ВЯЧЕСЛАВ КУРИЦЫН

"АКВАРЕЛЬ ДЛЯ МАТАДОРА"

фрагменты романа, не вошедшие в окончательный текст

К огда я пару лет назад заканчивал работать в "Литературной газете", все ее сотрудники сочиняли для денег глянцевые романы. В "Литературной газете" какая жизнь: в половине первого сотрудник является на работу, быстро беседует с посетителем, который ждет его с половины двенадцатого, потом час-полтора собственно работает (читает полосу, чиркается в присланных статьях, говорит по телефону), потом идет в столовую обедать, а там бар с дешевой водкой и коллеги. Сотрудник принимает сто пятьдесят грамм, на пути от столовой к лифту выходит на улицу, берет на углу в магазине (чтобы еще дешевле) бутылку, возвращается в кабинет и квасит с подтянувшимися друзьями.

К концу пьянки все говорят о своих глянцевых халтурах, о размере авансов, о том, что в издательствах запрещают вставлять в текст сложные слова типа "безусловно" и требуют, чтобы текст был "без постмодернизма". О листаже и синопсисах, о том, как в каком издательстве обманывают несчастного автора. Я делал вид, что разговор мне неинтересен, выскальзывал на улицу, шел по Чистопрудному бульвару и встречал старого приятеля, который начинал живо рассказывать, что он пишет сейчас розовый дамский роман.

На самом деле я тоже очень хотел написать глянцевый текст. Во-первых, я люблю испытывать свои силы в чем попало и во всем подряд. Интересно же, коммерческий роман. Во-вторых, все пишут, а я что, рыжий? В-третьих, гонорар: во всяком случае, выше чем в "Литгазете".

Но слишком много вещей меня смущало. Во-первых, необходимость писать какую-то заявку и идти с ней к какому-то редактору. Не то что в лом, но как-то неловко выступать в роли начинающего автора. Во-вторых, тот факт, что все эти романы пишутся под псевдонимами, а авторы (то есть знакомые мне авторы) полагают их скорее халтурой и сочиняют под подушкой стихи для вечности. Скучно: халтура, псевдоним. В-третьих, меня смущала формула "без постмодернизма". То есть я и сам, кабы взялся за коммерческое перо, постарался бы написать "без постмодернизма", но опасался, что редактора понимают под этим что-нибудь совсем другое. Что для них предложения, содержащие больше пяти слов и одной запятой — уже постмодернизм.

Раздумывал я над этими проблемами года полтора, лениво почитывал боевики, написал даже статьи о женских и мужских романах в свой журнал "Матадор" и говорил на всех углах, что вынашиваю планы. Тактика оказалась верной: директор "Вагриуса" Глеб Успенский сам предложил мне написать роман. Я получил небольшой аванс, бодро взялся за перо (вранье, конечно, — насчет пера) и накатал две очень боевые главы. Глеб воспринял меня едва ли не как нового Доценко (читателям "Комментариев" его нужно прокомментировать: это главная вагриусовская глянцевая звезда, сочиняет крутые боевики про Бешеного в жанре — следующая шутка не моя — "Добро с кулаками и большим хуем"), я, обрадованный грядущими миллионами, побежал сочинять дальше. Но следующие главы Глеб мне зарубил, заявив, что это совсем не боевик. Слова "постмодернизм" он не употреблял, но имел в виду что-то близкое.

В общем, на протяжении полугода мы с Глебом изобретали дискурс. Нужно было написать приключенческую книжку для читателя, интересующегося как бы не только трах-бахом, но и литературой, но не для того интересующегося литературой читателя, который покупает (покупал) условных Аксенова и Войновича, а для нового, который купил двадцать тысяч экземпляров "Чапаева и Пустоты" Пелевина, продолжает их покупать и желает новых хороших книжек. Нужно было придумать книжку для читателя, которого нет или которого есть меньше, чем хотелось бы.

Книжка выйдет в "Вагриусе" примерно одновременно с номером "Комментариев", это вступление я сочиняю среди последней правки рукописи, среди переговоров с художником Куликом и с издателем Успенским, и я могу только гадать о коммерческой судьбе проекта, но литературным результатом — доволен. Пока я доводил продукт до кондиции, из него выпало довольно много материала. Часть — по требованию Успенского, часть — по моему собственному разумению. Я смог, мне кажется, совместить требования Успенского (которые не всегда казались мне внятными) со своим разумением (которое тем более отнюдь не всегда было отчетливым), и, похоже, стал понимать, что мелькающие иногда признания авторов в том, что книжка — совместное произведение автора и издателя, не являются голыми фигурами вежливости. Без давления издателя у меня получилось бы хуже, если бы вообще получилось.

Но некоторые фрагменты, поделом не попавшие в основной текст* , представляют, как мне кажется, определенный специальный интерес. И как записи результатов лабораторных работ, и как отпечатки на экране эпохи.

Начинавший третью главу полилог курильщиков гашиша (первое, на чем меня обломал издатель) и сейчас кажется мне маленьким шедевром. Это единственный фрагмент, по поводу отсутствия которого в тексте романа мне несколько грустно: увы, я не нашел способа вернуть его в сюжет, не сломав должной приключенческой динамики.

Следующий за ним фрагмент о рок-музыкантах меня самого удивляет как исключительно злобный и заслуживает экспонирования хотя бы в качестве такового: намеченное в романе противостояние между рок-культурой ("плохой") и рейв-культурой ("хорошей") заставило меня здесь быть идеологичным и грубым. В итоговом тексте это противостояние если не снято, то сглажено. И сам герой — рок-музыкант Ладынин — из текста бесследно исчез, хотя ситуация с агитационным пароходом осталась.

Что касается "фрагмента шестой главы", то это как раз типичный пример того самого дурно понятого "постмодернизма": пользуясь служебным положением, автор протаскивает в приключенческий сюжет своих родственников и знакомых и обильно шутит насчет общеизвестных культурных фактов. Признаюсь, такого рода прибамбасы в итоговом тексте остались, но в очень небольших количествах. Но фрагмент у ЦДХ и в ЦДХ был безжалостно смыт сюжетной волной, уступил место более плотному баху и траху. Кроме того, такого фрагмента в романе не могло быть по причине высокой концентрации реальных фамилий, чего сразу не нужно было издателю, а потом перестало интересовать и автора. Однако отпечатавшиеся в нем следы современных размышлений достойны, мне кажется, какого-то отвлеченного внимания.

Дополнительной информации — минимум. Акварель — сильный-опасный новый наркотик на основе героина и мухоморов. Матадор — офицер ФСБ, главный герой. Упоминающаяся в тексте Арина — столь же главная героиня.

В.Курицын

Фрагмент третьей главы

— Я знаю одного старого пердуна, который кормит свой компьютер кокаином.

— Как это кормит?

— Засыпает через вентиляционные щели по грамму в неделю. Кокаин, говорит, это препарат чисто для мозга. Чисто для мозга. Хватанешь, и тебе сегодня уже ни черта кроме мозга не нужно. Тело мешается. А компьютер, говорит, ближе всего к чистому мозгу, поэтому надо туда засыпать кокаин.

— Гм. И каковы результаты?

— Трудно сказать. Это старый пердун так говорит: “Трудно сказать”. Компьютер, понимаешь, стал чаще зависать, медленнее включается. Старый пердун полагает, что компьютер стал больше думать о себе самом. О посмертной судьбе своего хард-диска.

— Так это твоему старому пердуну пора, похоже, думать о судьбе своего хард-диска.

— Поздно...

— Не, это сколько же получается в месяц? Шестьсот баксов на кокаин для компьютера? Да я меньше зарабатываю! Ни хуя себе живут. Я бы кокаин ел сам, а не кормил бы свою ай-би-эмку.

— Он кормит “Макинтош”.

— Тем более мудак.

— А почему это тем более?

— Ну, если у него “Макинтош”. Все макинтошники мудаки.

— Гм.

— Серьезно тебе говорю.

— И почему же, по-твоему, так получается, что все макинтошники мудаки?

— Знаешь, я долго думал об этом. Не могу найти ответ. Вроде в самом “Макинтоше” нет ничего уж такого особо мудацкого. А все макинтошники, сколько я знаю, мудаки. Может, просто совпадение?

— А у меня, например, тоже “Макинтош”.

— Ну, правильно. Ты ведь, в общем, мудак, если так разобраться.

— Да? Ну, в общем, наверно, мудак... А ты знаешь — это зачастую трудно бывает сказать: мудак человек или не мудак. Он может быть в одних случаях мудаком, а в других нормальным пацаном.

— Слушайте, так вот именно, всяко может быть! Я вчера ждал в метро одного пушера. Нужно было перехватить пару коробочков. Он говорит: “Последний вагон от меня”. От него — это с “Водного стадиона”. А я на “Соколе” жду, прикинь?

— И чо? Близко.

— Так я жду его и думаю: раз мы так договорились, то, значит, оба уверены, что последний вагон на “Водном стадионе” будет последним и на “Соколе”. А с чего мы так в этом уверены? Ведь к нему могли по дороге прицепить сзади пять вагонов, а спереди пять отнять. Загнать на запасной путь, прибавить и отнять. И вот он уже в середине. Легко.

— С хуев ли их прицеплять-то?

— Но ведь могли перецепить! Запросто.

— Не знаю, не знаю. Это только во сне или совсем если обдолбаться. А на хуя так перецеплять-то?

— А чо, я читал в “Столице”, что все машинисты все время обдолбанные. Двери закрываются — они косяк в зубы. Или грибков хватанут и летают по тоннелям.

— Перецепляют.

— Пиздишь ты все, мы вместе с тобой читали. Там другое написано. Все время обдолбанный — это ты. А там написано, что им для ссанья в кабину ведро ставят. Срать им негде — один раз дверь открыл, жопу слишком высунул, а его за жопу каким-то семафором — и на куски.

— Это у них называется — крыс пошел кормить.

— Не, это называется — пошел перецеплять.

— Да я не досказал. Жду я его, значит, на “Соколе”, он приезжает... ведь не в последнем вагоне!

— И в каком же?

— В предпоследнем.

— Ну, бля?!

— Точно! Кость на жопу!

— Так он просто сел не в последний, а в предпоследний.

— С хуев ли ему садиться в предпоследний, если мы договорились в последний? Он там у себя сходит с эскалатора — и к последнему вагону. Какой пушер попрется в предпоследний, если последний ближе?

— Ну, может, это особо хитрожопый пушер.

— А у меня вчера прикол был: сижу, сру...

— Да, крутой прикол.

— Ну это не все еще... Ну хули смеетесь... Сижу, значит, сру...

— Где?

— Да на унитазе! Сижу, сру дома на унитазе...

— Заходит пушер.

— Да не... У меня там в сортире коврик такой... круглый... Плетеный. Разноцветный. Я когда под кислотой сижу, коврик такой интересный, весь будто червями какими разноцветными... это.

— Кишит.

— Да, кишит. Так я вчера сижу, сру. Просто, без кислоты. Ну, курнул... Так, блядь, легко говно высирается. И я вдруг вижу — ну прямо как глюк — как говно из кучки так аккуратно собирается... и раз — обратно в жопу. Как в обратной съемке.

— Обратно в жопу?

— Ну.

— Говно — обратно в жопу?

— Ну.

— Зачем?

— Ну, зачем... Так... Знаешь, красиво. Как в обратной съемке.

— Так это глюк был или что?

— Ну, какой глюк. Я просто сидел, срал. Так. Подумал — вот если бы оно собралось и обратно так — р-раз!

— Это все хуйня. Вот если бы был такой глюк — это да.

— Постой, а чем... Чем так хуже, чем глюк? Я, знаешь, очень подробно представил, как в компьютерной анимации. Оно так — р-раз!

— Не, ну ты мне залупу в форточку не показывай. Будто я не знаю, чем глюк отличается от не глюка.

— Про Пелевина-то слыхали, что рассказывают?

— Ну-ну? Как он в лес ходил и пластилинового зайца нашел?

— Новое. Говорят, ему приснился кокаиновый трип. На десять часов.

— В смысле? Как это, приснился трип?

— Так. То есть ему приснилось, что он вколол себе кокаину, а потом у него пошел трип. Настоящий трип, только во сне. То есть, кокаин ему приснился, а трип не приснился. Ну, то есть он был в трипе, а так — будто во сне.

— Залупу, говорю, из форточки не высовывай. Бывает трип во сне, но с настоящего препарату. Примешь наяву препарат, а потом у тебя, полутрип-полусон.

— А у него получилось наоборот. Укололся я во сне, а потом полусон-полутрип.

— Так это и кокаину не надо?

— О чем и речь. Просто сон превращаешь в трип. Видишь во сне не сны, а трипы, понял?

— Но это же открывает потрясающие перспективы. Покруче интернета.

— Только этому долго надо учиться...

— Аринка, привет! Ты, говорят, с работы ушла?

— Говорят, что меня Гаев уволил. Сегодня. Я не знаю. Правду, думаю, говорят.

— Держи косяк. Здесь Зайцев где-то крутился. Ты его ищешь? Не, ну правильно ты ушла. Сколько ж можно в дерьме сидеть...

Арина взяла протянутую беломорину с анашой, сделала глубокую затяжку. Еще одну. Арина не курила уже несколько дней, и трава подействовала стремительно. Тонкий мускусный запах пощекотал ноздри — где-то в глубине чердака горели ароматические палочки. Внимательно следя за движением своей руки — какой она описала красивый полукруг! — Арина передала косяк дальше.

— А я вчера видел абсолютно бухого машиниста. На “Пражской”. Смотрю, подходит к кабине новый машинист, а у них там пересменка. Дверь открылась, а оттуда мужик вывалился — прямо на перрон. Выхлоп — по всей станции. Его сразу куда-то унесли, а поезд дальше поехал.

— Правильно, они там пьют. Новый напьется — следующего посадят. Пьют они там, а не курят.

— Да они просто делают и то, и другое.. У меня в Питере приятель-риэлтор. Курит по пять косяков в день, а по субботам жрет кислоту. Каждый вечер за ужином пьет — по полбутылке, по бутылке. Дважды в неделю ужирается — головой в батарею. Прекрасно, между прочим, себя чувствует, вторую квартиру купил...

— Я была как-то в Новосибирске с двумя индусами. Минус сорок, февраль. Мы напились в каком-то загородном домике, один индус залез на окно в бирюзовых кальсонах и давай мочиться вниз. И кричит: “Она замерзает, она замерзает...” Моча замерзает на морозе. Индус прикололся, ни разу такого не видел. А моча летит шариками, как бусы.

— Есть народности, у которых моча голубая. Ей-ей. Натурально голубого цвета.

— Ты опять все попутал. Это у русских есть народности, у которых кровь голубая... А моча у всех желтая...

— Стишок есть такой у Лермонтова. Я смотрю в унитаз, хохоча, у меня голубая моча...

— И понос у меня голубой... Это не Лермонтов. Тогда не было унитазов.

— А что тогда было?

— Ночные горшочки.

— О! А я вычитал в еврейской энциклопедии про какого-то Сыркина. Там записаны все знаменитые евреи. Этот знаменит тем, что научил мужиков какого-то северного племени ссать стоя. Они умели только сидя, а тут приехал умный Сыркин...

— Они его скушали потом?

Арине вновь передали косяк, она сделала еще пару затяжек и двинулась по чердаку на поиски Жоры Зайцева. Сегодня было что-то особенно много народу. Арина перестала воспринимать отдельные слова: голоса вокруг превратились в одну сплошную речь на непонятном языке. Только прислушавшись, можно было удивиться, что говорят по-русски. Арина не прислушивалась — ей было достаточно гула. Она была среди людей, их голоса всегда были с ней, но она была надежно защищена анашой от необходимости понимать смысл высказываний.

Чердак принадлежал популярному музыканту Семену Ладынину, в прошлом лидеру рок-группы “Солнце”. В перестройку общество хотело с утра до ночи слышать правду о самом себе. “Солнце” тогда пело гордые песни про скованных одной цепью и про тертые американские джинсы. Хит тех лет — “Перемен! Мы ждем перемен!” — принес Ладынину не только большую славу, но и большие перемены в виде больших денег. Чудное было время. Те же самые комсомольские пацаны с холодными взглядами, которые совсем недавно запрещали музыку “Солнца” как глубоко чуждую советскому народу, теперь подписывали с ними контракты, возили по разным городам.

Зал ревом приветствовал любовь и свободу, которое несло им “Солнце”. Когда Ладынин — расставив, как учил школьный физкультурник, ноги на ширину плеч, и запрокинув голову, как гусар, выпивающий залпом стакан водки, — пел о переменах, зал замолкал на пределе экстаза. Люди, обнявшись, раскачивались в такт песне. На глаза Ладынина наворачивались слезы. Хотелось сжимать в объятиях весь мир.

После концерта комсомольцы вручили толстенькие пачки денег. Их тогда еще принято было держать не в коммерческих банках, а в трехлитровых банках из-под маринованных огурцов. До тех пор, пока в девяностом году не был в одночасье объявлен “павловский” обмен сотенных купюр. Тогда все носились по городу с этими банками, не зная, куда приткнуть деньги, которые — как в сказке! — должны были вот-вот превратиться в бесполезные бумажки. Хоть в жопу засовывай. С тех пор концерты стали брать не рублями, а долларами.

Рокеры сами не заметили, как стали богатыми людьми. Переехали из котельных в роскошные квартиры, пересели с мотороллеров на “Жигули”, а потом быстренько на иномарки. Стали меньше квасить и чаще бывать у врачей.

Ладынин довольно быстро сообразил, что железо нужно ковать, пока оно горячо. Стал покупать ценные бумаги, давать деньги в рост знакомым коммерсантам и сниматься в рекламе. Первый ролик был на редкость тупым. Ладынин забывал во время концерта слова, зал напряженно ахал. Ладынин быстро находил в кармане жевательную резинку “Молодежная”, совал ее в рот, несколько секунд ожесточенно двигал челюстями, а потом громко заспевал: “Гуд бай, Америка, о-а-у!”. Имелось в виду, что теперь мы будем жевать отечественную жвачку. Сценарий ролика писал Жора Зайцев, делавший тогда только первые шаги в шоу-бизнесе.

К девяносто третьему году Ладынин превратился а законченный солидняк и крутняк. Собирался покупать джип. В октябре, когда президентские танки стреляли по Белому Дому, его настойчиво звали спеть на митинге-концерте мастеров искусств в Кремлевском Дворце съездов. И прочитать текст по бумажке после концерта, на банкете с президентом России. Поддержать демократическое правительство и осудить гнилых депутатов. Ладынин тогда понял, что от власти ему уже больше ничего не надо. Теперь власти что-то нужно было от него. От последнего запрещенного концерта до приглашения в Кремль прошло шесть лет.

В Кремль Ладынин не пошел. Даже бравировал этим перед пацанами: ему, деловому чуваку, некогда разгуливать по приемам, ему надо делать бабки. Тогда он как раз занимался покупкой этого чердака. Собирался устроить здесь дорогой клуб для старых друзей, для обеспеченных рокеров. Жизнь складывалась так, что старые друзья встречались все реже...

Клуб должен был называться “Борджч”. Испорченное слово “Борщ”. Так называлось кафе в одном романе братьев Стругацких. Было время, когда все рокеры читали братьев Стругацких. Потом было время, когда все рокеры читали книжки про хоббитов. Потом рокеры перестали читать книжки и забыли про те, что читали раньше. Ладынин уже и не помнил, как назывался роман, где встречался “Борджч”. Помнил только, что фильм по этому роману назывался “Сталкер”.

Жора Зайцев, которому Ладынин, скрипя сердцем, доверил оформление клуба, начал с того, что протянул через весь чердак железнодорожные рельсы. И пустил по ним дрезину, как в фильме “Сталкер”. Чердак был длинный — больше ста метров — и от стены к стене дрезина катилась довольно долго. Вдоль железной дороги Зайцев предполагал ставить бары и вешать картинки.

Жора Зайцев, которому Ладынин, скрепя сердце, доверил оформление клуба, начал с того, что протянул через весь чердак железнодорожные рельсы и пустил по ним дрезину, но дальше этого дело не пошло.

Во-первых, Ладынин усомнился в своих коммерческих талантах. Он ехал с Макаревичем по каким-то делам по окружной дороге. Мотор вдруг загудел как-то не так. Макар перепугался за свой джип и притормозил у автосервиса. Ладынин, чтобы уберечься от любителей автографов, остался в машине, а Макар вылез, улыбнулся своей американской улыбкой и через пять минут договорился, что

— над автосервисом повесят его большой портрет

— он позовет владельца автосервиса в программу “Смак”, чтобы владелец рассказал, как делать салат оливье

— автосервис будет бесплатно производить мелкий ремонт машины Макара и машин остальной “Машины времени”.

Ладынин понял, насколько ему далеко до Макара. С тех пор он часто рассказывал эту историю. Рассказывал со смесью восхищения и неодобрения. Что же, Макаревич он и есть Макаревич. Недавно какой-то журнал присудил ему приз “Всех денег не заработаешь”...

Во-вторых, Ладынину смертельно надоела рок-музыка. У него уже давно стала побаливать голова от тяжелого гитарного перезвона, но “Солнце” по-прежнему неплохо продавало кассеты и компакты. С перезвоном приходилось мириться. Последняя капля капнула год назад, когда “Солнце” пригласили участвовать в акции “Голосуй, или проиграешь”.

На этот раз Ладынин согласился сотрудничать с Кремлем. Хотя бы потому, что он действительно желал победы Ельцину. А не этому лысому хомячку, у которого в каждом глазу по серпу и молоту.

Рокеров погрузили на теплоход “Афанасий Фет” и вытолкнули в канал имени Москвы. Они должны были проплыть по Волге и Каме, остановившись в пятнадцати городах и селах. На берегу разворачивалась огромная надувная сцена, рокеры смотрели в небо, на далекие звезды, и пели про крепкую дружбу и про президента Ельцина. Это Ладынину даже нравилось. Теплые, как парное молоко, вечера, дым костров вдоль берега, русская природа, дышащая заповедной потаенной красотой.

Но бог знает, что творилось на теплоходе. Ладынин имел первую после нескольких лет возможность вволю пообщаться со старыми друзьями. Они на него произвели очень тяжелое впечатление. Все такие же открытые, романтические и независимые — да. С карманами, полными не только фиг, как раньше, но и денег — хорошо. Но и по-прежнему шумные, грубые. По-прежнему шумные, грубые и по-прежнему пьяные. Водка “Довгань”, которой спонсоры забили трюмы, лилась рекой. Ночью звезды играли лучами не только на тихой волжской волне, но и на палубе, в лужах блевотины.

Пить начинали за завтраком. Уральские рокеры, как самые жизнерадостные, зачитывали фрагменты из сборников анекдотов.

“Идет заяц по лесу, несет цветной телевизор. Медведь его спрашивает:

“Ты, заяц, где взял телевизор?”.

А заяц говорит:

“Иду по лесу. Вижу лиса голая лежит, лапы раздвинула. Говорит — “Делай, заяц со мной все, что хочешь”. Ну я и сделал телевизор”.

Гы-гы-га, гы-гы-га. Стены кают-компании тряслись от здорового рокерского смеха. Тут же раздавался радостный звон рюмок.

Рокер Кинчев, раздосадованный тем, что на всем “Афанасии Фете” нет ни одной надписи “Алиса”, добыл где-то черный спрей и как-то ночью изукрасил всю палубу символикой своей группы.

Рокеры братья Самойловы пролезли вместе головами в один спасательный круг, и никак не могли оттуда вылезти. Жора Зайцев имел длинный разговор с корабельным врачом и корабельным механиком. Они предлагали решить проблему, отрезав одну из голов, но Жора настоял, чтобы разрезали все-таки спасательный круг.

Рокер Сидоренко залез спьяну на высокую мачту, там протрезвел и заорал от страха. Никак не решался слезть, только плотнее прижимался к тростиночке мачты. Когда за ними полезли матросы, Сидоренко обоссался — прямо на головы спасателям.

Но больше всего Ладынина раздражали так называемые жабы. Малолетние мокрощелки, преследующие рокеров на концертах и на гастролях. Цель у жабы одна — чтобы ее отплющило как можно больше музыкантов. Жаба коллекционирует хуи, как другие коллекционируют автографы. Ради достижения цели жаба не остановится ни перед чем: пролезет за кулисы через канализацию концертного зала, проникнет в гостиничный номер через балкон. Лет пять назад, когда Ладынин не брезговал утехами с жабами, он ебал одну любительницу приключений в номере гостиницы “Иркутск”, а в это время через каминную трубу в номер протиснулась ее коллега. Вся черная от копоти и гари, она схватила кочергу и чуть не прибила ладынинскую гостью. Оказывается, по каким-то местным раскладам жаба №2 имела больше прав на эту ночь у Семена, а жаба №1 ее обдурила. Соперницы, не обращая внимания на Семена, учинили в номере побоище. Разбили люстру, устроили драку подушками. Когда привлеченные шумом менты вскрыли дверь, в коридор хлынула волна перьев и пуха.

На “Афанасии Фете”, много лет спустя, Ладынин неожиданно встретил тот же самый беспредел. С утра до ночи не только в каютах, но и на всех палубах шла плотная ебля. Пьяные рокеры заключали пари, сколько из дюжины загруженных на “Фета” жаб каждый трахнет за календарные сутки. Жабы брали социалистические обязательства — всунуть в себя за этот же срок максимальное количество музыкальных членов. По дороге они, со свойственной русским бабам жалостливостью, отдавались и матросикам. Справедливо полагая, что иначе те сошли бы с ума на пьяном корабле.

Ладынин к тому времени уже почти не пил, поменял водку на анашу и наслаждался собственной трезвостью. Ему было противно видеть пьяные морды коллег и тем более ебать пьяные пизды их подруг. Он старался избегать веселых компаний, насколько это можно было сделать, не обижая старых друзей.

Однажды поздно вечером Ладынин, закутавшись в плащ, как Байрон, стоял на корме, курил косяк и вглядывался в темноту берегов. Волжские деревеньки спали под большим теплым небом: в русских селениях рано ложатся спать. Чистенькие аккуратные дворы, кубики собачьих домиков, забытый у забора резиновый мяч. Иногда в каком-нибудь окошке мерцал поздний свет: или это механизатор смотрит по телику ночной сериал, или, может, сельский интеллигент читает на ночь какую-нибудь книжку. Как знать, может быть даже случайно сохранившегося в домашней библиотеке Афанасия Фета, гордый лайнер имени которого как раз проплывет мимо...

Ладынин вздрогнул — прямо у его ног шевельнулся брезент, накрывающий какие-то непонятные музыкальному уму корабельные канаты. Прямо у ног шевельнулся брезент — будто там есть кто-то живой.

Ладынин отдернул брезент — на канатах лежала, свернувшись калачиком и растерянно моргая, накрашенная девица. С виду типичная жаба — алые губы, синие веки, зеленая кофточка, малюсенькая красная юбка, аппетитные ляжки в ажурных колготках. Но раньше Ладынин такой жабы на “Афанасии Фете” не видал.

— Ты откуда взялась? — спросил Ладынин.

— Я-то? — переспросила девица. — Из Сосновки я. Деревня это у нас такая. Рядом с Саратовом.

Фрагмент шестой главы

Красная звезда на голубом фоне, а по ободку — опийная арабская вязь. Буквы — что языки адского пламени. Красная пятиконечная звезда на голубом фоне. Муамар Каддафи или как их там... Что-нибудь террористически-исламско-коммунистическое. Еще пять раз подумаешь, прежде чем выйти с таким значком на улицу. Десять долларов.

Матрешка-Ельцин. Или Ельцин-Матрешка? Огромная, сантиметров тридцать в высоту. Мороз-красный нос. Явный намек на любовь президента к продукции завода "Кристалл". В Ельцине сидит Черномырдин — вылитый Мистер Твистер. Костюм — преувеличенно роскошный и клетчатый, как сны Каспарова после встречи с Deep Blue. Сигара во рту — толстая, как член Казановы.

В Черномырдине сидит Лебедь, похожий на Швейка. Жванецкий недавно смешно сказал: Лебедь, прежде чем произнести фразу, про себя смачно материться, а уж потом переводит это на приличный язык. "Пиздюки сраные" переводится как "В этом вопросе еще не поставлены все точки над Ё". Как он удачно срезал тут недавно нового английского премьера, ляпнувшего, что и новая Россия не свободна от имперских амбиций. Чья бы, говорит, говядина мычала, а британская пусть помолчит.

В Лебеде — силовой министр маршал Анисимов. Бультерьер. Сам приземистый, лоб низкий, глазенки маленькие. Походка, как у танка. На самом деле глаза у Анисимова голубые, но матрешкин художник сделал их пронзительно-белесыми. Страшное ощущение: будто на тебя смотрит слепец.

В слепце сидит Чубайс — молодой, подтянутый, красивый. Или художник польстил первому вице-премьеры или матрешку делали давно: щеки, во всяком случае, сзади у матрешки Чубайса еще не видны.

Триста долларов.

Дальше шли ряды живописцев, пытающихся втюхать гуляющим по Крымскому валу зевакам пейзажи с березками, натюрморты с апельсинами из Марокко и жанровые сценки с беседками и другими лебедями. Голая девка выгибает тощую жопу на фоне серебристых облаков. Вокруг клубится что-то фиолетовое. Хочет, чтобы кто-нибудь вставил ей как следует: среди серебристых облаков и вставить-то некому. Узкие свечи горят в алых интерьерах и освещают какие-то прозрачные стаканы и колбы.

От двухсот до тысячи долларов. $, так сказать, USA.

В этом месте Сергей уже был. Лебедя, плывущего по лесному озеру рука об руку со своим отражением, уже видел.

Он вышел из торговых рядов в парк мертвых скульптур. Сюда свозили со всей Москвы скинутых со своих мест под солнцем или так и не поставленных нигде истуканов. Здоровенный Дзержинский, которого Серега привык видеть из Лубянского окна, молча лежал на спине и строго смотрел в небо. Сердце у него было горячим, а голова холодной. Или как там сказано? Пули у чекиста должны быть быстрыми, а руки длинными...

Сафин посмотрел на часы: без десяти два.

Парочка Лениных торчала за кустиками, будто спрятались поссать. Один Ленин был воистину уникален: о таком все слышали, но никто не видел. Бродит множество легенд о том, что в том или в другом маленьком городке открыли памятник Ильичу — а у него две кепки. Одна на голове, а вторая в кулаке зажата. Вот такого Ленина и притаранили откуда-то в парк скульптур у Центрального Дома Художника...

Загадочный Высоцкий: абсолютно голый и с гитарой наперевес. Писька маленькая, сморщенная. Потому, наверное, этим памятником и не украсили никакую площадь. Слепи автор другу молодежи хуй сантиметров на тридцать, — стоять его творению у театра на Таганке.

После двух часов Сафину обещали Акварель.

Уже несколько суток он тусовался по героиновым местам, встречался со знакомыми пушерами, проверял известные наркоманские пятачки, — тщетно. Тем же — и с тем же успехом — занималось и несколько новых сотрудников группы Матадора. Глеб ходил мрачный, требовал результата, но сильно не вонял: сам-то вон как обосрался в скверике у пидоров...

Акварель между тем появилась в Москве. С разных сторон в ФСБ приходила самая фантастическая информация.

Якобы в вагоне-ресторане фирменного поезда Москва-Рига бизнесмен Р., морально уравновешенный молодой человек, принял себя за пепси-колу и бросился в вагонное окно вслед за фигурной бутылкой.

Латыши вопят, что Россия хочет залить гордую свободную Латвию губительной Акварелью, но официальные сведения о здоровье Р. предоставлять отказываются. Из желания лишний раз показать нос российским спецслужбам. Ну и так, по общей вредности.

Студент ГИТИСа Бухман, приняв Акварели в скверике у высотного здания на площади Восстания, стал превращаться в перебегающую площадь собачку-дворняжку, кинулся за ней и угодил аккуратно под колеса троллейбуса Б.

"Бэ. Бухман", — сказал бы генерал Барановский.

"Какая идиотская судьба — погибнуть под троллейбусом Б", — подумал Сафин и отправился огибать здание ЦДХ сзади. После двух ему нужно быть у нового памятника Петру.

И откуда эксперты знают, что студент стал превращаться в собачку?

Это все теоретические домыслы: якобы под Акварелью человек склонен превращаться в самые разные предметы. Говорят, так действует мухомор, который входит в состав Акварели. Но почему решили, что студент превращался в собачку?

А может быть, в песчинку, которую ветер гнал через площадь Восстания?

А может, в грязь на колесе троллейбуса Б?

Еще один подобный случай произошел в клубе "Титаник". Дотанцевав до утра, пятнадцатилетний учащийся Кононов пробил головой обшивку огромной дискотечной колонки, разодрал там какие-то провода, что-то замкнул и чудом не погиб от удара тока.

Он рассказал в больнице, что принял Акварель и скоро почувствовал, что превращается в музыку. Бредил парень: тело превращается в звуки, ощущения в ноты... И когда ближе к утру музыка кончилась и спряталась в колонке, Кононов бросился вслед за ней...

Мотылек, летящий в огонь, куда разумнее учащегося Кононова.

И что самое странное — едва Кононов стал рассказывать, где он купил Акварель, так сразу потерял сознание и не приходит в себя уже третий день. Будто какие-то мистические силы не дают группе Матадора выйти на след...

Сафин, как его и научил парень, с которым он переговорил двадцать минут назад у левого сапога Дзержинского, встал прямо напротив Петра. Царь, потрясая какой-то бумагой, смотрел на выросший напротив Храм Христа Спасителя очень свирепо. Будто собирался переделать его в кунсткамеру. Населить своими любимыми монстриками.

Сафин улыбнулся: ему понравилась такая идея.. А в "Птюче" он прочел предложение устроить там большой танцпол. По-старому — танцевальную площадку. Что-нибудь такое со временем там и устроят.

— Счастье есть. Его не может не быть, — сообщил в последний раз DJ Грув.

Сафин вытащил из ушей наушники.

У Петра Первого от Петра Первого была, на самом-то деле, одна голова. Когда-то Церетели сделал памятник Колумбу, который на протяжении долгих лет пытался втюхать сначала Португалии, потом Америке, а потом любой из стран, имеющих выход к морям-океанам, по которым Колумб из Португалии в Америку плыл. Ни черта не вышло. Но в Москве у Церетели брали все. Он отпилил голову Колумба, быстро прикрутил кочан Петра и убедил Лужкова, что такого замечательного истукана в столице, готовящейся к празднику, не может не быть. Как счастья у Грува.

Случаи с переименованием памятников случаются, в общем, достаточно часто. Высоцкий с растопыренными руками, стоящий у Петровских ворот, первоначально был обезьяной, развивающей координацию перед превращением в человека. Обезьяну заказал биологический музей, но не смог выкупить скульптуру: вот ее и переделали в памятник певцу утренней гимнастики.

Подобный случай уже был в Москве и с Церетели. Он сваял группу граждан, тощих, как едва мыслящий тростник, и падающих от порыва ветра, роняя друг друга по принципу домино. Назвал этих граждан евреями. Жертвами геноцида и прочего антисемитизма. Предполагалось, что памятник будет стоять в Иерусалиме и напоминать богоизбранному народу о том, что он также и народ, так сказать, человекопроклятый. Евреи отказались — дорого.

Тогда Церетели, по слухам, обратился к правительству Грузии: есть, дескать, выразительная группа грузин, пострадавших от тоталитаризма и прочей гадости. Те уже почти приобрели скульптуру, но вовремя узнали, что грузины — переименованные евреи. Обиде гордых горцев не было границ.

— Ти, Зураб, савсэм ахуэл, — говорили гордые горцы, — Ти бы сдэлал еще грузынами армяшек или зирбиджан, а?

После этого Церетели сплавил памятник всеядному Лужкову. Теперь граждане стоят на Поклонной горе, просто как пострадавшие от мирового Зла. Национальности у них больше нет.

Однако именно памятник Петру вызвал у московской общественности особое раздражение. Во-первых, потому, что его вляпали прямо посреди пейзажа, на стрелке Москва-реки. Видно со всех сторон — как если бы стройная девушка ходила по нудистскому пляжу с обосранной жопой. Во-вторых, потому, что Петр, как известно, ненавидел Москву даже более нежели вшей, гнид и мандавошек вместе взятых. И москвичи ныли, что памятник Петру оскорбляет российскую столицу. В-третьих, просто появился хороший повод пошуметь.

Общественность шумела, создавала какие-то комиссии, устраивала какие-то акции. Даже президент Елкин, проезжаючи мимо, зыркнул на памятник и сказал : "Говно". Над Церетели сгустились тучи. Он носился в бешенстве по своему особняку на Малой Грузинской, где ранее располагалось посольство ФРГ, потрясал кулаками, проклинал богов, врагов и свою злосчастную судьбу. Но друг косильщик отстоял творение Мастера. Петру оставили московскую прописку

"Пусть стоит, — соглашался Серега Сафин, — прикольный Петр".

Как сказала новая подружка Матадора, несколько ударенная пустым мешком по голове девушка Арина, — "Детишкам нравится". Петр весь в каких-то рюшечках, загогулинках, прибамбасах. Рассматривать забавно. А что еще требуется от памятника царю?

— Вы монархист? — спросил Серегу невысокий молодой человек в клочковатой бороде. Это был пароль. Следовало ответить: "Нет, я просто интересуюсь архитектурой..."

— Нет, я просто интересуюсь архитектурой, — сказал Сафин.

Пятидесятидолларовая бумажка перекочевала в карман бородача, пузырек с ярко-красной жидкостью — в кулак Сафина.

Пузырек с ярко-красной жидкостью перекочевал в кулак Сафина. Он медленно побрел к машине, к автостоянке у служебного хода ЦДХ.

Сафин свернул за угол: перед глазами его мерно покачивались стволы Калашниковых. Полдюжины спецназовцев в сиреневом камуфляже Силового Министерства, ноги на ширине плеч, черные полумаски, пальцы на спусковых крючках.

— К стене. Руки над головой. Проверка документов.

Сафин ткнулся лбом в стену, прижал ладони к колючему бетону. Вдоль стены раскорячилось еще несколько разношерстных задержанных — от смертельно перепуганной старушки с кошелкой до хорошо одетого пидорченка в мягких светлых штанах и маечке на бретельках а ля Фредди Мэркури. Пидорченок стоял рядом. Сафин вопросительно скосил на него глаза.

— То ли какой теракт, то ли... — пидорченок шепотом стал объяснять причины облавы и тут же клюнул носом шершавую стену. Крупная кровяная капля упала на штаны. Парнишка обиженно шмыгнул.

— Молчать, падлы.

Для пущей строгости силовик ткнул прикладом и Сафина. Он стоял у самого края стены, рядом начиналось большое окно. В стекле отражались спецназовцы в сиреневом камуфляже Силового Министерства, ноги на ширине плеч, черные полумаски, пальцы на спусковых крючках.

В планы Сафина вовсе не входила встреча с силовиками. Во-первых, между ФСБ и ведомством генерала Анисимова существовала стойкая взаимная ненависть: руководство билось в верхах за круг прав и обязанностей министерств и за бюджетные деньги, а нижние чины при всяком удобном случае норовили пересчитать своим коллегам зубы и ребра.

Во-вторых и в-главных, если силовики отберут сейчас у него Акварель, то ни за что не отдадут. А скорее — попытаются навесить на Сафина дело.

— Буду с вами откровенен, — сказал вчера генерал Барановский. — По нашим сведениям, Силовое Министерство убеждает президента признать дело об Акварели делом особой государственной важности. А такие дела передаются Силовому Министерству. Есть мнение, что кто-то из высших силовых начальников лично контролирует рынок Акварели. Конечно, они сами хотят расследовать собственные преступления...

— Доверь щуке за карасями присматривать, — глубокомысленно изрек Рундуков.

— Именно так, — кивнул Барановский. — Им нужно во что бы то ни стало опустить наше ведомство. Возможны провокации против вашей группы...

Силу таинственного врага группа почувствовала быстро. Матадор, имея на руках постановление прокурора, приехал в Госдуму проводить обыск в кабинете погибшего депутата Значкова. Его гибель в управлении связывали с проблемами, которые могли возникнуть у хозяев черного рынка наркотиков, если бы инициативы Значкова получили ход. Узнав о подробностях этих инициатив, Барановский надеялся зацепиться за ниточку, ведущую, возможно, на самый верх.

Но думская охрана наотрез отказалась пропустить эфэсбэшников в здание в Георгиевском переулке. Было заявлено, что бумажки от прокурора мало, нужно разрешение от самого Силового Министра и подпись спикера. Особый, видите ли, объект. Спикер уехал в срочную командировку в Северную Корею, а Анисимов, проблядь, разрешения, конечно, не дал и стал требовать на кабинете министров перепоручить дело его хлопцам. Вопрос завис на самом верху, о нем с часу на час должны были доложить Ельцину...

Пока в бюрократических коридорах шла перепалка, Славка Караулов с парой способных парнишек, проникшие в Думу по пропускам помощников депутатов, круглосуточно дежурили у опечатанной двери значковского кабинета. Барановский строго-настрого запретил ломать дверь, ограничив задание наружным наблюдением и пресечением возможных провокаций. Славка скрежетал зубами: это надо же, всего один удар плечом и, пожалуйста, документы в руках...

Матадор был взбешен еще больше. Он даже строил планы войти в Думу и произвести обыск, не обращая внимания на парламентскую секьюрити. А что? Отодвинуть от турникета холеных думских молодчиков — дело семи секунд. При взламывании двери можно собрать журналистов и показать им постановление прокурора. В то, что секьюрити начнет стрелять, Матадор верил слабо. У них наверняка очень строгий запрет на применение оружия. Кроме того, они ведь понимают, что первыми или последними — один хуй, но ведь и их вынесут после этой пальбы ножками вперед.

Эти черные мысли Матадор тешил, стоя у входа в Думу и наблюдая, как к парадному подъезду спешат, перебрасываясь шуточками, сытые депутаты. Встречались редкие экземпляры: вот проплыла ухмыляющаяся рожа, неуловимо напоминающая соплю. Вот зашел, вращая пальцами, откровенный бандит с толстенной цепью на шее и с депутатским значком на лацкане. Вот прошла Ирина Хакамада, и Матадор, вспомнив, что слышал краем уха о беременности знаменитой депутатки, довольно бесцеремонно уставился на ее живот. Так и есть... И Матадор подумал, что штурмовать Думу все же не стоит.

— Дзз-зззынь!

Резко нагнувшись, закрыв лицо руками, Серега прыгнул сквозь стеклянный дождь.

Серега пролетел сквозь стеклянный дождь и оглянулся перед поворотом: отчаянно матерясь, в разбитое окно лезли силовики в сиреневом камуфляже и черных полумасках.

— Держи-и-и гада-а-а! — чей-то истерический крик ворвался в окно вслед за силовиками, опередил их, ткнулся Сереге в спину...

Сафин, расталкивая публику, летел по залам Дома Художника.

Ступенька, ступенька, ступенька, ступенька, отскочивший к стене пенсионер в темных очках, киоск с альбомами, гжель, гжель, зайчики на лужайке, радуга над рекой, опушка, завалинка, роща, поляна, барышня на кобыле, залив, олива, ваза со сценами из античной истории, ваза со сценами из новейшей истории, рабы швыряют копья в господ, рабочий учит сеять крестьянина, поворот, сама, дура, должна смотреть, от такой и слышу, портреты вельмож, сановников, детей с болонками и с бантами, купчиха с самоваром, парус в море, два паруса в море, ступенька, ступенька, "при пожаре — разбей стекло молотком", клоун в кепке, скамейка на пути, блядь, сука, асфальтовые и апельсиновые пятна, вязаные куклы, бананы, острова, мулатки, пальмы, тигры, автомобили на московских улицах, заснеженная равнина, синие круги и коричневые квадраты, мужчина с квадратной головой, сиреневый промельк в дверном проеме, поворот, поворот, сто рублей с портретом Гагарина, сто рублей с портретом Репина, портрет Репина, рыцарь в латах на полстены, любовники с крылышками в облаках, ступенька, олива, залив, кобыла, барышня, поляна, роща...

— Ч-черт, здесь я уже был.

Сафин затормозил на полном скаку, не удержался на ногах, упал на жопу, проехал еще по инерции метров пять. Огромный зал был уже пуст. В панике отступавшая публика забыла на полу одну женскую сумочку, два зонтика, недоеденную порцию эскимо: сладкая грязная струйка подбиралась к сапогу Сафина.

— Здесь!

— Вон!

— Вот!

Сразу в двух проемах вспыли фигуры в сиреневом камуфляже, опустились на колено, вскинули автоматы.

Между натюрмортом, написанном маслом (водка, икра, белорыбица, бастурма, светофор овощей), и пейзажем, нарисованным, очевидно, чаем (едва заметные разводы на практически белом холсте), Сафин заметил дверь "для служебного пользования". Разбежался, подпрыгнул, развернулся в воздухе плечом вперед и влетел в служебное помещение одновременно с пулями: в пустом зале силовики рискнули открыть огонь.

Сафин скатился по винтовой железной лестнице, угодил в целые заросли водопроводных труб, сбил замок с решетки, сквозь которую было видно, как несут блевотину вперемешку с говном по венам и артериям Москвы канализационные воды. Прыгнул и едва не заверещал от неожиданности: глубина по брюхо. Вытащил пузырек с Акварелью, переложил в нагрудный карман, вытащил ТТ , подтянулся к откинутой решетке, прислушался к стуку сапог вверху и выпустил три пули в серенький ящик с красным зигзагом и выразительным текстом — "Не влезай, убьет".

Рухнула темнота, вспыхнул короткий фейерверк, звуки ног на железной лестнице засуетились и рассыпались, как горох из порванного мешка.

Держась за стену, Серега отошел немножко от люка и достал сотовый телефон. Генерал Барановский был крупнейшим в управлении специалистом по московским подземельям...