ДМИТРИЙ МАМУЛИЯ

ПОЛАГАНИЕ РУБИНШТЕЙНА

Если тело, обладающее массой, поднять на определенную высоту, а затем разжать пальцы (т.е. бросить), оно понесется вниз с ускорением свободного падения. Согласно закону всемирного тяготения большое тело Земля притягивает к себе тела более маленькие (напр. тело поэта Льва Рубинштейна, но об этом после). Но что есть закон для гения? И зачем его соблюдать? Вот, например, самый великий русский поэт Пригов Дмитрий Александрович (имя, отчество — чтобы не попутали, ибо кто знает, может быть в виртуальных пространствах есть иной Пригов, и внешне такой же, и гениальный поэт, но с другим отчеством, скажем Дмитрий Апейронович) не соблюдает этого закона, и если взять его, чуть приподнять, достаточно совсем чуть-чуть, он совершенно в пику всемирному закону вознесется ввысь в небеса и повиснет там в невесомости, и не дозовешься, и веревочкой не заманишь как известного всем нам Марчелло Мастрояни из фильма 8,1/2. А если поднять поэта Рубинштейна, а потом бросить? Что станет тогда с поэтом Рубинштейном? Поэт Рубинштейн упадет и развалится на мелкие кусочки (клочки). Но равнозначно ли это “разваливание”, “раскусочивание” — смерти? Может, согласно Барту, оно и есть самое явное, схематичное обозначение (иллюстрация) смерти автора.

Смерть автора, в нашем случае, указывает на отсутствие единой когитальной структуры, которая сцепила бы разрозненные фрагменты, расположившиеся на карточках. Фрагментарность предполагает отсутствие “целого”, соответственно и отсутствие такого идентификационного механизма, как рефлексия. Ну а поскольку рефлексия может являться источником умерщвления, в смысле “мысль изреченная есть ложь”, то можно сказать, что большей степенью интенсивности обладает не то что нерефлективное, но доэмбриональное состояние сознания (и вовсе это не сознание, а “предсознательное” состояние, этакое существование до знаков). Ведь жутко живучи самые простые организмы, или даже не организмы, а вирусы. Вот вирус СПИДа — лупоглазый и неистребимый. Так же и с сознанием. Оно обладает большей степенью интенсивности, когда оно фрагментарно, когда в нем недостает этакой когитальной липкости, то есть недостает человеческой (в экзистенциальном смысле слова) реальности. Эта недостаточность порождает совсем иную “нечеловеческую” интенсивность. Это такого рода сознание, которое не обладает адекватностью своего содержания. Поэтому каждый отдельный фрагмент этого общего содержания живуч, как вирус. Каждый этот фрагмент может быть продолжен, продлен, завершен, дописан.

Поэт Рубинштейн пишет на карточках. Карточка может содержать несколько фраз или слов. Она может содержать одно слово, а может и не содержать ничего, или “ничто”. Говорят, что немцы пустую карточку Льва Рубинштейна нарекли так: “A-grnd”, что в переводе на русский означает — пропасть, и отсылает к самому умному немцу Хайдеггеру. А в России, как известно большой спрос на умных немцев, впрочем и на неумных тоже, главное, чтоб немец. Как у Розанова: «Тоска по “иностранцу” есть продукт чрезмерного давления огромности земли своей, и даже цивилизации, “всего” на маленькую душу каждого — Тону дай немца»... Но статья ведь про Рубинштейна, причем тут немцы, и Розанов. Впрочем Рубинштейн, как и Розанов пишет на клочках. И вообще поэт Рубинштейн — поэт не русский, а может еще быть, что вовсе и не поэт. Получается он не негр и его не убили (М. Цветаева). Значит он жив живехонек и даже умудрился попринимать загар на берегу Черного моря, явившись нам в личине почетного члена жюри на фестивале “Кинотавр”. И если бы он заплыл за буек, и стал бы тонуть в этом самом море, ему не надо было бы тогда немца, ему не надо было бы вообще ничего, он бы сам... и пожалуйста дайте дорогу... в смысле таланту... А если по-серьезному, что может означать, о чем может говорить пустая карточка, помещенная между двумя непустыми, полными? О том, что “осторожно, здесь можно провалиться”. Что предписано в культуре, в которой мы обитаем, чистому белому листу? Какую магию несет в себе еще невостребованная карточка (Tala Rasa)? На ум приходит и Цветаева, которая “Я белая страница”, и опять же Хайдеггер, со своими нескончаемыми перечеркиваниями, и со своей неистребимой ностальгией по философии до грехопадения Платона. И еще на ум приходит “ничего”, просто у Рубинштейна “все больше бумаги, все меньше риса”, и девать ее некуда, и писать нечего, вот она и пустует. Каждую фразу или слово поэт Рубинштейн отделяет от остальных четкой и жесткой рамкой карточки. А могли ведь эти слова и фразы сложиться последовательно друг за другом на одном формате. Ан нет, они ограждены, отгорожены друг от друга. Это значит — они самодостаточны. Более того, они заперты в рамке, в клетке, и если даже одна фраза, помещенная в рамку, рифмуется с фразой из последующей рамки, этим двум фразам все-таки не суждено встретиться и слиться воедино в один смысл. Рифмы и прочие подобия в содержании отдельных фраз, или же слов находятся на поверхности и не образуют смысл. Это поверхность доиндивидуальных единиц, где не остается места сознанию ни в одном его проявлении. Сознание тут отвергнуто как когитальная структура. Смысл содержимого невоспроизводим и невозвращаем. Его невозможно рефлективно дублировать. Смысл здесь лишь пробегает, мелькает, мерцает, как мышь Введенского. Невозможно связать его намертво с другими смыслами.

Можно не постесняться и возведя глаза ввысь, заявить, что практика Рубинштейна восходит к Платону. Уже Платон пытался сконцентрировать на поверхности стены своей знаменитой пещеры мерцающие (т.е. появляющиеся и исчезающие) тела осаждающего наше сознание дискретного текста. Так же, по идее, должны появляться и исчезать карточки Рубинштейна, забрезжить на секунду и исчезнуть навсегда. Недаром сам Рубинштейн заявляет, что создал эту нескончаемую картотеку, чтобы “преодолеть инерцию и тяготение плоского листа”. Он сравнивает читку своих текстов с археологической раскопкой. Последовательное снятие слоев должно погружать нас в глубь текста. Но эта глубина иллюзия, она находится на поверхности. В снятии слоев есть что-то от “уликовой” парадигмы Карло Гинзбурга. Рубинштейн снимает со стопки один за другим разные тексты. Каждый предыдущий тут должен являться уликой для распознания последующего, а в самом конце, по логике, должен забрезжить смысл, то, ради чего и произведена раскопка (как в археологии, каждый слой, после его распознания информирует (дает улику) о существовании последующего, и так до последнего, изначального слоя, который раскрывает нам тайну, скажем, возникновения государства). Так, чтобы добраться до смерти Кощея, надо проникнуть в сундук, который на дереве, достать из него зайца, извлечь из зайца утку, затем из утки яйцо, из яйца иголку, и только тут в игле заключена смерть Кощея. А где находится смерть Рубинштейна, в смысле автора? Не в самом конце, нет. Хитроумный поэт Рубинштейн, располагая свои тексты на карточках, и сравнивая процесс снятия одной за другой , с археологической раскопкой, просто запутывает нас, сбивает с панталыку. И смерть его, автора, в отличие от смерти Кощея, находится не в самом конце (по принципу Кощеевой смерти построена вся дорубинштейновская, точнее доприговская литература — Достоевский, Толстой), а скалит зубы с каждой меняющейся карточки. Ощущение же уликовости, которое создается уже в процессе послойного снятия карточек, нацелено лишь на сокрытие основного факта — смерти автора. Мнимая связь между карточками стремится отсрочить эту важнейшую информацию. Карточки Рубинштейна иллюстрируют один непререкаемый факт — все что нам дано фрагментарно. Никакого одного смысла в конце нет и не может быть. Да никакого конца-то и нет вовсе. Скорее вся эта глубина, если стопку Рубинштейна мерить сверху вниз, и высота, если мерить снизу вверх, доводится до поверхности, а смыслы затевают между собой нескончаемую игру в жмурики. Тексты Рубинштейна дублируют устную русскую речь, которая однако сопряжена с синхронной ей литературной ситуацией(исконно русская болезнь). Бытовая речь отображает литературную ситуацию, Рубинштейн отображает бытовую речь, и тем самым сам становится литературной ситуацией, и опять отображает уже себя. Так по кругу. Тут мне представляется такая Маркесовская ситуация: Макондо движется к апокалипсическому концу. Жители города постепенно забывают значение слов, и чтобы не впасть в полное забытье, вешают на подобающие предметы дощечки, со словами, обозначающими их значения. Так, например, на живой корове табличка —

Корова. Означающее вешается на означаемое.

Отсутствие памяти — тоже исконно русское явление. Об этом говорил философ Трубецкой, а в наше время философ Мамардашвили. Когда нами все время делается одна и та же ошибка, мы осознаем, что это ошибка, но все равно делаем тоже самое, это значит, что не существует механизма извлечения опыта. Тогда бы мы извлекли, что это ошибка, и больше бы ее не повторяли. Но Россию всегда отличало отсутствие этакой памяти (ярким примером этого на сегодняшний день может являться назначение Маслюкова и Геращенко на ведущие государственные посты).

А если будет продолжаться в таком же духе, т.е. если Россия постепенно будет терять память... Но тут Бог присылает нам Рубинштейна (ведь все пророки родом с востока). И пророк Рубинштейн неустанно дублирует на своих карточках всякие “русские штучки”. По его текстам потом можно будет восстановить, ну если не всю вселенную, то хотя бы Россию. Так что, по меньшей мере, Рубинштейн — человек нужный, и его надо беречь.

Еще поэта Рубинштейна можно сравнить с телевизором, пульт управления которого (впрочем, как все остальные пульты), в руках у Дмитрия Александровича Пригова. "

Я листаю каналы, сила и сладость простого прямого нескончаемого смотрения миновались. Все, что выходит за пределы 5-минутной длительности, утомительно и бессмысленно, и даже не по причине скуки, а по причине исчезнувшей, ушедшей магии экрана

" (Пушкин №3, 97). Как видите, отношение Д. А. Пригова к телевизору в точности совпадает с карточным стилем Рубинштейна.

Борхес рассматривает реальную книгу “Дон Кихот”, как воображаемую, воспроизведенную воображаемым автором Пьером Менаром, который в свою очередь рассматривается в качестве реального (Делез), т.е. полагается реальным. Рубинштейн, как и Менар, дублирует реальность, т.е. пишет то, что уже написано, сказано, сделано. Но сам автор этого воспроизводимого текста может лишь только полагаться реальным. А полагание является всего лишь полаганием. Это значит, что возможны и другие варианты. Самый близкий из них, что Рубинштейна нет...

Итак, положим, что Рубинштейн есть... Что из этого следует?