СВЕТЛАНА БОГДАНОВА

КОММЕНТАРИИ

маргинальное повествование

Даниле Давыдову , в подарок

¹ Займись я вычислениями, сколько к примеру, составил бы путь от Киевской до Нового Арбата, к тому же зимой, вечером, на такси — в 1970 году — возможно, я бы заключила, что мое появление на свет произошло в другом месте и в другое время, да и родителями моими были совершенно посторонние, неизвестные мне люди, а, кроме того, всего этого вовсе никогда не случалось, и теперь я сижу просто в некой метафизической нише, вернее, келье, — подчинить пространство строгости и эстетическому упрямству границ, — сижу я там и что-то такое себе пишу, скорей всего, лишь во имя продолжения собственного существования в столь неустойчивом идеальном мире. Однако к чему все эти подсчеты, когда я знаю, что было именно так, как когда-то мне несколько десятков раз вынуждены были рассказывать мои родственники — разной степени кровной и духовной близости. К чему вообще задаваться подобными вопросами, не легче ли просто смириться с мелкими деталями обмана, из которых с такой ювелирной точностью и складывается мозаика моей жизни?

² Мне выпало это редкое счастье запоминания, особенно я ценю его именно за возможность видения того ракурса мира, который дан лишь детскому зрачку, и сейчас, будучи взрослым уже человеком, я вновь в состоянии погрузиться за желтые деревянные перекладины младенческой кровати и увидеть серебристое скольжение теней по матовой от ряби поверхности дверного стекла.

³ Эта особенность так никуда и не исчезла, казалось бы, ничто никогда не мешало двигаться вперед с той же скоростью, что и моим сверстникам, однако в решающий момент я словно бы засыпала и находилась бы в этом затормаживающем полусне до тех пор, пока не наступало столь непонятное и неопределенное мое время.

⁴ От пребывания там осталось лишь ощущение мистического страха — постоянного, сильного, доводящего меня до зыбкого и одновременно спазматического бесчувствия, — будто я внезапно оказалась впутанной в сложную ткань древней сказки, где произойти с каждым персонажем может что угодно и когда угодно, и которая заканчивается совсем необязательно счастливо, но зато весьма поучительно. Кроме того, именно тогда — думается мне — началось то глубокое осмысление моего тотального личностного одиночества, поскольку как раз в этом незнакомом и неродном для меня месте я начала свой самостоятельный путь.

⁵ Только полтора или два года.

⁶ Тогда все проходили через подобное воспитание, впрочем, я всегда, а последнее время особенно, старалась держаться в стороне от какой бы то ни было политики либо идеологии. (Чуть было не зачеркнула это пояснение, посчитав его излишне политическим и резко идеологичным. Хотя — пускай остается, безо всякой смысловой перегрузки, такое плоское и прямое.)

⁷ К этому периоду я бы отнесла и постижение цветовых сочетаний — через предметы и ландшафты, меня окружавшие. Синяя синтетическая юбочка, привезенная дедом из Германии, для меня осталась воплощением погруженного в фосфоресцирующую летнюю темноту цветника, а с закатным небом на даче, над полем, по которому ведут звенящих колокольцами и истекающих молоком коров, у меня до сих пор ассоциируется сладкая каша, обильно политая кисловатым черносмородиновым вареньем. Что уж говорить о желтом яичном платье с коричневыми полосками, напоминающими хлебную зажаренную корочку, или о сверкающей прозрачной бусине, которую моя одногруппница — и теперь еще помню ее имя, казавшееся мне тогда таким новогодне-привлекательным, Карина Злотченко, — нашла в песке во время прогулки в детском саду, и грани этой невероятной стекляшки переливались так, как может переливаться лишь бензиновая пленочка на весенней, совершенно прозрачной поверхности лужи? — Продолжать можно до бесконечности.

⁸ Эта поездка оказалась для меня слишком важной. Она даже каким-то необъяснимым образом поделила мое детство на время-до-Крыма и время-после-Крыма. Я изменилась.

⁹ Такие, например, как: 364+795 или 947—329.

Надо сказать, что позже, уже будучи взрослыми людьми, встретившись (мы по-прежнему очень дружим, и, более того, как только наши отношения перестали инициироваться родителями, они оказались намного более естественными и близкими, чем были все детство) и предаваясь воспоминаниям, мы заговорили об этой патологической боязни войны и смерти, навязываемой нам школьными учителями. Интересно, что каждый из нас нашел для себя некий забавный выход, если наиболее легкий способ умирания можно вообще назвать выходом, — нам было по восемь лет, и мы до деталей разработали — втайне от взрослых и друг от друга — свои действия в случае смертельной опасности. Изучив все пути, он выбрал самый короткий — на крышу, откуда в последние моменты своей жизни решил наблюдать всю яркую красоту и помпезность ядерного взрыва, я же, идя каждое утро в школу, запихивала в тугой ранец довольно крупного оранжевого игрушечного енота, чтобы умереть с ним в обнимку. Самое печальное, что оба мы были трагически циничны в своих планах, и оба, судя по всему, донельзя одиноки. Все же мы думали об этом слишком спокойно и слишком тайно, чтобы спустя столько лет я могла утверждать, что этот кошмар был для нас в порядке вещей.

¹¹ Я и сама тогда не понимала, насколько страшно исказилась моя жизнь в потустороннем свечении, оставшемся вместо имени, альбома с фотографиями и груды сломанных пластмассовых машинок от моего умершего брата.

¹² Во время подобных поездок я сопротивлялась энергичному желанию родителей все успеть, однажды у меня от долгой ходьбы — по Петербургу, тогда еще делавшему вид, что он — Ленинград, — сильно распухла левая ступня — так, что еле помещалась в туфлю, было совершенно небольно, но я почему-то хромала. Я уверена, что это произошло лишь оттого, что мне не хотелось повсюду следовать за папой и мамой, одержимыми туристской лихорадкой, поскольку сама я могла гулять целыми днями — безо всяких сомнительных последствий для здоровья.

¹³ По всей видимости, именно тогда начался период индивидуализации. Мне было противно любое давление, я как бы пыталась постоянно доказать всем и — самое забавное — себе, что имею право действовать так, как я хочу. Однако тогда я не имела такого права. Я лишь сделала первый шаг к самоуничтожению.

¹⁴ Эта игра и по сей день мне кажется самой интересной в мире.

¹⁵ Спустя несколько лет мы помирились, но никогда не затрагивали наше с ней прошлое, и лишь год назад нам удалось поговорить. Каково же было мое удивление и какой же я самой себе казалась смешной и глупой, когда узнала, что она любила меня всегда, и даже пыталась мне во многом подражать, при полной невозможности открыто встать на мою сторону, поскольку она чувствовала себя чужой в нашем доме. Ей приходилось молчать и не предпринимать ничего, в то время как в душе она мечтала уйти со мной — за дом, где я пряталась, когда мне было особенно тяжело. А я принимала ее за предательницу, глядя на ее невозмутимое лицо.

¹⁶ Вообще, этот способ воспитания был выбран неверно: соперничество уничтожало меня, мне хотелось поступить еще хуже только потому, что мне кого-то поставили в пример.

¹⁷ Казалось, что влюбляюсь я лишь для того, чтобы быть еще более одинокой, чтобы культивировать в себе ту ужасную тоску, которая уже тогда превратилась в отличительную черту моего характера, хотя внешне я была весела и жива, порою даже излишне. Теперь, получив возможность вспоминать, заведомо отстранившись от собственного прошлого, я понимаю, что те мои показные веселость и живость более всего походили на истерику, а не на легкость настроения.

¹⁸ Об этой семье следовало бы сказать особо. И до сих пор, вспоминая их дом, я невообразимо таю от нежности, хотя сегодня бы я не стала с ними общаться, да, в сущности, ведь и правда не общаюсь. Не могу сказать, что мне они несимпатичны, поскольку ностальгическое чувство, которое я по-прежнему испытываю к ним, оставляет возможность для меня простить их и пожалеть. Они стали еще более разрозненны, чем были всегда, и почти не разговаривают друг с другом. И даже не подозревают, конечно, что именно их семья дала мне первый урок ненависти и действительного отчаяния.

Тем более забавной мне представляется история наших с ним отношений — в свете их имен, ведь сперва я общалась с сестрой, носившей явно христианское имя, затем, по прошествии нескольких лет после нашей ссоры, с братом, чье имя заключало в себе некую иудаистскую сентенцию, ни больше, ни меньше. Впрочем, последний раз я его видела очень давно.

¹⁹ Это увлечение Возрождением подарило мне способность заблуждаться, только осмысленно, значит, я готова была уже отвечать за свои заблуждения, я знала, для чего мне они необходимы, стало быть, на каком-то этапе они оказались для меня весьма позитивными.

Вообще, несомненно, и позже, когда я начала учить латинский, он как бы сразу ожил, для меня в этом смысле непонятен сам термин “мертвый язык”, язык, являющийся составляющей чьего-либо сознания — немертвый. Так и оставшись недоучкой, я вынуждена залатывать дыры в моем мировосприятии при помощи чуждых материалов, вот чем стал для меня латинский — подручным средством, способствующим ровному течению мыслей.

²⁰ С тех пор меня не покидает ощущение мистической мощи, я умею что-то делать, и я могу себя защищать. Я отгораживаюсь от всего мира стеной, но именно стена делает меня столь привлекательной для других, и дело тут вовсе не в таинственности, я не таинственна. Я — наоборот — щедра и открыта. Но я неуязвима и незыблема, — вот что мне дает моя стена. Впервые ею воспользовавшись, я почувствовала власть — не внешнюю, а внутреннюю, эзотерическую власть над теми, кто хотя бы раз взглянул на меня. Пожалуй, в этом есть что-то от Медузы Горгоны, разница лишь в том, что она нападала, а я защищаюсь.

²¹ Речь здесь не идет ни о какой системе обучения и ни о стремлении к знанию, продиктованном людьми, которые учились со мною вместе. Эти два года там лишь укрепили мою стену — я теперь была не только сильной. Я встала на землю и поняла, что она уже больше не колышется и не гудит под моими ногами: теперь я была твердо уверена, что права. И то, что я впоследствие оставила Университет, каким-то непостижимым образом укладывалось в мои представления о собственной правоте: я знала, что и теперь поступаю верно.

²² Тогда для меня это был самый яркий человек из всех, кого я когда-либо встречала. Он был настолько ярок и настолько неожиданен, что от него нельзя было оторвать взгляда: впрочем, я и не хотела. Позже я узнала одну его странную особенность — он как будто пытался все время идти против собственной судьбы и даже против себя самого, однако не из чувства протеста. Ему словно постоянно было интересно, каково оказаться там, по ту сторону везения (а везло ему всегда невероятно), он все время стремился как бы погрузиться в зеркало — на время — и пожить немного за свое собственное отражение в неправильном, но столь привлекательном мире. Это было попыткой практического обоснования Кэролла — опасной не только для него самого, но и для окружающих.

²³ Странные совпадения для меня давно стали явлением обыденным, они уже кажутся мне нестранными.

²⁴ Эта смешная мелочь явилась моим первым проникновением в некий метафизический слой, в тайную область, где струится Восток, и откуда мне теперь уже никуда не деться. Отчасти это было продиктовано невозможностью совмещения моего облика и облика любой другой матери, здесь как бы произошла препарация мертвого христианства, причем настолько жестокая, насколько возможно себе представить жестокость и отличить ее от природы вообще. Это как репетиция смерти, но здесь ты находишься в полном сознании, боль диктует лишь физическую неприемлемость существования, но она не мешает рефлексии и оказывается еще одной ступенью выбранной тобою лестницы.

²⁵ Она мне представляется понятием идеальным, а заключение реальности в узкие рамки идей в полной мере происходит лишь в детстве, когда зыбки границы между сном и явью. Теперь же для меня существует лишь общность людей, выявленная по какому-то признаку, например, по пересечениям снов.

²⁶ Это заняло бы еще несколько страниц.

²⁷ Сами того не подозревая, они меня освободили. Здесь я считаю процесс завершенным, и что бы со мной теперь не случилось, ответственность будет лежать только на мне. Индивидуализация убила индивидуума, оставив от него лишь полное осознание себя и окружающего мира, и это осознание живет, двигается, дышит, оно похоже на меня, и в то же время оно не тождественно мне, вот почему я не боюсь комментировать. Комментарии выводят меня на землю, покрытую травой, деревьями, городами, и в тот момент, когда я увидела ее, за моей спиной навсегда захлопнулись ворота покинутого мною Тартара.

апрель-июль 1997