы световые застопорились в топологических узлах,⁷
нули счетов и фисташек, экзаменов и вверхтормашек,
надежд, нетерпений и передержек
фамильные портреты в интерьере развалин твоего Фольксвагена,
фасоны “Деталей”, для которых твое Я мало⁸,

хрустящие в динамиках, как кукурузные хлопья, на 280-м шоссе,
Beastie Boys, Бах, Pop, Kronos, все
немые побоища, словно каракули стеклянных чернил,
моральные замарывания и провал
веры и фиги факта, где двоих воскресят,
когда пробегут мимо хоров храма Божьего Гласа. Мат.
факультет, Лондон, Париж, Христиан, Мадрид,
Станфорд, Манхаттан, Кики, Давид,⁹
твой отец, балбес этих Балтусов, Истанбул
виндсерфинг, деревенский напев, подиум, гул
толпы и тяга к известности, дикарства прибавок острый,
чтобы любили не эти мастур-
банты, идущие по улице сменщики с первой порцией, в тот же ряд
запишем с розовым бантом выпускной наряд, —
тебе это является, как душе Джонна Донна — его же плоть,
с высоты песнопений, как ко мне склоняется мой Господь¹⁰
над последней койкой, как св. Франциску, заколотившему дверь
между тем, что было и будет теперь,
складывая будущее из двойчатых скреще-
ний, из череды — желаний-и-еще-насыще- ¹¹
ний, направляя трубу временную в бассейн или раковину, чья вода
замирает, и всякая вещь, брошенная туда,

неотличима, как яблоки в прозрачной купели, — хлюп да глюк —

ты раскачиваешься, как крюк, чтоб зубами схватить их без помощи рук,¹² —

о, мой одинокий святой? — чей взгляд и рефлекс
повисает в заемных контурах клякс,¹³
пятен, чей цвет не выхватят из обзора карт
твои линзы: смыт смысл, и все-таки во сто крат¹⁴
уточняясь, ты ближе к нему, чем миллиметровка и оптиметрист
восьмиглазый, чем картой занятый лист
данной поэмы. Это не зрение, а внима-
ние отличать торможение, сходя с ума,
от пространств усеченных, ускользающих, сходящих на нет.
Ты экранирована на своей волне,
как информационная data.
Бесполезно спрашивать — не виноваты
прилагательные и глаголы, существительные, до одного
начинаясь с “не”, с причастия непричастного, и фраз vse ravno
“по барабану”, со словаря Орды,
серафимы цифр, дешифрованные в ряды
дырок от бубликов, слов в обрез,
без метафор — достаточно катахрез,¹⁵
на 16-ой ул. все пространства едины
и гудит, как обшивка субмарины,
после укола размякшее тело — из широт, долгот
или навыворот
выпрастываясь из пучин,
монохромным объектом с кольцом причин,
чтоб повиснуть на вешалке, где одежд навалом,
но одна — с пришитым инициалом
Космической Иллюзии, хотя для нас
и это — Иллюзия, как Экклезиаст¹⁶
уяснил, — человеческое зерно
растет в лучшем случае, как ему дано,
и ты сделала свой дегитальный план
во вселенной, лишенной углов, — ей дан
шанс печатать, что в ней реально, и пере-
печатывать безразличие в равной мере,
монотонность, стабильность, объективность, плюс
в обратном порядке раскладку грез,¹⁷
и только вырвется изо рта твой Ка, —
прыгай! — следующая ступенька ¹⁸ —
где ты в пинг-понг играешь с Абсолютом,
где открывает циркуль с каждым поворотом¹⁹
повсюду — центр, и циркули
лавируют над розами, как рули²⁰
Летучего Голландца, ты описываешь все О
в троекружиях по
орбитам, пропуская себя через растущие арки
центра, и розы усеивают твои руки,²¹
аз/глаз сверкает, как шестирукий Шива.
Отче ваш...чиваш...чива...
6 копий в 6-и локтях и коленках Ганга,
и пешеход прочитает ХАНКА,²²
а в силу своего наива —
CHIVA.