АНДРЕЙ ЛЕВКИН

Из книги "МЕЖДУЦАРСТВИЕ"

Майами

19 ноября 1994 года, суббота. Накануне мы (Лапицкий, Любо, Марч) перемещались по Майами (конечно, как типичные приезжие – по Coconut Drive, а также и по Ocean drive), и искали где скоротать вечерок, поскольку Марчу позарез захотелось это сделать, а он был очень расстроенным, и его надо было поддержать. В результате — приткнулись в произвольной забегаловке, как только надоело искать счастья.

В два часа назавтра англичанин и болгарин должны были читать стихи вслух (Любо – свои, Майкл – переводы Любо), езды до университета было минут пять на монорельсовом трамвайчике, управляемом никем (там со всех четырех сторон только стекла, сквозь которые кругом пустыри и высокие застройки белого цвета, возле которых медленно имитируют суету черные): в Майами происходил Book Fair, где я, Майкл и Лапицкий оказались в прямой связи с процессами в родном отечестве, поелику антологию «Дескрипция борьбы» восточно-европейской прозы, составленную подвигом Майкла, включили в состав фестиваля в качестве аж одного из шести его основных событий. К этому вечеру мы, как прозаики, с Лапицким уже отчитались и могли бездумно созерцать окрестности.

Вот мы и пили текилу на берегу телесно-теплого океана с торчащими повсюду и отовсюду омерзительно теплыми, скользкими и вялыми пальмами, напоминавшими на ощупь каких-то крупных американских червей. Вялых и ласковых, тупо-нежных.

В этой что ли связи большой и толстый Любо допытывался у бармена, отчего это в принесенной нам текиле отсутствует червяк, а бармен отвечал, что на свете текила бывает разной (худой, юный такой латинос), и вот та, что с червем, сделана на старинном предположении, что этот червяк оживает внутри человека и служит ему как бы ангелом-хранителем. Но он, бармен, категорически отказывается от того, чтобы у него внутри жил червяк. Worm, словом.

В принципе, личное счастье существует на свете: в любом случае именно его поиски и происходят на Ocean drive Майами–бич’а, который есть полоска суши, одним боком примыкающей к океану, а другим – к протоке, отделяющей бич от города Майами с даунтауном. Полоска состоит из широченного пляжа и длинных кварталов, открывающиеся на океан фасады домов с закосом под арт-деко заполнены всякими кафе и т.п. Они работают до четырех-пяти утра, обслуживание совковое, музыка же громкая и корявая. А вдоль Оушн драйва ездят такси-кадиллаки, – чтобы тут же подобрать уставших (длинные и разбитые машины, выкрашенные в желтые, красные и прочие яркие, особенно ночью, цвета с очень простыми на боку номерами их вызова – сплошные семерки или сплошные четверки, двойки). Толпы ходят туда-сюда в темной духоте, за столиками сидят те, кто там уселся, между кафе – магазинчики, торгующие всю ночь, – преимущественно женским нижним бельем, что понять можно, но вот зачем в одной из таких лавок выставлены зимние меховые сапоги?

Конечно, такие места должны быть в природе. Это хорошо, когда в любой местности можно провести круг радиусом километров в сто пятьдесят, чтобы в точку, проколотою ножкой циркуля, в поисках вышеупомянутого личного счастья стекались все придурки округи. Так думал я, пья текилу в компании хороших физических и душевных лиц, ощущавших примерно то же самое.

Вернулись мы в гостиницу часов в пять утра. В девять же утра возник стук в дверь и я посетовал на то, что ночью не вывесил на дверь картонку Privacy – полагая, что ко мне ломится утренняя горничная.

Но это была не горничная, а мужик с кучей баулов, и располагаться в номере он принялся так, будто тут родился, а теперь вернулся на родину. Понять, что он бормочет, я не мог – поскольку бормотал он мало, но почувствовал я себя отчего-то, учитывая еще и похмелье непривычного, в общем, характера. Собственно, мое пребывание в г. Майами оплачивали американцы, которые вполне могли сэкономить (номер был условно двухместным), тем более, что свое я уже отчитал.

Спать после того, как к тебе вломились, трудно. Отправляюсь в душ, потом иду пить кофе. Мужик копошится в номере. Возвращаюсь из кофейни, гляжу – он стоит уже в холле возле лифта. Иду в комнату. А двери там открываются пластиковой карточкой с магнитной полоской: вставил–вынул, дверь открыта. Что и делаю – нет эффекта. Иду к лифтам, сосед еще там, говорю, что с кодом не все в порядке, а этот идиот объясняет, что я, наверное, не той стороной запихиваю. Но комната возле лифта, он подошел, отмыкнул своей пластмасской. Я хмыкнул и было поехал вниз выяснять ситуацию. А лифты вниз не останавливаются. Не знаю, что там бывает с ихней техникой, но понимаю, что если на этаже дважды останавливается один и тот же лифт, идущий кверху, то чтобы оказаться внизу, надо ехать наверх.

Внизу сообщаю про проблему с карточкой. Карточку меняют. Еду наверх – сосед все еще ждет лифта. Народу в холле прибывает. Иду, пытаюсь открыть дверь. Опять не открывается.

Взбеленяюсь и снова оправляюсь к портье. Там двадцать два этажа, я жил на одиннадцатом, опять вверх и вниз, причем – никто моему примеру не следует, хотя стоят уже минут пятнадцать, а я из лифта выхожу уже раз в третий.

Внизу мне опять дают отмычку, еду наверх, и эта карточка, наконец, подходит. А мой сосед-идиот, в составе еще более увеличившейся группы таких же идиотов, все не отходит от лифтов. Опять приходит лифт наверх, я захожу и говорю мужику, что так надо поступить, чтобы приехать вниз. Жалко же парня. Он мне вверяется и, когда лифт начинает идти вниз, ощущает ко мне человеческое расположение (он лет на пять моложе) и спрашивает: «А ты тоже в круиз?» Выясняю – в какой? Отвечает, что по Карибскому морю, и я удручаюсь оттого, что такие круизы должны начинаться с моей комнаты. К тому же – в девять утра.

После иду гулять в город, но тоже неудачно: автоматический трамвайчик сломался по всей длине опоясывающих Майами линий и стоял грустно минут двадцать на солнцепеке, и никого там не было из водителей, и только густой голос в репродукторах сообщал всем, что имеют место некоторые неполадки, так что трамвайчики пока не ездят, что было понятно и так.

Потом я видел много разных вещей. Прежде всего, конечно, опохмелился, купив в лавочке махонькую стограммовую бутылочку рома Баккарди – ровно за доллар, сомнительного качества. Но это есть редкое наслаждение – поправиться ромом Баккарди утром под белыми эстакадами надземки при температуре около тридцати пяти по Цельсию в тени.

Выпил половинку и захотел курить. Тут в стене ниша, заваленная пустыми картонными коробками. Кладу сверху свою сумку (книжки там какие-то были и тексты, которые собирался передать Любо), а груда принимается расползаться. Передвигаю сумку чуть рядом – для стабильности: опять ползет. И, наконец, совсем отползает и оттуда вылезает худая голова долговязого негра.

Вообще, там было много замечательных штук. Такая, например, вроде пылесоса на колесиках со шлангом и трубой. Помощнее домашнего, уличный. С помощью этой штуки они борются с пальмовыми листьями. Но пылесосина их не всасывает, работает только на выдувание. Представить себе это в условиях российской действительности – какое счастье дворнику перегнать мусор на соседний участок. Собственно, в Майами происходило то же самое.

А еще были две собаки. Одна черная, а другая – рыжая. Черная была меньше, а рыжая – больше. Они сидели на тротуаре возле очень большого очередного Национального или же Всемирного банка в одинаковых позах: сильно опираясь на левую переднюю и синхронно чесали себя за ухом правой задней. Сидели в пятнадцати метрах друг от друга и головы их были повернуты в сторону чесания, так что видеть друг друга они не могли, но чесание производилось совершенно неизбывно в течение минут пяти как минимум – я остановился и стал смотреть. Совершенно синхронно, просто удивительно.

Потом я пошел есть сложный суп, составленный из лапши, кукурузы, разных рыб и чего-то еще – в маленькую мексиканскую забегаловку. Допив предварительно вторую половинку Баккарди. Посетил впоследствии Book Fair, выслушал коллег, вернулся в «Плазу». Ключ снова не подошел. Но к этой идее я был уже готов: был шанс, что сокамерник уже отправился в круиз (хотя день-то в Майами провести они могли?) – то, что ключ не подошел опять, наводил на мысль, что он выписался, и код опять сменили – как, верно, его сменили утром. Более того, я начал подозревать, что его ко мне запихнули по ошибке, чего, впрочем, утренняя детка за стойкой признавать не хотела.

Словом, еду вниз, мне снова дают новый ключ, я еду наверх, открываю дверь, переодеваюсь к party, унылой, после которой решаю, что на какой-то там их концерт я не поеду, а съезжу-ка я вниз, в книжный и куплю книг, которые обещал привести, потому что завтра воскресенье, я днем улетаю, а магазин в mall’е по выходным может и не работать (так и было).

Да, что до гостиницы: там была максимально реальная наяву халява как таковая. В коридоре есть закуточек с автоматом, торгующим за доллар жестянками со «спрайтом», «кока-колой» и т.п. А рядом – еще один шкафчик, неказистого общественного серо-бурого цвета. И – выемка и кнопка. Если на нее нажать, то сверху в выемку с грохотом и совершенно бесплатно валятся кривые кубики льда. И вот, все дно выемки и пол с автоматом обычно были совершенно закиданы кусками льда: не потому, что можно набрать сколько хочешь, но – красиво же падает, и совершенно бесплатно.

Ну вот, иду к лифту. Едет лифт наверх, а по вечерам вниз они уже останавливались, так что я в него уже не захожу. Но оттуда выходит черный негр в черном прикиде, с черной рацией, у которой антенна тоже черного цвета. Сворачивает в коридор и тут же стучит в дверь. По звуку чувствую – в мою комнату стучит, та сразу возле лифта. Подхожу – да, в мою. В чем, говорю, дело? Я тут живу.

– Как это – говорит он – ты тут живешь? Как твое имя и фамилия? И тыкает в меня хоботком рации. Сообщаю.

– «How do You spell it?» – спрашивает он («как по буквам») и достает обрывок бумаги. Я говорю что, дескать, давай, сам напишу, но он строго повторяет свое «howdYospllt?» и записывает меня побуквенно.

Тут я, разумеется, осведомляюсь: «есть проблемы?» «Нет, – говорит он – никаких проблем, но надо подойти к администрации».

Приезжаем с негром к стойке (он невысокий и худой, нетипичный, гаитянин, что ли, какой-то, нервный такой, от тонтон-макутов, верно, все детство и молодость страдал), за стойкой уже очередной администратор, испано-мулат в очечках, очень похож на некрупного латиноамариканского берию. Я говорю, что живу я там-то. В чем проблема?

— Как зовут? – спрашивает он, и черный подает бумажку с тем, как меня зовут. Администратр щелкает по компьютеру, после чего произносит: «Так ты – бубубудыды?» Из чего я делаю вывод, что этот «бубубудыды» и есть тот бродяга, который разбудил меня с утра. Говорю, «нет» – и начинаются поиски моей последовательности букв в компьютерах.

Администратор глядит при этом на меня очень интересно – вполне как старлей милиции, чечен старший-участковый пятого питерского отделения ментовки, что на Лиговке. И в воздухе ихнем что-то такое же... они все ищут последовательность моих букв и тут я понимаю, что я – отсутствую. И мне становится очень весьма хорошо, поскольку я ощущаю себя как дома, потому что вот так я окончательно и потерял свое имя – как правильно выразился однажды дядя Федор Чистяков.

1995 год, Петербург За окнами любой конторы обыкновенно темно так, что оконный переплет едва виден. Потому что контора бывает собою полностью лишь тогда, когда за окнами темно. Помещение, стены, окно, которое видишь только когда за ним темно, и, хотя в этих комнатах всегда есть какие-то часы, они никогда не тикают. И все это существовало всегда.

Там есть входная дверь, столы, притиснутые друг к другу и пройти мимо них весьма невозможно; книжные полки со шкафом сбоку, туда женщины запихивают свои пальто. Несколько зеленых растений, которые иногда поливают; очень пыльный воздух, еще более пыльный, когда за окнами темно, а где-то сверху под потолком, в пяти метрах от пола, горит одинокая лампочка, отчего пыль становится красивой.

И оконные переплеты, которых никто не видит и которых никто не коснется - ну, только что форточку откроют - и эти подоконники, и все то, что выкрашено свинцовыми белилами, покрыто серой пылью, на которой не найти отпечатков пальцев; по краске бегут трещины, как если бы это были чьи-то ладони. Кто содержит этот дом, эти потолки, эту лампочку, под которую медленно падает тень? Сбоку от которой на подоконнике тяжелые зеленые растения? И внизу под которой впритирку столы, штук двадцать восемь пишущих машинок, еще повсеместно живущих в 1995 году в Петербурге, а еще - шестнадцать книжных полок, заполненных папками?

В конторе сидят женщины, а куда им деться, когда на этом белом подоконнике стоят какие-то листья в горшках? Когда комната уютна, и даже есть книжные полки, и столы, между которыми протискиваешься, рискуя зацепить юбку, а стены покрашены салатной краской, а потолок был однажды побелен и там горит лампочка, а ниже - их ноги греет батарея, а ноги же такие тяжелые. Они болтают друг с другом, матерятся - для вида стесняясь посетителей, и все они все равно все время о чем-то думают. За окнами темная и тяжелая Нева.

За окнами любой конторы всегда ночь. То есть, не ночь даже, а просто темно. Темнота, отделенная от темно-салатно-зеленых стен белым переплетом, серые тени зеленых длинных листьев каких-то водянистых кактусов или азалий и прочей вьющейся растительности. Все они вываливаются во двор своими тенями - громадные. Коричневые полки, а дверь в коридор открывается очень тяжело, потому что все время прилипает к косяку и притолоке. Но ее все же можно открыть, а в коридоре хуже, потому что в конторе стоит калорифер, так что все уходят в коридор только, чтобы сходить в туалет или уйти домой.

Уходя, они запахивают свои пальто, шубы и не думают о том, как без них будет растениям зеленого цвета на растрескавшемся подоконнике, не говоря уже о шестнадцати телефонах, по которым им могли позвонить, но они уже выбрали первый звонок и ушли.

ОБРАТНАЯ ПЕРСПЕКТИВА

На воздухе этого времени года в этом городе все запахи еще жмутся к телу, будто к печке, к источнику тепла: так что на улицах пахнет пока еще чем-то вечным. Поздний снег, сумерки во втором часу дня, а потом никакой ночи, а только вечер до рассвета.

Вот описание эшафота: черный почти квадратный, помост двух аршин вышины, обнесен небольшими выкрашенными черной краскою перилами. Длина помоста 12 аршин, ширина 9 1/2. В тепле люди высыхают, одежды в помещениях начинают расщепериваться, расправляться в складках, выделяют в воздух запахи соответствующих сословий. Все лица становятся выпуклыми, отдельными, как под линзой - в чем обыкновенно винят петербургский климат, который нарушает отношения между людьми, превращая их в детей, которым обломилась пустая до завтрашнего вечера квартира с толстыми стенами.

По обыску в конспиративной квартире был найден ряд вещественных доказательств, имеющих непосредственную связь с злодейским деянием 1 марта. Из числа означенных вещественных доказательств особое значение, по заключению экспертов, представляют нижеследующие предметы: 1) две метательные мины, взрывающиеся при бросании от удара, в жестянках, заключающих в себе, как подробно объяснено в заключении и чертежах генерал-майора Федорова, взрывчатый аппарат, который представляет систему сообщающихся друг с другом снарядов: а) с серною кислотой, б) с смесью бертолетовой соли, сахара и сернистой сурьмы, в) с гремучей ртутью и г) из пироксилина, пропитанного нитроглицерином. Передавая друг другу посредством стопина воспламенение, вследствие удара или сотрясения, снаряды эти доводят его наконец, до смеси гремучего студня с камфарой, действующего при взрыве в шесть раз сильнее пороха; часть означенного аппарата устроена вдвойне таким образом, чтобы взрыв последовал при падении метательной мины в каком бы то ни было направлении.

В теплоте февральского вечера где-нибудь на Большой Конюшенной, примерно в шагах в трехстах от Невского по левой стороне, в подвале, где отмерзают в очередях, видны несовершенства тел людей, здесь находящихся: ногти полуобломаны или до половины заросли кожей, затылки плоские, обувь сбитая, внутри нее, поди, сросшиеся мизинец с соседним пальцем.

Также: 2) колба и реторта, служащие для химических опытов; 3) стеклянные шарики с серною кислотою; 4) небольшая деревянная призма, представляющая, по предложению эксперта, часть модели метательного снаряда; 5) фарфоровая ступка, в которой перетиралась бертолетова соль; 6) записка на клочке бумаги о вышеупомянутой смеси бертолетовой соли с сахаром и сурьмой. Чем несовершеннее климат, тем человек самостоятельнее, но - в одиноком варианте самостоятельности. И более склонен к размышлениям о меланхолии, чем о чем угодно другом. Есть, верно, края, где люди и о самоубийстве думают с улыбкой на устах: воспринимая сей акт как необходимое в их рассуждениях о жизни себя. Что же, история последних пятидесяти лет жизни российского государства произвела на свет общность разносословных рассказов в подвальных распивочных: тем самым что ли собрав заново вместе разошедшиеся веером истории всех возможных на данных территориях родов и семейств с приставшими к ним за века профессиями и происшествиями. Надо полагать, что в этом состоит естественная реакция слишком уж разошедшегося по территории большого народа, который иначе был бы обречен на полное непонимание друг друга - за исключением обыденной физиологии, которая и та оказывалась бы совсем уже разной.

Еще: 7) рисунок карандашом, на обороте транспаранта, какого-то аппарата для производства гальванического тока, не имеющий, впрочем, отношения к метательным снарядам; 8) план города С.-Петербурга с карандашными отметками, в виде неправильных кругов, на здании Зимнего дворца, и с слабыми карандашными же линиями, проведенными от здания Михайловского манежа по Инженерной улице, по зданиям Михайловского дворца и по Екатерининскому каналу, и 9) сделанный карандашом на обороте конверта план, без соблюдения масштаба, представляющий по сличению его с планом города С.-Петербурга, сходство с местностью между Екатерининским каналом, Невским проспектом, Михайловским дворцом и Караванной улицей, с обозначением Михайловского манежа, Инженерной улицы и Малой Садовой. На плане этом, между прочим, имеются знаки на Екатерининском канале, Манежной площади и круг посередине Малой Садовой. Несомненно, яркий свет в глаза среди ночи для человека больше, чем находящаяся всюду вокруг архитектура. И тут, значит, этот вечный вопрос: что же из них, таких совсем разных - важнее?

Вскоре пришла Перовская и принесла узел со снарядами, в котором их было не больше двух; она сообщила об аресте Желябова и объяснила, что несмотря на работу в течение всей ночи, не успела приготовить положенного прежде количества снарядов. Все указания для совершения преступления были даны Перовскою, которая начертила на конверте план местности и каждому из участников указала на нем намеченный ему пункт.

При этом состоялось следующее распределение: на Малой Садовой имел произойти взрыв при проезде Государя, а лица, вооруженные метательными снарядами, были расставлены поблизости. Рысаков должен был стать у Екатерининского сквера, а «Михаил» на углу Невского проспекта и Малой Садовой. На противоположном конце этой улицы, на углу Б.Итальянской, близ Манежной площади, как на опаснейшем месте, должны были поместиться лица, более друг с другом знакомые, более опытные и с лучшим революционным прошлым; здесь могли стать «Михаил Иванович» и Тимофей Михайлов. При взрыве на Малой Садовой, где по словам Перовской, «Государя уже ждут», все лица со снарядами должны были, на случай неудачи, спешить к месту взрыва.

В случае же, если бы Государь Император не проследовал по Малой Садовой, то свидание с Перовскою было условлено на Михайловской улице, где она должна была подать знак о том, что следует идти на Екатерининский канал и здесь ждать возвращения Государя в Зимний Дворец, после обычного им посещения Михайловского дворца. Когда же оказалось, что Государь Император проследовал в Манеж не по Малой Садовой, а из манежа, после посещения Михайловского дворца, направился по Екатерининскому каналу, то Рысаков, придя по сигналу Перовской на набережную этого канала, бросил свой снаряд, показавшийся окружавшим его чем-то белым, похожим на ком снега, под ноги лошадям ехавшей ему навстречу Императорской кареты, после чего и был задержан. Тут же на набережной он, как ему кажется, видел перед собою на далеком расстоянии «Михаила Ивановича».

Погода: «День 1-го марта... кто из нас, кто из жителей Петербурга не помнит, как начался и как проходил этот воистину черный день, мельчайшие особенности которого неизгладимо врезались в память каждого. Обычною чередою шла воскресная, праздничная суета огромного города, несмотря на нависшее свинцовыми тучами пасмурное снежное небо; на улицах привычным потоком переливалось людское движение, и ничто среди этой пестрой, спокойной, своими личными интересами занятой толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти, уже носились кровожадные мысли убийц».

История государства длится до времени, когда судьбоносными событиями не заполняются все времена года, и месяцы, и дни: когда всякий день означает что-то уже совсем конкретное, штырьком торчащее из памяти. Откуда следует, что правильно - отменять предыдущие торжественные дни, правильно - замазывать чернилами лица в учебниках, отменять в календаре красные числа. Иначе не сохранить государство в виде, пригодном для самовыражения потомков. Зачем им, где все заполнено и где чтятся все предыдущие? Это же не церковь, а обиход, где гулять принято когда захочется.

Что же касается виновника второго взрыва, то крестьянин Петр Павлов показал, что когда Государь, отойдя от задержанного Рысакова, направился по панели канала, то неизвестный человек, стоявший боком и прислонившись к решетке, выждал приближение Государя на расстояние не более двух аршин и, приподняв руки вверх, бросил что-то на панель, отчего и последовал взрыв.

А что еще делать первого марта в Петербурге?

Несмотря на отсутствие прямых указаний на личность упомянутого виновника второго взрыва, при производстве дознания были собраны данные, приводящие с полной вероятностью к заключению о том, что означенный взрыв был произведен одним из пострадавших от него же неизвестным человеком, который был поднят на месте преступления и доставлен в бессознательном состоянии в придворный госпиталь конюшенного ведомства, где и умер спустя 8 часов, придя несколько в себя и ответив перед смертью на вопрос о своем имени и звании - «не знаю».

Эти снаряды были предъявлены при дознании в снаряженном виде, а теперь они разряжены и разобраны. Особое приспособление, посредством которого должен взрываться такой снаряд, состоит в том, что внутри его были помещены две латунных трубки: одна - вертикальная, другая - горизонтальная. В каждую трубку была вставлена пробка и внутри проходила стеклянная трубочка. Внутри этих барабанов на стеклянную трубочку надеты свинцовые грузики, а чтобы они не скользили по трубке, на стеклянную трубку надета маленькая каучуковая трубочка; стеклянная трубочка была наполнена серною кислотою и при бросании снаряда она непременно бы разбилась. Поверхность стеклянной трубочки была обмотана фитилем, напудренным смесью бертолетовой соли, антимония и сахара. Эта смесь загорается, если на нее пролить крепкой серной кислоты. От этих трубочек и барабанов шли два фитиля, которые потом соединялись в один фитиль. Это были хлопчато-бумажные нитки, напудренные также смесью из бертолетовой соли, антимония и сахара. Помещались они внутри каучуковой трубки. Наконец, общий фитиль шел в капсюль, который входил в цилиндрик, и здесь была маленькая трубочка. Цилиндрик был наполнен пироксилином, пропитанным нитроглицерином, а капсюль устроен таким образом: самая нижняя его часть была наполнена гремучею ртутью, а в верхнюю его часть была вставлена латунная трубочка без дна и вместо дна была вставлена пробка из крепкого твердого дерева. Сверху дна был состав, который главнейшим образом заключал в себе железисто-синеродистый свинец и бертолетову соль. Снаряд действовал таким образом: при падении снаряда ломалась стеклянная трубочка. Если он упадет вертикально, то ломалась вертикальная трубочка, если горизонтально, то ломалась бы горизонтальная трубочка. Серная кислота пролилась бы на смесь бертолетовой соли с антимонием и появился бы огонь. Этот огонь передавался бы капсюлю и сначала бы загорелся бы состав из бертолетовой соли с железисто-синеродистым свинцом. От этого взрыва пробка ударялась бы в гремучую ртуть, делался бы взрыв гремучей ртути и взрывался бы цилиндрик, наполненный пироксилином, пропитанный нитроглицерином, а затем произошел бы взрыв гремучего студня с камфорою. Оба эти снаряда одинакового устройства.

Подсуд. Кибальчич: Я должен возразить против мнения экспертизы о том, что гремучий студень заграничного приготовления. Он сделан нами. Относительно приготовления его есть указания в русской литературе, помимо иностранной. Так, я могу указать на «Артиллерийский журнал» 1878 года (августовская книжка), где очевидец, бывший в лаборатории у Нобеля, видел приготовление гремучего студня и подробно описал, приготовление его не представляет опасности. Вообще, приготовление нитроглицерина, динамита, если оно ведется человеком, знающим дело, представляет меньшую опасность, чем приготовление пороха, и сколько ни было приготовляемо динамита домашним образом, взрыва никогда не было. Затем приготовление его не представляет особенных затруднений и может быть сделано домашним способом. Приготовление нитроглицерина, как говорят и эксперты, не трудно. Остается приготовление растворимого пироксилина, что может быть легко сделано, а для того, чтобы растворить нитроглицерин в пироксилине, нужна только теплая вода, которую можно нагреть в самоваре или в печке.

Перед поступлением в институт, в сентябре 1879 года, Рысаков представил свидетельство об удовлетворительном окончании курса в реальном училище и был допущен к проверочному экзамену, но принят был в институт только вольным слушателем, так как в документах, представленных им, не доставало, кажется, увольнительного свидетельства от общества. Он начал заниматься, а свободное от занятий время проводил в библиотеке института, где я (инспектор Горного института Бек) его часто видел; он преимущественно занимался чтением математических книг. Месяца три спустя, в ноябре или в декабре, прошел слух, что Рысаков находится в бедственном положении, питается одним чаем и черным хлебом с солью. Так как у нас студентам первого курса не выдаются пособия, то я, чтобы проверить, действительно ли Рысаков находится в таком бедственном положении и, в случае нужды, помочь ему, послал справиться к нему на квартиру. Экзекутор доложил мне, что Рысаков проживает где-то на углу 15-линии Васильевского острова и Большого проспекта, занимает угол - пространство между печкой и стеною и, как сообщили экзекутору, пьет только чай с черным хлебом.

Производство дублей, то есть устроение более точного подобия человека, то есть вытаскивание из него путем определенных действий его матрицы с последующим сращиванием с его прошлым, чревато многими разочарованиями.

Люди, увиденные во сне лучше, чем они же наяву: вот это они и есть, только вот наяву им не хватает лишь какой-то мелкой мелочи. Странно, но манипуляции подобного сорта просты, требуя лишь привитых навыков, главный среди которых - перешедшее в привычку знание о том, что эти вещи работают. Единственная проблема здесь - угроза личному существованию, состоящая в том, что некоторыми вещами заниматься нельзя, а то при любом успехе мероприятия всякий шаг своей жизни придется строить сознательно. Таким образом, эта недопустимость, запретность оказывается границей, за которой и находится нечто реальное. И по этим рельсам ездит-катается паровозик в, допустим, Лахту или Ольгино, созерцая по дороге туда слабое фосфоресцирование залива слева по борту.

4 марта 1881 года, вследствие заявления дворников дома N56-8 (графа Менгдена), находящегося на углу Малой Садовой и Невского проспекта, того самого, в котором помещается и (вышеупомянутая) кондитерская Исакова, о том, что содержатель сырной лавки в подвальном этаже того же дома, крестьянин Евдоким Еромолаев Кобозев скрылся вместе с женою своею Еленою Федоровною, а в самой лавке найдена земля и разные орудия землекопания, местная полиция произвела осмотр означенной лавки, оставленной хозяевами, причем, по приглашении на место судебного следователя, из жилья, смежного с лавкой под ближайшими к ней окнами, был обнаружен подкоп под улицу Малую Садовую.

Вся эта затея свидетельствует лишь об иссякаянии вещества, позарез необходимого для скрепления отдельных душевных действий, - так выразились бы люди, близкие к судопроизводству на тайноведческом уровне, но были бы не правы, поскольку им-то, равно как и прочим, тайна ухода души неведома.

Резкий скрип саней, продравших обмякающий снег до гранита. Затхлые овощи на пыльных полках, налет запаха сырости, неустранимой, чуть дровяной, исходящей от балок и перекрытий. Темный как печень брикетик истории в нагрудном кармане кителя. Мокрый дым, свисающий из труб.

Для производства упомянутого выше обыска в квартире Желябова и начатого еще утром 1-го марта осмотра всего при этом обыске найденного, между предметами, находящимися у Желябова, оказались 4 куска сыру, из которых два куска русского зеленого сыра с клеймом «С.А.С., один круг русского голландского сыра и один - русского честера. По сличении чрез экспертов этих сыров с найденными в лавке Кобозева, они оказались тождественными между собою, причем в лавке были и сыры с клеймами «С.А.С.».

По осмотру судебным следователем, при участии экспертов: генерал-майора Федорова, военного инженера штабс-капитана Родивановского, командира гальванической роты полковника Лисовского и офицеров той же роты: штабс-капитана Линденера и поручика Тишкова, как внутренности лавки и смежных к ней помещений, так и самого подкопа, исследованного с помощью поименованных экспертов и нижних чинов гальванической роты, оказалось в общих и наиболее существенных чертах, нижеследующее: в самой лавке, на прилавке, разложены сыры и оставлены записки, не имеющие значение по своему содержанию; в стоящих здесь же бочке и кадке, под соломою и за деревянною обшивкой нижней части, задней и боковых стен, сложена земля. В смежном жилье такая же земля найдена под сиденьем дивана и рядом, в подвальных помещениях, девять деревянных ящиков, наполненных землею и шесть мокрых мешков, в которых, по видимому, носили землю.

В разных местах разбросаны землекопные и минные инструменты, как-то бурав с его принадлежностями, ручной фонарик с лампочкой и проч. В жилье стена, под первым от входа окном, пробита и в ней открывается отверстие, ведущее в подземную галерею, обложенную внутри досками и простирающуюся на две с лишком сажени до середины улицы. В отверстии оказалась стклянка с жидкостью (двухромокислым кали) для заряжения гальванической галереи, системы Грене, 4 элемента которой найдены тут же в корзине.

От батареи шли по мине проводы, оканчивающиеся зарядом. По заключению генерал-майора Федорова, заряд этот состоял из системы черного динамита, количеством около двух пудов, капюсля с гремучей ртутью и шашки пироксилина, пропитанного нитроглицерином. Такая система вполне обеспечивала взрыв, от которого должна была образоваться среди улицы воронка до 2 1/2 сажен в диаметре, а в соседних домах были бы вышиблены оконные рамы и могли бы обвалиться печи и потолки. Что же касается до земли, найденной в лавке Кобозева, то, по заключению полковника Лисовского, количество ее соответствует объему земли, вынутой из галереи. (По вычислениям экспертов оказалось, что из галереи должно было быть вынуто 82 фута земли а в лавке ее оказалось 109 футов. Если принять во внимание, что вынутая из галереи земля разрыхлилась, то это дает увеличение, так что количество вынутой земли совпало с найденным в лавке, а потому эксперты заключили, что земля из лавки никуда не выносилась).

Темное ощущение Бога, чувство недостачи: нет чего-то, отсутствие чего ощущается, но не имеет ни привычной формы, ни вещества, годного для заполнения отсутствия (так можно полюбить деньги, думая, что на них можно будет купить это нечто).

Вскоре после прибытия на плац градоначальника, палач Фролов, стоя на новой деревянной некрашеной лестнице, стал прикреплять к ее пяти крюкам веревки с петлями. Палач был одет в синюю поддевку, также и два его помощника. Казнь над преступниками была совершена Фроловым, с помощью четырех солдат арестантских рот, одетых в серые арестантские фуражки и нагольные тулупы.

Смена эпох происходит тогда, когда все законодательные уложения для физических лиц, работающих в определенные часы по присутствиям, вдруг подсекаются, как бы мысли человека алкоголем, и оказываются вдруг шуткой - без какого-то, ныне перерубленного - провода, нитки, лески.

Во время восхождения на эшафот преступников толпа безмолвствовала, ожидая с напряжением совершения казни. Вскоре после того, как преступники были привязаны к позорным столбам, раздалась военная команда «на караул», после чего градоначальник известил прокурора судебной палаты, г.Плеве, что все готово к совершению последнего акта земного правосудия. Палач и два его помощника остались на эшафоте, стоя у перил, пока обер-секретарь Попов читал приговор. Чтение краткого приговора продолжалось несколько минут. Все присутствующие обнажили головы. По прочтении приговора забили мелкою дробью барабаны; барабанщики разместились в две линии перед эшафотом, лицом к осужденным, образовав живую стену между эшафотом и платформою, на которой стоял прокурор, градоначальник и другие должностные лица. Во время чтения приговора взоры всех преступников были обращены на г.Попова, ясно прочитавшего приговор. Легкая улыбка отразилась на лице Желябова, когда, по окончании приговора, палач подошел к Кибальчичу, давая дорогу священникам, которые в полном облачении, с крестами в руках, взошли на эшафот. Осужденные почти одновременно подошли к священникам и поцеловали крест, после чего они были отведены палачами каждый к своей веревке. Священники, осенив осужденных крестным знамением, сошли с эшафота. Когда один из священников дал Желябову поцеловать крест и осенил его крестным знамением, Желябов что-то шепнул священнику, поцеловал горячо крест, тряхнул головою и улыбнулся.

Постоянное сечение математическими в толщину лезвиями, на мгновение лишь могущими вспыхнуть под случайным источником света: вызывая что ли, некоторое обрушивание сложной комбинации чувств, тщательно ранее установленных друг возле друга, напоминающей некоторую не то головоломку, не то сложную конструкцию, нужную для осуществления жизни. Государство, вращающееся в государстве данного города, данного времени года в каком-то промежуточном масле, дребезжа по краям, выбрасывая искры, как тележным ободом о поребрик.

Интересна принадлежность событий (кому, чему) и еще что-то навсегда совершенно непонятое. Есть же какие-то простые реакции, когда некоторые вещи полагаются необходимыми условно - вынесенными в сторону, от чего любой разговор будет заедать на месте, западать на самом своем предмете, не двигаться никуда.

Что такое Император, помазанник Б-жий с возложенной на него историей, государством во всех его формах и отношениях? Такого ж быть не должно, потому что остальные тогда лишь грязь. Человек, созданный по образу и подобию, думает, что он не может принять этой меры - она кажется ему явно ложной. Подчиненной. Ошибочной. Пусть даже он и чувствует, что несколько потерялся и меряет себя окружающими.

Свидетель Фрол Сергеев (лейб-кучер усопшего Государя Императора): “Когда я подал карету к подъезду Зимнего дворца, покойный государь вышел и сказал: «В Михайловский манеж, через Певческий мост». Как прежде ездили, так и в этот раз той же дорогой поехали. Из манежа Государь приказал ехать в Михайловский дворец. Вместе с Государем сели великий князь Михаил Николаевич. Из Михайловского дворца Государь вышел один и приказал мне: «Домой, и той же дорогой». Когда я поехал на Екатерининскую канаву, то пустил лошадей очень шибко. Вдруг я услышал взрыв сзади. Перед этим я ничего особенного не заметил, народу не видал. Государь сказал: «Стой», и вышел из левой дверцы и пошел назад, а я повернул лошадей и подъехал ближе к публике. Потом второй взрыв сделался, и вскоре поднесли к карете Государя Императора. Тут кто говорит, что нельзя везти в карете, кто говорит надо на извозчика... я хорошенько не помню; уже потом мне велели отъехать прочь. Я отъехал и погнал лошадей домой. Когда приехал, то говорю начальнику, что в Государя Императора выстрелили и ранили ноги... Не помню, что в то время я говорил. Потом начальник приехал обратно из дворца и сказал, что Государь скончался».

Бодрость не покидала Желябова, Перовскую, а особенно Кибальчича до минуты надевания белого савана с башлыком. До этой процедуры, Желябов и Михайлов, приблизившись на шаг к Перовской, поцелуем простились с нею. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова все время, пока палач надевал на его сотоварищей ужасного преступления роковой длинный саван висельников.

Палач Фролов, сняв поддевку и оставшись в красной рубашке, «начал» с Кибальчича. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, он притянул крепко веревкой, завязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потом он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову.

Только нельзя же кого-то любить, исходя из его особых примет. Никто не вправе строить механизм, который управляет жизнью. Но как с ней иначе быть?

И принадлежащие ему, государству, его птичке, ее двум головам, все тенета, веревки, силки, нитки, проволока: улавливающие всех местожительством, сословием. И не сделать всех счастливыми, чистя ее перышки.

Свет, уничтожающий своих посредников, как радиация: священников, дьячков, свечниц, уборщиц, выталкивающих шваброй жидкую грязь за порог. Его же больше, чем это можно вынести. Тогда есть два варианта, первый из которых дает отделенность частного пространства: выпуклого, согревшегося, теплого - глядя в стаканы сверху. И второй, который еще помнит о какой-то быстрой и тонкой боли, которая разбила все предварительно им сочиненное, вывалив человека в какое-то место без ничего, и он, которого уже нет, только и знает, что - эта боль с несомненностью была. Откуда это взялось, что в церкви всем делают хорошо? Там делают по другому, а если это и хорошо, то причем тут то, что было раньше?

Так что нет смысла загадывать: придет ангел и подрежет вашу жизнь под коленками.

Желябов и Перовская, стоя в саванах, потряхивали неоднократно головами. Последний по очереди был Рысаков, который, увидав других облаченными вполне в саван и готовыми к казни, заметно пошатнулся, у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван и башлык. Во время этой процедуры барабаны, не переставая, били мелкую, но громкую дробь.

В этой странной коробочке куда ни посмотри - всюду страшно из-за желтого, скажем, цвета и колышащихся отпечатков людей, растений, дыма на стенах: они проезжают друг сквозь друга, не соприкасаются, им не тепло рядом друг с другом. Не могут согреть друг друга, не умеют.

Ощущение свободы равно чувству присутствия чего-то, что принадлежит тебе настолько, что его нигде не обнаружить. То есть, выходит, что ли, что тебе особенно хорошо, когда чувствуешь, что тебе совсем плохо.

Хорошо, пусть: нельзя же в самом деле отделять от себя все не совсем твои штуки до полной пустоты. Ну есть страна, власть, ее история - они же не могут быть какой-то отдельной бумагой, с которой соотносишься просто в силу предания о необходимости такой связи.

Каким-то образом они имеют и другой смысл. Каждый раз что ли сползаясь в частный кукольный театр, означая для всякого что-то отдельное, маленький город. В каждом из которых только и происходит жизнь человека, потому что откуда ему по жизни набрать знакомых, чтобы заселить ими город большой?

Невысокие строения, небольшие здания. Когда делаешься старше, и переходишь в возраст кабаньей шкуры, скелетика рыбы, птичьего перышка, то видишь уже вовсе не то, что раньше, а просторный как всегда воздух, маленький город, нескольких людей.

Вся эта всемирная, государственная и проч. истории человеческих отношений, они всегда строят для себя и заселяют небольшой город - как этот, между Малой Садовой и Дворцом. Число лиц, участвовавших в происшедшем, также невелико. Такой город, в котором дворец, канал, с десяток лавок, какое-то количество квартир и люди, увеличивающие свою численность принятием на себя чужих имен и изобретением для них вины.

Сквозь твою кровь падает снег, осыпаясь на ее донышко хлопьями какой-то хлоркой. И это точь-в-точь, Спас на Крови, который и был плодом мартовского дела, не только известные ожесточения репрессивных органов и т.п. Откуда бы он иначе?

В 9 часов 20 минут, палач Фролов, окончив все приготовления к казни, подошел к Кибальчичу и подвел его на высокую черную скамью, помогая взойти на две ступеньки. Палач отдернул скамейку , и преступник повис на воздухе. Смерть постигла Кибальчича мгновенно; по крайней мере, его тело, сделав несколько слабых кружков в воздухе, вскоре повисло, без всяких движений и конвульсий. Преступники, стоя в один ряд, в белых саванах, производили тяжелое впечатление. Выше всех ростом оказался Михайлов.

После казни Кибальчича, вторым был казнен Михайлов, за ним следовала Перовская, которая, сильно упав на воздухе со скамьи, вскоре повисла без движения, как и трупы Михайлова и Кибальчича. Четвертым был казнен Желябов, последним - Рысаков, который, будучи сталкиваемым палачом со скамьи, несколько минут старался ногами придержаться на скамье. Помощники палача, видя отчаянные движения Рысакова, быстро стали отдергивать из-под его ног скамью, а палач Фролов дал телу преступника сильный толчок вперед. Тело Рысакова, сделав несколько медленных оборотов, повисло также спокойно, рядом с трупом Желябова и другими казненными.

Некая ошибка как бы прорывает кокон, пузырь, оборачивающий человека в отдельный кусок чистого воздуха. Невидимая связность теряется, и жизнь его становится предметом, требующим обучения. Наученности как поступать, где, когда и с кем. Как управлять домом. Как себя вести. Что за травку взять и как варить. Какую иголку что за водой с какой покойницы смочить и как вшить в угол чужого пальто. Какую молитву кому, дабы зубы прошли. Жизнь становится очень дотошным делом. Как болезнь.

В 9 часов 30 минут казнь окончилась; Фролов и его помощники сошли с эшафота и стали налево, у лестницы, ведущей к эшафоту. Барабаны перестали бить. Начался шумный говор толпы. К эшафоту подъехали сзади две ломовые телеги, покрытые брезентами. Трупы казненных висели не более 20 минут. Затем на эшафот были внесены пять черных гробов, которые помощники палача подставили под каждый труп. Гробы были в изголовьях наполнены стружками. На эшафот вошел потом военный врач, который в присутствии двух членов прокуратуры, свидетельствовал снятые и положенные в гроб трупы казненных. Первым был снят с виселицы и положен в гроб Кибальчич, а затем и другие казненные. Все трупы были сняты в 9 часов 50 минут. По освидетельствовании трупов, гробы были немедленно накрыты крышками и заколочены. Гробы были помещены на ломовые телеги и ящиками и отвезены под сильным конвоем на станцию железной дороги, для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище.

Вся процедура окончилась в 9 часов 58 минут. В 10 часов градоначальник дал приказ к разбору эшафота, что и было немедленно исполнено тут же находившимся плотниками, после того, как палач Фролов или, как он себя сам называет, «заплечных дел мастер», так и его помощники были отвезены в арестантских «хозяйственных фургонах тюремного ведомства» в литовский замок.

В начале одиннадцатого часа войска отправились в казармы; толпа начала расходиться, конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали местность, где стоял эшафот, не допуская к нему подходить черни и безбилетной публики. Более привилегированные зрители этой казни толпились около эшафота, желая удовлетворить своему суеверию - добыть «кусок веревки», на которой были повешены преступники.

Тов. Прокурора: Можете ли вы, гг. эксперты, сказать, что сделанный тут круг представляет то место, где должен быть Екатерининский сквер? - Ответ: Да. - Затем этот круг (указывает на плане) посредине не представляет ли собою Михайловского сквера? - Да.- Этот полукруг соответствует Михайловскому дворцу? -Да.- Эта линия, идущая под тупым углом не есть ли линия манежа? - Да. - Затем здесь Екатерининский канал? - Да. - Усматриваете ли вы тут тоненькую карандашную линию и допускаете ли, что это Невский проспект? - Да. - Она проходит мимо Екатерининского сквера и поворачивает на малую Садовую? - Да. - Что вы видите здесь в середине Малой Садовой? - Круг и точки. - Затем вы видите черные точки в кругу, обозначающие Екатерининский сквер? - Да, есть. - Видите ли вы точку, соответствующую углу Малой Садовой и Невского проспекта? - Тоже есть. - Видите ли вы точку, соответствующую противоположному углу Малой Садовой и Большой Итальянской, наискось манежа? - Да. - Затем имеется круг на Манежной позади - это сквер? - Да. - Затем идет линия от начала Большой Итальянской, куда она идет? - К Михайловскому скверу. - Далее она заворачивает к Дворцу, доходит до Дворца, от Дворца идет другая линия по направлению к Екатерининскому каналу, заворачивает направо и здесь исчезает, причем в этом месте имеются точки? - Да. - Затем на другом плане, на плане города Петербурга, не видите ли вы тоненьких карандашных отметок, едва заметных с помощью лупы? - Мы их рассматривали и описали их. - Есть ли линия на здании Зимнего дворца? - Здесь есть как будто бы круг, но только неправильный. - Видите ли вы слабую карандашную линию от здания Михайловского манежа, идущую по Инженерной улице, по зданиям Михайловского дворца и по Екатерининскому каналу? - Да, есть.

Тяжелый мартовский воздух, как бы падающий с отменой мороза и свойственному тому безразличием к уличным запахам: город погружается в землю, начинает пахнуть все, что имеет плоть. Конская упряжь, галочьи крики, чад кухонь, перепревшая и отмерзающая солома.

Первоприсяжный: Подсудимая Перовская, этот план на конверте есть тот план, который был в квартире N5 и по которому вы объясняли? - Перовская: Да, это тот план. Только относительно точек я должна заявить, что они не имеют такого значения. - Что означают кружки на этом плане? - Один кружок означает Екатерининский сквер, другой Михайловский сквер, а затем третий - сквер, находящийся на Манежной площади. - Но там есть известные заметки, не желаете ли вы их объяснить? - Они точно также не имеют никакого значения.