АЛЕКСАНДР ИЛЬЯНЕН
ПЛОЩАДЬ ОСТРОВСКОГО
Фотороманс с Фолькером Шлёндорфом
Глория по-русски значит слава
Б. Слуцкий
В середине или, скажем лучше, в сердце Невского проспекта есть площадь Островского. Фланёры Невского проспекта, переменный и постоянный состав как в армии, вы и я, мой читатель, уже не помним названия площади. А если и посмотрим как путешественник в путеводитель, то наверняка не придадим значения этому старику Островскому. Что в имени тебе моем? Казалось бы. Думаю даже провести опрос общественного мнения, что мы думаем (если думаем вообще об Островском), маршируя по Невскому. Опрос это модно. О моде чуть позже. Пока о памятниках. На площади Островского в сквере, называемом в народе катькиным садиком, стоит памятник Екатерине, которую именуют второй, а чаще Великой. Насчет величия не знаю, у историков нет единого мнения о величии или наоборот посредственности этой государственной жены. Дело даже не совсем в ней, но и её не выкинешь из сквера, из истории, кинематографа. Всякому русскому известно, что их было две и часто происходит путаница в головах школьников и любопытных иностранцев. Третьей не дано по римской пословице. Но именно о третьей Екатерине я думаю, сидя в открытом кафе у катькиного садика. Есть страны, где ставят памятники литературным героям, хотя часто о героизме как-то странно думать, имея в виду Русалочку. Но это непреложный факт: памятники ставятся героям, даже если они герои книг. Это значит, что в жизни людей «вымысел» играет такую же роль как и «историческая правда», «реальность». В сказках ложь, но в них намек. Жаловаться на то, что в нашей стране ставят памятники исключительно «историческим» личностям, было бы не справедливо, есть памятники маньчжурским монстрам, фиванским сфинксам, львам и насекомым (у ограды Мариинской больницы чаша с улетевшим комаром), на памятнике дедушке Крылову изображены его меньшие братья, персонажи произведений: осёл, волк, обезьяна. За городом стоит памятник собаке Павлова. В Москве поставлены, наконец, памятники зверям, персонажам русских сказок. С анимализмом все в порядке. Никто не забыт, на самом деле.
Когда я был школьником я задумывался: в честь кого названа площадь? Позже я увидел памятники. Тому и другому: одному в Москве, второму в Сочи. Один сидит барином у театра. Тот другой шагает в сторону моря в шинели будто полководец с огромной саблей. В сумерках он показался мне Суворовым, когда я увидел в русской Ницце памятник второму Островскому. Я подумал с восхищением, может быть так и надо изображать писателей. Героически, как полководцев: пусть без коня, но с саблей. Дело, конечно, не в этих воплощениях памяти. Но все же, все же (сказал поэт). Я сижу в открытом кафе под зеленым зонтом с названием «Perrier». Есть такие чудаки, которым не безразлично, под каким зонтом сидеть. Под красным или зеленым. Под сенью Мальборо или Веста, Коффа или Перье. Это уже по части политических симпатий или душевного здоровья (знаменитый тест Люшара). Скажи, какой цвет ты любишь, мы скажем кто ты. Я выбираю цвет минеральной воды. Пусть люди в воображаемых белых халатах думают, что угодно обо мне. Как, впрочем и люди без белых халатов, а одетые как угодно: по моде или по собственному вкусу. Им, может быть и дела нет до героини пьесы Островского, другой Екатерины и её окружения, скрытого смысла истории, искусства. Я здесь потому, что сочиняю мемуар о Шлёндорфе. Зная наперед, что вместо мемуарной статьи получится романс.
«Вы пишете как Ремарк», сказал мне однажды А. Драгомощенко. Для русского уха звучит как комплимент. Кто в России не любит Ремарка. Но я-то знаю, что хочет сказать Аркадий. Ремарк это значит плохо, по-немецки, сентиментально. Да, мовизм, по старику Катаеву. Аркадий, научите писать красиво.
Таков русский человек на ранде-ву. Называет площадь одним именем, памятник ставится другому имени, люди ходят и думают одно, я думаю второе или третье, всё насквозь пропитано приятной русским амбивалентностью, по-русски говоря двусмысленностью. Иного не желаю. Что, например, думают посетители кафе о проходящих (нас с вами) или мы о посетителях этого кафе у Катькиного сада. Можно возразить, что де больше нечего делать как думать о сидящих в какомd/!- то кафе на плэнере. В общем то резонно. Еще Маркс писал (тот самый, памятник которому в Москве рядом со стариком Островским), что для дум нужен досуг. Понимай как хочешь.
Так и я, дорогой читатель, сочиняю статью о Шлёндорфе, а думаю о перипетиях истории, литературы и моды (вспоминая Герцена), глядя на салон Версаче.
Здесь и сейчас я понимаю, что люблю фильм Луи Маля «Площадь Республики».
Понимаю, почему режиссеру вдруг захотелось снять документальный фильм о людях, простых прохожих или завсегдатаях одного из парижских кварталов. «Республика» уже наводит мысль о политике, форме государственного правления, думаешь о пафосе борьбы, на самом деле это как «Островский» или «Екатерина» просто памятник. Памятник Республике на одной из площадей Парижа. Вот пример, когда памятники ставятся не только животным, героям сказок, писателям или государственным деятелям, а более или менее абстрактным понятиям, фикциям, в данном случа — форме социума. Памятник живет своей жизнью, а люди этой оживленной площади живут своей. Режиссер наблюдает за жизнью, подходит к людям, делает их своими персонажами. У каждого человека, оказывается, есть своя история. К этому фильму, снятому в начале семидесятых, почти применимо определение «неслыханная простота». Здесь, на площади Островского, под сенью зеленого зонта Перье, мне открывается один из «секретов» Шлёндорфа, откуда «пошел быть» мой герой, ведь Луи Маль его учитель. Но, обо всем по порядку. Эврика по русски значит «открыл», «нашел». Обычно это вырывается как радостный крик, когда вы ходите долго вдоль берега моря, мучительно о чем-то думая. Я сижу под зонтом. Настроение как в романсе про приморский ресторан. Вместо моря шум Невского и шорох дубов Катькиного сада. И греки видят ваши игры. Все семь мудрецов с фасада библиотеки. Великие слепцы, государственные мужи, риторы. И божество на колеснице и божество на Елисеевском магазине — театре, воины с портика Версаче. Богиня Афина Паллада на крыше словно на небе.
В парке у дома Родена цветут (еще) розы. Даже если не цветут, то остались на ветках, до Рождества несколько дней. Разве это не чудо, улетел из дома в метель, а тут прошу садовника, который срезает полуувядшие розы, срезать мне ту, совсем еще свежую. Думаю завернуть её в целлофан и привести домой к Новому году, это и будет главным сувениром (сувенир по-французски значит «воспоминание»). Я понимаю, что чужие воспоминания (и сувениры) могут раздражать читателей и слушателей. Дело не в розах и не в зонтах, а вот в чём. Русский писатель имеет обыкновение писать зимой о своих летних впечатлениях. А у нас все перепуталось и неожиданным образом совпало. Как будто бы парижская зима (четырнадцать-пятнадцать градусов) и все же лето. Есть такое время во французском языке «будущее в прошлом», futur dans le passe.
Я не пью сейчас горькое пиво, но в глубине души улыбаюсь. Романс об упавшей звезде. Мой лирический персонаж напоминает героя Ремарка (герой возвращается с войны и не знает, чем ему заняться. Ходит и смотрит на немецкую жизнь. Кинороман). Еще напоминает персонаж из пьесы Островского. Один чудак, из отставных чиновников, любит посещать чужие дома под предлогом «обмена квартиры». Ходит и разговаривает с людьми. Потом выясняется, что квартира ему не нужна, свою имеет, а просто скучно сидеть дома, привык к обществу. Тяга к общению.
Прошлым летом листал фотороман об убийстве Версаче. Целая драма в журнале «Штерн». Испуганные лица, красивые девушки, интерьеры, интервью с очевидцами. Ласковое море. Я вижу павильон с надписью Версаче и думаю о том фоторомане. Штерн по русски значит звезда. Это так, от привычки переводить.
В общем-то, я пришел сюда не вспоминать о той драме. Но все же, все же, сказал поэт. Невольно мерещатся те цветные кадры. В моем воображении всё превращается в кино. Ведь кино предшествовало открытие фотографии. Фиксированный снимок, потом оживление (по-французски анимация). Перед глазами книга, которую подарил мне Фолькер Шлёндорф. Фотороман Der Unhold. В русском варианте это Огр. Оригинальное название романа Мишеля Турнье, по которому Шлёндорф снял свой фильм - Le roi des aulnes: Ольховый король. Это название баллады Гёте Der Erlkonig, в русском переводе известен как «Лесной царь». Выбирай на вкус и цвет, любое название. Народ говорит в таком случае: хоть горшком назови. Огр (l’ogre), кстати, по-русски значит просто людоед. Помните сказку про мальчика-с-пальчика? А во французский язык это слово попало в время нашествия угров (или гуннов) на Европу во главе с Аттилой. Детей пугали уграми. Говорили: «не будешь слушаться, придет угр и съест тебя.»
Вспоминаю «Былое и думы» Герцена. Его рассуждения о моде. Как относятся к моде французы, итальянцы и русские (под русскими он имел в виду часть населения, а именно жителей столиц, особенно авангард моды — тех, кто фланировал по Невскому. Потом с них брали пример губернские модники и модницы.) По памяти резюмирую : француженка ни за что не наденет шляпку, если увидит такой же фасон на другой, итальянец носит и считает модным то, что ему удобно и, что он считает красивым сам. Русский же следует диктату. Сказали, что в моду входят котелки, завтра весь Невский как полк будет идти в котелках.
Черное и золотое. Фотороман со Шлёндорфом.
У Островского есть пьеса «Гроза». Главное действующее лицо там Катерина. В моем мемуаре встретились Екатерина из Островского и Екатерина из катькиного садика. Просвещенная императрица, луч света в темном царстве. Кадры из голливудского фильма, кадры из фильма «Гроза». Звучит музыка Яначека.
На рубеже веков творил композитор Яначек, он сочинил такие оперы как «Катя Кабанова» (по «Грозе» Островского), «Мертвый дом» (по «Запискам» Достоевского), Тарас Бульба, симфоническое произведение.
«Грандиозней Шостаковича», убежденно говорит Шлёндорф. Он мне «открывает» это имя: Яначек. Я знал только «Катерину Измайлову».
Я спрашиваю «А Каравайчука Вы знаете?». Есть такой современный композитор. Пишет и для кино. Шлёндорф записывает к себе в блокнот. Композитор Каравайчук.
Еще Пушкин писал, что мы ленивы и не любопытны. Кажется, это было в прошлом. Теперь мы трудолюбивы и любопытны.
Хорошо, что прилетает иногда Шлёндорф и рассеиваются потемки. Мечтаю послушать оперу «Катя Кабанова». Почитать Музиля и Фриша. Авторы, к которым обращался герой моего мемуара. Их можно назвать литературными памятниками. Их произведения, точнее. Сами они еще «летают». Мечтаю посмотреть и «Любовь Свана» по Прусту. Шлендорф первым «замахнулся» на знаменитый памятник.
Чтобы стереть «ненужное» из памяти, ставят памятники. Останется доброе и вечное. Таков и феномен «письма». Пишется для стирания «лишнего».
По Невскому идет целый полк в черных рубашках с золотым шитьем. Красиво. Все волнует нежный ум. От дома кино идет мировое имя. Это режиссер Шлендорф. Ни черной рубашки, ни яркого галстука, ни аксесуаров, которые бы выдавали в нем знаменитость. Ни шарфа, ни золотой булавки, какой нибудь брошки с бриллиантом.
С виду он похож на «гумилевского рабочего». Нет, пожалуй его спутник Рауль Сервэ похож на «гумилевского рабочего». Такой усталый простой человек. Творчество как баня уравнивает людей. Насчет возраста, его у художника практически нет.
Бодлер: кажется, мне тысяча лет, столько всего помню. Сам Шлендорф напоминает служащего банка или учителя школы. Интеллигентный, мягкий человек.
Что меня заставляет идти к дому кино и разговаривать с Фолькером Шлендорфом?
Во-первых, нечего делать. Во-вторых, любопытство. В-третьих, смутные неосознанные мотивы, связанные с «миром кино». Старик Крупский писал кому-то: «Из всех искусств важнейшим для нас является кино, пока массы неграмотны». Из этого сделали знаменитый лозунг, оставив за краем кумача «пока неграмотность масс». Художник И.Журков, вернувшийся из американской киномечты в русскую, просветил меня насчет всего афоризма.
Le coup de foudre значит по русски раскат грома, молния (при грозе!), еще это значит «любовь с первого взгляда», « Le coup de grace» это «Выстрел из пощады», название фильма Фолькера Шлёндорфа, который я увидел в доме кино в прошлом году). Имя режиссера мне ничего тогда не говорило. Подумаешь Шлёндорф. Главное, замечательный фильм. Экранизация одной из моих любимых вещей Маргариты Юрсенар. Кстати, была первой женщиной, избранной во французскую Академию. Как не вспомнить Дашкову, княгиню на памятнике, рядом с государственными мужами, поэтами, адмиралами, генералиссимусами. Вот феминизм. Равноправие коров, о котором мечтал Заболоцкий. Коров, разумеется, в буддистском смысле, а не в обыкновенном, животноводческом.
Да, хоть имя это диковато (Шлёндорф), но мне ласкает оно глаз и мысли и воспоминания. Это была любовь с первого кадра.
Наверное, художник создавая свои произведения, отдавая свои «душу и сердце» в них, создавая субституты себя, своеобразные пирамиды, чтобы стояли долго, назло ветрам и солнцу и заманивали бы искателей сокровищ в свои лабиринты. Дело конечно не только в этом, а в форме самих пирамид, по данным современной науки.
Шлендорф и пирамиды, «роскошь человеческого общения» по Сент-Экзюпери, площадь Островского, Версаче и Пруст, кажется, что общего. Все в мире связано: и судьба девушки из провинциального города, Кати Кабановой, его любовь к музыке (от минималиста Наймана до создателя опер Л. Яначека), его хитрые глаза. Настоящий старик Крупский.
Вы сводите звезду с небес и гуляете с ней (с ним. Ведь у звезд нет ни пола ни в человеческом смысле возраста. Они уже умерли в астрономическом смысле). Пьете пиво в кафе Северный ветер. По гречески это Борей.
Из двух надо выбрать одно кафе. Я приглашаю тебя в «Идиот», говорит Шлёндорф. «Это для любознательных иностранцев». Есть другое: прогрессивное богемное кафе. Свернули с Невского, прошли мимо дома, где жил старик Щедрин, завернули в грязную подворотню, миновав помойку и секс-шоп, спустились по ступеням. И мы в «Северном ветре». Борей по-русски значит северный ветер.
Я и Шлёндорф фотографией. Но не на белой стене, а на полке за стеклом в шкафу.
Звезда говорит, что всегда и везде его интересует экономика. (Для римского историка Флавия главным вопросом было, сколько стоит килограмм оливкового масла.) «Как живут люди?» спрашивает меня Фолькер как энциклопедисты века Просвещения Екатерину с площади Островского). «Вам легко писать на бумаге, жаловалась Екатерина одному из французов-просветителей. Я же пишу на коже моих подданных». Как живут подданные? Вам, звездам, легко спрашивать, издалека и после смерти в астрономическом смысле. Живут так себе. Как ты да я, брат Сальери. А в общем, не знаю. Сентиментальный писатель Карамзин сочинил тысячелетнюю русскую историю. Я уже писал о нашей любви к двусмысленности, за которой прекрасная ясность. У французов наоборот. На словах кристальная ясность потом туман, сумерки, потемки. Ночная и зарубежная тьма, по словам поэта. Это а пропо.
Есть в Петербурге место, полное поэзии и здравого смысла. Может быть это одно из самых любимых моих мест в городе, где нет мерзости запустения, хотя царит атмосфера романтических руин и все полно невыразимой сладости бытия. Это Новодевичье кладбище. Кажется, что в Москве, т. е. далеко, на самом деле близко. Туда не водят иностранцев и редких русских встретишь там. И слава Богу, однажды подумалось мне, нет ни туристов, нарушающих покой и красоту этого места, ни праздных соотечественников. Люди сюда приходят по зову сердечной памяти. Здесь могилы Врубеля, Тютчева и Некрасова.
Кому на Руси жить хорошо и умом Россию не понять. И живописец, творивший на грани. Там, где краски кончались, и звучала музыка сфер. Родное, понятное и объяснить очень трудно, потому что не хочется. Взять Фолькера за руку и повести на кладбище, которое казалось бы в Москве, а все-таки в Петербурге.
Но немецкий режиссер, вышедший однажды из пены французской «Новой волны», слушающий «Катю Кабанову», должен «кое-что» понимать. Процесс и подвиг понимания. Фолькер — почтовая лошадь Просвещения в пушкинском смысле. Настоящий переводчик нашего времени. Создатель народных версий, чтобы народу был понятен язык и смысл того же Пруста.
Первую премию Шлендорф присудил картине на некрасовскую тему. Действие происходит в нашей деревне, в нескольких десятках километров от Невского проспекта. В деревенский магазин привезли хлеб. Фильм так и называется «Хлебный день». Хлеб привозят раз в неделю. Потом пожилые женщины (в основном они остались жить в этой деревне) толкают вагон по узкоколейным путям до станции. Вот новый Репин кинематографа. Помню, с одним молодым художником из Швейцарии искали в Русском музее «Бурлаков на Волге», ему очень хотелось посмотреть эту картину. Не нашли, «Бурлаков» увезли на какую то выставку, скорее всего за границу. Фолькер полюбил этот римейк «Бурлаков». Русские же недоумевали, как можно дать приз картине, где просто «жизнь». Всем русским можно давать премию за участие в киножизни. Ведь эпоха сейчас барочная (замысловатая, с причудами), а значит и главный лозунг эпохи — «Вся жизнь кино». Всякий дом кино, всякий проспект кино, всякое кино кино. Дашкова любила путешествовать. Потом была сослана подругой-императрицей. Горе от ума: еще одна русская тема. Жила в деревне, составляла свой словарь, переписывалась с англичанкой. Маргарет Юрсенар жила в добровольном изгнании в Америке, точнее, на острове, со своей подругой Грейс. И роман, который полюбился нам (Шлёндорфу и мне) называется Ле ку де Грас, Грас так звали её спутницу. Это имя обыгрывается в названии романа. La grace по французски значит «милосердие», «пощада», «милость»). Фолькер рассказывал, что Юрсенар полюбила фильм. Написала ему письмо об этом. Письмо сохранилось. Потом попросила не ставить её имя в титрах, пусть дескать будет фильм по мотивам.
Оказывается, кто-то из друзей писательницы-академика «увидел» в фильме симпатию к «красным». Черно-белый фильм по сути очень насыщен цветом. Это фильм о страсти, сделанный бесстрастно, т.е. профессионально, виртуозно, сыгранный как по нотам. Как настоящий немец Шлёндорф меломан. Написанный чуть скучновато (это очевидное достоинство, а не наоборот) в духе женских романов (В.Вульф и Д.Остин), роман Маргарет Юрсенар повествует о «запретнейших зонах естества», что стало в наши дни секретом полишинеля. Любовный треугольник: София, её брат Конрад, его друг Эрик фон Лемонд. Во время гражданской войны в России, а точнее в Курляндии, где-то под Ригой. Все смешалось друзья и враги. Эрик фон Лемонд воюет теперь за чужие идеалы на стороне вчерашних врагов русских. Смерть, кажется, его ремесло. Он не рефлексирует, а подчиняется родовому призванию (немцев и предков-французов) быть воином, защищать идеалы. София испытывает к нему настоящую страсть. Он ведет себя по отношению к ней как рыцарь (платоническое чувство к прекрасной даме) или, говоря языком Собакевича, как порядочная свинья. Девушка, не способная справиться со своей страстью, начинает спать чуть ли не со всяким офицером, её находят пьяной в подвале. Кругом все рушится, красные наступают. Один из её поклонников, молодой офицер, который, кажется любит её, открывает ей «тайну» отношений Эрика с её братом Конрадом. Девушка уходит к красным. В конце концов все погибают. Такая оптимистическая трагедия. Как в «Грозе». Было невыносимо душно и скучно. Потом как молния: Эрик фон Лемонд сделал le coup de grace (выстрел из милосердия). София, не пожелавшая избежать общей участи, принимает смерть от руки любимого человека, против которого она воевала. Её товарищей, вчерашних классовых врагов, ведут на расстрел за пакгауз. У М. Юрсенар и у русского драматурга своё представление о хеппи-эндах. Это драма, близкая к греческой трагедии.
Отсюда, с площади Островского, двусмысленного места, полного тайного и явного очарования, творчество Фолькера Шлёндорфа мне становится понятнее. От страсти я перехожу к пониманию, освобождаясь от аффектов. Любовь при этом нисколько не убывает, а наоборот, теряя «слишком красные» тона, она становится «алее». Это путь от страсти к любви. Это странно, конечно, признаваться в любви к режиссеру (или его творению). Это романтично, сказала бы Мадо-маленькие ножки, персонаж фильма Луи Маля «Зази в метро».
Однажды я увидел «Зази в метро». Потом попросил, чтобы мне привезли роман Рэймона Кёно из Франции. Потом посмотрел еще раз, потом по-цыгански еще не один раз. Я благодарен кинопросветителю М. Трофименкову за добрые слова о Луи Мале, замечательном режиссере, когда он предварял показ «Зази в метро» по телевизору. Луи Маль взялся «перевести» на язык кино один из «самых трудных для понимания» романов Кёно. На самом деле за трудностью оказывается «неслыханная простота». Это ностальгия по детскому учебнику «Родная речь»: с картинками, стихами и рассказами. Когда все понятно, прекрасно и восхитительно. Сравните у нашего поэта: «только детские книги читать, только детские думы лелеять». Это римейк сказки про новое платье короля. Это пример блестящий перевода «непереводимых» тонких вещей. Перевод Кёно на язык кино. Фильм Шлёндорфа «Жестяной барабанчик» рассказывает историю мальчика, который отказывается взрослеть. Я помню умные и грустные глаза этого гуманиста Шлёндорфа. Его желание «переводить» для людей Пруста, Музиля, Юрсенар, М.Фриша, Чейза, наконец. Последdний-то, кажется, «доступен» всем. Только на первый взгляд. «Любовь Свана» критика не полюбила, «Огр» тоже был принят холодно на Западе. В Германии фильм сочли пронацистским, во Франции поспешили из политических мотивов солидаризоваться с немцами. Румяные и насмешливые критики.
В Америке вообще не рекомендовали к показу. На Востоке у Шлёндорфа не меньше шансов быть понятым. Это тонкий режиссер. Что на Западе не поймут, скифы допоймут. От этого мировой резонанс. По Достоевскому, «мировая отзывчивость». Может быть «виновата» женщина как всегда. Прожить двадцать лет с «русской» Маргарет фон Тротта и не быть «продвинутым» по части тонких вещей, нюансов (то, что Декарту открывалось «бездной»), такого не могло не случиться. У Фолькера Шлёндорфа прекрасная школа. Кому не мечталось поймать жар-птицу. Но голыми руками не возьмешь, горит и улетает. Если очень повезет, только перо в руке останется. Перо в руке. Разве этого мало? Мне хотелось расспросить его о зависти и любви. Как он относится к чужой и собственной славе. Фассбиндер и Шрёдер. Что значат для него эти имена. Сорок фильмов одного против десяти его собственных. О мертвых хорошо или никак. Шлёндорф знает латынь. Сейчас я думаю, что хорошо сделал, не задав этих «провокационных» вопросов. Конечно, всё искусство «провокационно» по определению. Но дело в цвете и вкусе «провокаций». Я представляю, что сказал бы Фолькер об этом. Примерно так: настоящая провокация там, где её не видно.
Вспоминая о вечере в «Борее», на память приходит и сцена из Островского. В «Грозе» в доме Кабановых принимают странницу. Приход странницы в богатый дом — это событие. Целая тема. В среде, где не читают газет и не смотрят телевизора, не слушают радио (не успели изобрести, Попов должен вот-вот родиться), странницы — это средство массовой информации. Скоро ли второе пришествие? А правда, что в Риге люди с песьими головами живут?
Кстати, роскошь по-французски это le luxe, легко запомнить. По латыни свет будет Lux. И братьев Люмьер звали братья Lumiere (от вульгаризированного lumen, из золотой латыни lux, свет). Lux, luxus. Свет и роскошь. И во Франции и в России свет это свет. Не столько бомонд столиц, сколько простой свет с неба от небесных светил: солнdца, луны, разных звезд.