ЕВГЕНИЙ ТЕЛИШЕВ

ПОЛЮС
ИЛИ
ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ТЕРЕЗЫ

Николаю Лопатину — вдохновителю

и подлинному автору

Из газет конца прошлого века

действующие лица:

Дмитрий Менделеев, русский химик

четверо русских фабричных рабочих

Давид Юм, философ-скептик

Жан-Жак Руссо, известный философ

Тереза, его жена

сцена I

Лаборатория Менделеева в Москве. В целях экономии можно использовать декорацию первого действия “Фауста” Гете.

Менделеев. Существую ли я? Достоверно ли мое существование? Иль скажем так: Почему если эти, изъеденные кислотами, руки химика, этот пиджак — весь в лакмусовых пятнах, моя борода, наконец, — все это мне лишь привиделось во сне? А этот лоб? А мозг — мозг великого человека? Впрочем, этого мозга никто еще не видел... Лишь вскрытие ?????... Брр!... Да. Должно быть, я переутомился. Таблица моя (делает жест руками, описывая в воздухе прямоугольник) отняла столько сил.... Оттого и лезет в голову всякая метафизика. Какая в конце концов разница, существую я или нет? У меня же есть мои пробирки, колбы, вытяжные шкафы — уж они-то во всяком случае не плод воображения, а реальны...

Входят четверо фабричных рабочих. Все, как один — краснолицы, бородаты. Униженно ломают шапки, стоя у самой кулисы.

первый рабочий. Вызывали, ваше высокоблагородие? Значит мы... явимшись...

Менделеев (зажимает нос рукою). Стоп, не приближайтесь, Христом богом молю! Во-первых, в благородном обществе принято стучаться, а во-вторых — что вам, милостивые господа, угодно?.. Вы своим беспардонным вторжением грубо оборвали нить моей мысли. Я размышлял о том, сколь удручающе недостоверно мое существование. А кстати, и ваше.

один из рабочих. (тушуясь). Нам, барин, по начальству приказ вышел ... явицца... (в поисках поддержки толкает локтем товарища).

второй рабочий. (казнит блоху на собственном ногте). Мы, барин, для спедиции прибыли...

третий рабочий. (ему понравилось слово). Для спедиции, барин... (чешет лобок).

Менделеев. (хлопает себя по лбу, при этом из его шевелюры с шумом выпархивает стая перепелов). Что же вы сразу не сказали, ироды? Верно, я подавал заявку в Академию... С покорением Северного Полюса нельзя медлить более... Полюс должен быть наш. Еще немного — и нас опередят жалкие англосаксы, или, того хуже, — норвежцы. Какой-нибудь мозгляк Пири, болван Амундсен...

Рабочие в ожидании, пока Менделеев закончит, рассаживаются в кружок, достают штоф водки. Они пьют водку и играют в кости. Грохот бросаемых костей необходимо усилить микрофонами так, чтобы почти полностью заглушить слова Менделеева. Слуха зрителей достигают отдельные фразы типа: “...галеты, какао-порошок...”, “конкуренты не дремлют...” и т.п.

первый мужик. Тыща!*

второй. Како тут тыща? Бочка тута!..

первый. Тыща!

Менделеев. Молчать! Слушай мою команду! Завтра на рассвете ралли Париж-Дакар, — тьфу! — Москва — Северный Полюс... в составе...

второй. Бочка!

третий. Да не, ... Точно тыща...

четвертый. Бочка

Спор быстро переходит в драку. Менделеев тщетно пытается спасти хрупкое оборудование лаборатории: все вдребезги.

сцена 2

Лондон. Комната для гостей в доме Давида Юма. На сцене — Руссо, который скрывается от преследований в Англии у Юма. Руссо, больной, лежит в постели. Рядом, на стуле, — его жена Тереза, скромно, почти как монашенка, одетая. У нее на коленях — Библия, которую она вслух читает мужу.

Тереза (читает). Плазма крови фильтруется через стенки капилляров почечных клубочков, образуя так называемую первичную мочу...

Руссо (слабым голосом). Пить, Тереза, я вновь хочу пить. Не забудь лед, побольше льда.

Тереза покорно поднимается, идет к столику, слышен звон стекла, звук льющейся из графина воды.

Руссо. ...И капельку лимонного сока, Тереза...

Тереза. Да, мсье... (Возвращается на место, подает воду, продолжает читать.) ...При прохождении первичной мочи по почечным канальцам большая часть воды и растворенных в ней веществ реадсорбируются и...

Руссо. Жизнь вся соткана из противоречий, Тереза...

Тереза. Да, мсье...

Руссо. Я хочу сказать, что если бы не болезнь, а точнее, вынужденный досуг, с нею связанный, мы, быть может, так и не удосужились прочесть эту великую книгу книг столь прилежно, от корки до корки. Моя душа преисполняется благодатью, неземным светом, сходным с тем, что озарял души первых, Тереза, христиан. В то же время меня не оставляет чувство, что этот свет, это слепящее сияние в то же время по-своему субстанционально, нечто, имеющее вес, плотность и, быть может, запах. Это, пожалуй, жидкость, светозарная божественная жидкость, влага откровения. (Делает глоток из стакана.) Ты забыла положить сахар, Тереза...

Тереза. Пардон, мсье... (Берет стакан, идет к столику за сахаром.)

Руссо. Мне представляется, что я буквально переполнен, и в то же время боюсь пролить хотя бы каплю...

Тереза (подходит со стаканом). Может быть, мсье не стоит так много пить? Ведь мсье помнит, что врач... А этот ужасный зонд... Я, мсье, не могу без слез смотреть на ваши мучения...

Руссо. Ты глупа, Тереза. Ты никогда по-настоящему не понимала меня...(Берет стакан, жадно пьет.) Вся моя жизнь — с самого рождения и до седых волос — это сплошные “нельзя”, “невозможно”, “недостижимо”... На пути удовлетворения простейших желаний тут же возникают непреодолимые препятствия. Жизнь устроена так, дорогая Тереза, что когда вы голодны, у вас нет даже чечевичной похлебки; чтобы добыть денег, нужно пройти через множество унижений, страх и смертельные подчас опасности. А сколько раз, когда я порывался творить, писать, у меня не оказывалось ни чернил, ни бумаги, не говоря уж о письменном столе?! (Допивает стакан.) А похоть, Тереза, похоть? (Приподнимается на подушках.) Где та страна Утопия, в которой женщины охотно и игриво отдавались бы нам, как того требует наша плоть? И притом столько раз, сколько требует наша, Тереза, природа? Тут задержки и затруднения наиболее отвратительны, ибо в подобном случае мы становимся игрушкой в руках существа ничтожного, но в то же время хитрого и тщеславного — женщины. (Бессильно откидывается на подушку.) Дай мне зонд, Тереза... (Мочится с помощью зонда в подставленный Терезой ночной горшок. Пауза. Продолжает с прежним пылом.) ...Надо отдать женщинам должное — они извлекают из своего положения максимальную выгоду. Ибо они устраивают так, что ваш путь к желаемой цели усеян терниями — часто в самом что ни на есть буквальном смысле... В итоге, когда вы добираетесь до предполагаемого Парадиза, вы, собственно, уже не помните, зачем вы туда стремились. Вам не познать Рая, ибо вы ничего уже не можете, даже не хотите... (Тереза, клюет носом, всхлипывает.) Тереза!..

Тереза. Да, мсье?..

Руссо. Уже поздно, Тереза... Я увлекся воспоминаниями... Который час? (Тереза тупо смотрит на висящие на стене часы.) Я и забыл... Ты, бедняжка, столь глупа, что несмотря на мои усилия, так и не научилась не только читать и писать, но и определять по часам время... Бог тебе судья... Я устал, почитай мне еще немного из Книги книг... (Прикрывает глаза.)

Тереза (читает). В результате чего образуется так называемая конечная, концентрированная моча, выводимая из организма... (Руссо храпит. Тереза, убедившись, что муж заснул, берет свечу и удаляется в дальний угол комнаты. Еще раз оглянувшись на спящего Руссо, она достает из реликвария туфли на высоком каблуке, черные чулки, пояс и хлыст. Затем раздевается, а свое убогое монашеское одеяние кладет в реликварий. Следует натягивание чулков, обувание туфель, легкая проба хлыста на диванной подушке. Так же осторожно, почти неслышно, она приближается к двери, ведущей в комнату Юма. Тихо стучит условным стуком. Сцена поворачивается, комната Руссо уплывает в темноту кулис, а комната Юма ярко освещается и занимает всю сцену. Юм в камзоле, напудренном парике, сидит за рабочим столом и что-то пишет. Слышит стук Терезы.)

Юм (глядя на часы). Полночь. Это она. Моя королева, кровожадная, не знающая жалости, мудрая, как Сфинкс, испепеляющая взглядом, как Горгона, ненасытная, требующая все новых и новых жертв. Господи, помоги мне! (Встает, открывает дверь. Грациозной и одновременно хищной походкой входит Тереза.)

Юм (ползает у ног Терезы). Тереза, богиня! Твой раб ждет приказаний... Все твои желания, все фантазии, самые безумные, самые мерзкие, — закон для него, ничтожнейшего из твоих слуг. Приказывай, унижай меня во имя нашей святой любви!

Тереза. Итак, дружок, ты опять испачкал мой ковер своими грязными башмаками! Ты пролил кипящий шоколад на мою кошечку, ты украл деньги!

Юм. Да, госпожа, да!..

Тереза. Но тебе и этого показалось мало!

Юм (как эхо). Мало, госпожа, мало!..

Тереза. Ты изнасиловал меня!

Юм (заинтересованно). Правда?

Тереза (в мнимой ярости). Молчи, смерд! Я все знаю! Ты подсыпал в молоко снотворное и овладел мною спящей! А я ведь была девственницей! Я упеку тебя в Бастилию, я сгною тебя в казематах! Ты покусился на божество, на само солнце! Ты подохнешь в выгребной яме, тебя сожрут крысы! (На губах Терезы выступает пена, в ярости она срывает с Юма камзол и полосует его холеную спину бичом. Бич оставляет кровавые рубцы.)

Юм (наслаждаясь). Как, кстати, твой старик, Тереза?

Тереза (с удвоенным рвением нанося удары). Здоров, как бык, проживет еще лет, думаю, двадцать. Если, конечно, не подохнет раньше. От разрыва мочевого пузыря, например.

Юм. Думаешь, он-таки дотянет до Полюса?

Тереза (вытирает пот со лба). Жан-Жаку придется выделить отдельные сани. Молчи, я знаю, что ты скажешь: оставить Руссо здесь, в Лондоне, и идти к Северному Полюсу вдвоем. Поверь, я и сама хотела бы этого. Спору нет: было бы разумно бросить старика на твою экономку, да и врачи здесь неплохие. К тому же в холодных широтах мочеиспускание происходит особенно часто: там ведь не вспотеешь, вот вся лишняя влага и устремляется в мочевой пузырь. Все это так. Но сам знаешь: без Руссо затея с покорением Полюса потеряет всякий смысл, весь смак...

Юм. Как ты права, Тереза...

Тереза. И наконец, если мы будем делать сто или пятьдесят английских миль за перегон, — а хорошие ездовые собаки способны и на большее, — то мы легко сумеем обернуться к Полюсу и обратно, в Лондон, за какую-нибудь пару месяцев, еще до осенних заморозков. Экспедицию нельзя больше откладывать, Давид, ни на день, ни на час: русские буквально наступают нам на пятки. По моим сведениям, они стартуют завтра, в семь по Гринвичу.

Звучит помпезная музыка, сцена затемняется, прожектор высвечивает карту Северного полушария, висящую на стене кабинета. Юм и Тереза подходят к карте и, вооружившись цветными карандашами обсуждают предстоящее путешествие. Их реплики полностью заглушены нарастающей музыкой. На фоне ярко освещенной карты силуэты наших героев напоминают сцены театра теней. Их жестикуляция становится все более оживленной и постепенно переходит в любовные ласки. Музыка должна звучать на пределе громкости.

сцена 3

Лед, торосы и т.п... вблизи Северного Полюса. Метель. Среди торосов — красная палатка, полузанесенная снегом. Возле нее — воткнутые вертикально в сугроб — пять пар примитивных лыж, обтянутых тюленьимии шкурами. Шум ветра, далеко, за кулисами — рычание белого медведя. Минуту спустя после поднятия занавеса, из палатки на четвереньках появляется Менделеев.

Менделеев. Господа философы! Вольно же вам философствовать, сидя в удобных креслах, возле пылающего камина, пока крутобедрая экономка готовит вам новую порцию глинтвейна! Вот вам новейшая и совершенно неопровержимая теория: вся философия мира теряет малейшую привлекательность при градусах этак двадцати по господину Реомюру. Существуют явления, лежащие, так сказать, за пределами философии...

Мочится за палаткою, став спиною к ветру. Из-за кулис появляется матерый белый медведь, видит Менделеева, кровожадно рычит. Менделеев, дрожа от страха, прячется за палатку. Из палатки показывается всклокоченная голова одного из мужиков. Он громко зевает, оскалив прокуренные клыки. Зевок по своему звучанию неотличим от рыканья льва. Медведь в ужасе ретируется. Менделеев приходит в себя, распрямляется и видит приближающихся в снежной метели Юма и Терезу. Они волокут за собой сани, на которых покоится некое подобие египетской мумии: это укутанный в тряпье Руссо. Снег на его лице уже почти не тает.

Руссо. Мне холодно, Тереза, я безумно замерз. Остановитесь, немедленно остановитесь!.. Вернемся, умоляю... Я не хочу на Северный Полюс... Там, наверное, адский холод... Хотя, кажется, уже не может быть холоднее... Мы — при абсолютном нуле. По Реомюру, Цельсию, Кельвину... Все равно... Стойте, я вам говорю!.. Не слышат... Ну хорошо, согласен, на Полюс, так на Полюс...Только на Южный...Через Экватор...Назад! Во имя Господа нашего!.. Я вижу его... Там, в небесах... В райских кущах... Там всегда лето... Постоянная температура... восемнадцать по Реомюру... Я иду, Господи... Я уже слышу пьянящие ароматы райского сада...

Тереза. Будет, однако, досадно, если старик действительно протянет ноги. Везти на Полюс заледеневшую мумию совершенно бессмысленно. Нам нужен живой Жан-Жак. Там, на Полюсе.

Юм. Жаль, нечем его накормить. Доели последнюю собаку.

Тереза (видит русскую палатку и рядом с ней Менделеева). Я вижу могучего скифа! Очнись, Руссо! Перед тобой воплотились твои безумные фантазии о золотом веке. Голубоглазый дикарь с необузданными страстями, наивный, как дитя. Посмотри на его могучий торс, закаленный в битвах, сильные руки, привыкшие натягивать тетиву боевого лука. Его фаллос подпирает небо.

Юм (Менделееву). Гуд монинг, сэр! Подскажите, как пройти к Полюсу? Северному, разумеется. Кстати, познакомимся: Юм, Давид Юм, философ из Лондона. Мною разоблачены многие ложные идеи, в течение тысячелетий морочившие как философов, так и простых смертных. Я направил, к примеру, свет своего непредвзятого разума на предрассудок причинности, и мир узнал, что ее не существует. После чего вздохнул с облегчением. А как ваше имя, милейший? Каковы ваши заслуги перед человечеством?

Менделеев. Менделеев, Дмитрий Иванов сын.

Тереза. Дмитрий! Сколь волнующее, сколь варварское сочетание звуков! В нем так и слышится свист степного ветра.

Менделеев. Без ложной скромности признаюсь, что изобрел Таблицу — Менделеева, разумеется. Ее популярность просто чудовищна. У нас на родине — в особенности. В русских храмах ее используют вместо иконостаса. Священники шагнули навстречу научному прогрессу. Позвольте спросить, однако: на что вам господа, Северный Полюс?

Тереза (страстно). Мы жаждем покорить его!

Менделеев. Вот странное совпадение!

Юм. Пардон?

Менделеев. Перед вами, господа, начальник экспедиции Российской Императорской Академии наук, имеющей задачей достичь Северного Полюса и водрузить там Российский флаг. Вот он. (Под звуки российского гимна извлекает из-за пазухи свернутый флаг и полуразворачивает его. Одновременно с этим из-за пазухи выскакивает небольшой зверек, который так быстро исчезает среди торосов, что зрители не успевают сообразить — хорек это или лисица.)

Юм (вместе с Терезой разглядывает флаг). Оригинальный, чисто варварский символ — двухголовая птица. Что он означает, господин химик?

Менделеев. Увы, никто уж не помнит, господа. У наших короткая память.

Из палатки выползают один за другим фабричные, что-то нечленораздельно бормоча. Они с сильного похмелья.

Юм. Это ваши собаки? Какие крупные особи. Вероятно, местная порода? Хороши ли они в упряжке? Ведь, если говорить о спортивной стороне дела, у вашей группы явное преимущество: мы съели своих собак после того как сани со всеми припасами провалились в полынью. С нами, к тому же, беспомощный Руссо, которого мы просто обязаны довлечь до Полюса. Принимая во внимание все это, у вас, говоря объективно, хорошие шансы опередить нас. Ну конечно, мы постараемся сделать все, что в наших силах.

Руссо стучит зубами, жалобно стонет. Занавес опускается под отдаленное рычание белых медведей и заунывную песню, которую выводят фабричные. Они варят на костре уху, темнеет. Западноевропейцы разбивают лагерь. На авансцене Менделеев предается шпагоглотанию и чревовещанию Время от времени из его рта вырываются длинные языки пламени.

сцена 4

Сон Жан-Жака. Идиллическая местность в окрестностях Неаполя. Южное солнце, безоблачное небо. На горизонте — Везувий. Руссо и Тереза играют в волан.

Руссо. Вы родились под знаком Девы?

Тереза. Я — Козерог.

Руссо. Какой пассаж!

Тереза. Вы — Овен?

Руссо. Попали пальцем в небо!

Тереза. И впрямь, кто ж? Лев?

Руссо. Я — пленник.

Тереза. Чей же?

Руссо. Ваш.

Тереза. Вы шутите, конечно. (Едва не роняет волан.)

Руссо. Отбивайтесь!

Тереза. Мужчины, имя вам — порок!

Руссо. Но я люблю вас!

Тереза. Клятву дайте!

Руссо. Клянусь!

Тереза. Вы так умны, а я — простушка...

Руссо. Блаженны те, кто духом нищ...

Тереза. Возможно, но... мне как-то душно.

Игра прекращается, свет меркнет, слышен гул, Везувий просыпается. Тереза и Руссо убегают. Сверху сыплются камни и пепел. Пепел покрывает всю округу. Беглецы увязают в пепле. Скоро их накрывает с головой. Все засыпано толстым слоем пепла. Везувий продолжает извергаться.

сцена 5

Ночь во льдах. У костра — Юм и Тереза, разговаривают вполголоса. Из русской палатки слышны храп и бормотание фабричных, мучимых пьяными кошмарами.

Тереза. Бытие двуедино, Давид, в чем трудно усомниться. Будь оно едино, то занимало бы все мироздание, без остатка. Следовательно, в мире существовало бы только лишь бытие, что чистый абсурд: уже сам факт, что мы имеем возможность говорить о бытии, свидетельствует, что мир как минимум двойственен: существует бытие как таковое и его проявление. Логично предположить, что в мире должен оставаться незаполненным хотя бы малый закуток, откуда мы можем созерцать вышеупомянутое бытие и рассуждать о нем.

Юм (зевая). Пускай двуедино... А почему, собственно, не триедино?

Тереза. Следуя известному принципу Оккама, используя его разящую бритву, мы не обладаем правом умножать сущности без вящей необходимости. Ты знаешь это не хуже меня, Давид. Наша теория основывается на минимуме допущений, а это — первейший признак ее правильности.

Юм. Ты просто пугаешь меня, Тереза, пугаешь и восхищаешь одновременно. Твоя логика несокрушима. Твой мозг работает как машина. Но это источник как твоей силы, так и слабости. Я готов согласиться с тобой в вопросе о бытии. Его двуединство и впрямь трудно оспаривать. Пусть так. Но ведь человечество состоит не только из нас с тобой, дорогая. Большая часть народонаселения не только не согласится с тобой, но вряд ли и поймет тебя, принимая твои слова за нечто вроде птичьего щебета. Вспомни дикарей Южной Америки, всех этих полинезийцев, жителей далеких островов. А Кук, наш бедный Кук? Чем кончилась его безумная попытка просветить несчастных каннибалов? Его просто-напросто ... Что с тобой, Тереза? Ты так бледна...

Тереза. Ты сказал — каннибалов? Почему ты вспомнил о каннибалах?..

Юм. Сам не знаю, просто сорвалось с языка...

Тереза (поднимаясь и потягиваясь). Уже поздно, дорогой... Как прекрасны звезды здесь, в этих верхних широтах... Кажется, они совсем рядом... Протяни руку — и...

сцена 6

Лондон. Большая площадь, заполненная пестрой, возбужденной толпой. Предстоит открытие нового памятника, до поры скрытого покровами.

оратор (с трибуны). Леди, джентельмены! Соотечественники! Вот уже без малого четыре года, как английский флаг развевается над Северным Полюсом. Но лишь сегодня это величайшее событие отечественной истории нашло воплощение в вечной бронзе. Да здравствует Англия! Да здравствует Король!

Толпа ликует, покрывало падает. Памятник представляет собой изображение саней, несущихся по ледяным торосам. На санях, в картинной позе, в камзоле и парике восседает Юм. В упряжке — несколько весьма лохматых существ, в которых внимательный зритель без труда узнает наших фабричных, а в “кореннике” — Менделеева, с его характерной бородой и шевелюрой. Над всем этим парит изображенная в виде некой музы-покровительницы Тереза. У нее за спиной — крылья. Надув щеки, она дует в трубу, подобно архангелам. В ее другой руке развевается английский флаг.

голоса из толпы:

первый. Изображение не совсем верное: здесь представлены только двое. Вопрос: где же третий?

второй. Вы, сэр, совершенно правы. С ними был еще некто Руссо — не то француз, не то швейцарец, автор бредовой теории о том, что человечество ну просто обязано вернуться в первобытное состояние.

первый. Что же сталось с бедолагой?

третий. На этот счет есть различные мнения. Одни уверены, что Жан-Жак не выдержал тягот пути, замерз и нашел свое вечное успокоение среди торосов. Злые языки, однако, утверждают, и я склонен им верить, что эти двое просто пообедали своим товарищем, когда у них кончились консервы.

эпилог

Идиллическая местность. На переднем плане — роскошный столетний дуб. На его корнях, напоминающих чудовищных змей, раскинулась в соблазнительной позе Тереза. Ее наряд состоит лишь из черных чулок и туфель. Неподвижность Терезы наводит в первый момент на мысль, что она мертва. Внимательный зритель, однако, быстро убеждается, что это не смерть, а сон: грудь Терезы слегка вздымается.

занавес