БРЮС МАКЛЭЛЛЭНД

АННАНДЭЙЛЬСКАЯ ГАЗЕТА СНОВ

Кое-что об авторе*

Брюс МакКлэлланд - американский поэт и автор нескольких лубков стихотворения, в том числе "Стихи о Дракуле", "Цикл сказок", "Сизая цапля", и "Этот свет". Утверждается, что он пишет в литературной традиции Эзры Паунда, Чарлза Олсона, Роберта Данкана, Роберта Кэлли и пр. Его стихи вышли на русском языке в недавно напечатанной антологии "Современная американская поэзия" (С-Пб, 1997). Также, его переводы русских поэтов - Мандельштама, Ахматовой, Крученыха, и современного поэта Вадима Месяца - появлялись в книгах и антологиях в США.

С 1996 до 1998 гг. жил и работал в Москве в качестве директора программы для расширения доступа к Интернету. В течение этого краткого периода, он писал по-русски роман "Горячая война: Мемуары американского вампира в Москве". Теперь он живет в Вирджинии, где, среди других его проектов, он переводит на английский новый роман уральского писателя А. Верникова "Странники духа и буквы". Недавно, как седой аспирант на кафедре славянских языков и литературы в Вирджинском университете, защитил докторскую диссертацию "Жертвоприношение, козел отпущения, вампир: общественные и религиозные источники болгарского фольклорного упыря".

Текущая экспериментальная повесть-новелла "Аннандейлская газета снов", касается того представления, что сон - средство общения. Сон, потому что он возникает в культурном контексте (особенно когда особа рассказывает его другому), является настоящим культурным произведением. Здесь, у нас какая-то база данных снов - скорее, созвездие (фиктивных, литературных и действительных) снов. Как миф можно увидеть в случайном расположении звезд, точно так же можно различить фабулу в базе снов. Может быть это значит, что коллектив видящих сны на самом деле - один деятель, настоящий создатель, пока объяснитель снов - просто редактор.

Благо-склонный ко сну читатель!

Угощайтесь этим, первым, выпуском новой Аннандэйльской газеты снов. Были уже, конечно, и другие издания газет с тем же самым названием, но все они (три, насколько я знаю) провалились - или, нам следовало бы сказать, пали жертвой аборта - просто потому, что их основополагающая предпосылка была извращена. Однако что же, слышу я ваш достаточно смелый вопрос, заставляет меня верить, что и данный выпуск не окончится выкидышем некой ложно-зачатой попытки прикрыть добрым именем срамное намерение? Что, другими словами, могло быть столь неверного в энергиях, крывшихся за прежними изданиями, и что вселяет такую уверенность в ином исходе сего евгенического предприятия?

Мне будет трудно сдерживать свою естественную склонность засыпать на ходу в качестве редактора этого вечно возрождающегося и, будем надеяться, на этот раз обреченного на долгую жизнь периодического издания (возможно, когда-нибудь оно получит альтернативное название ЕЖЕДНЕВНЫЙ ГРЕЗОГРАФ), однако я взбодрюсь-таки ненадолго, чтобы сделать краткий обзор истории (болезни) предыдущих изданий (и их издателей, насколько я знаю их и о них), а равно и дать представление о своем видении истинной природы этого эксперимента, дабы сие послужило к убеждению вас в том, что отныне все будет по-другому. На сей раз мы знаем, что делаем.

Первая, аутентичная, Аннандэйльская газета снов представляла собой краткое собрание анонимных сновидений, опубликованных при содействии родоначальника самой идеи подобных публикаций. Таким образом, она была ближе всего - до настоящего момента - к изначальному, чистому пра-мотиву, к Urmotiv'у, от которого все последующие попытки, к несчастью, - и с самыми плачевными результатами - резко отклонились (откл'онились?). Тем не менее даже тот первый сеянец - высаженный великим американским поэтом Робертом Келли, который жил (и, насколько мне известно, может быть, все еще живет) в маленьком городке Аннандэйл-на-Гудзоне на севере штата Нью-Йорк - увял из-за небрежения его первой издательницы, студентки, как оказывается, самого Келли, и исследовательницы его творчества.

Идея Келли, - а именно он дал ей имя, которое мы предпочли сохранить, несмотря на неохотную перемену места издания, правда, со столь же сельской и академичной топологией, - сформулированная в 1979 году, была развитием его же соображений, которые он высказал в небольшом теоретическом эссе "Сонный труд", имевшемся среди прочих, не менее смутных, в сборнике, увидевшем свет в 1971 году и озаглавленном "Очень своевременное". И к нему я и отсылаю тебя, дорогой читатель, за деталями этой в высшей степени арудированной эргументации. Нам довольно будет сказать лишь, что сердцевиной (а что еще способно переживать Geist, Zeit - или это не так?) разумных, на наш взгляд, доводов Келли, было утверждение, что сновидения суть автономные артефакты, столь же правомерные, сколь и произведения искусства, а потому подлежащие обнародованию. Естественным выводом из этого понимания и понятия следует то, что сновидения внутри сообщества являются сообщениями или посланиями, направляемыми одними членами этого сообщества другим и взаимно восприемлемыми. Просто, как явь.

И, однако же, сколь бы простой ни казалась подобная идея предшествующим издателям, вероятно, было весьма и весьма трудно придерживаться веры в эту - древнюю, будем смотреть фактам в лицо, - концепцию функции сновидений. Ибо, за исключением, быть может, извинительного недостатка прилежания со стороны той ранней ученицы-редактора, не сумевшей дорастить Газету до более зрелого состояния, две последовавшие попытки оживить это начинание (кстати, эпицентр и той, и другой был весьма и весьма удален от Аннандэйла, штат Нью-Йорк) пали жертвой как раз того образа мысли, против которого поэт выступал открыто и явно, а именно того, что сны являются подлежащими толковой интерпретации аллегориями, единственное назначение которых - транскрибировать, т.е. переписывать более обусловленную и привычную реальность.

Один - второй - издатель был не поэт, а скорее аналитик-фрейдист, который думал, что публиковать сны людей - это здорово, но вовсе не для целей учреждения сообщества. Куда вероятнее, его главным интересом было увидать, что у каждого из участников на уме. Его издательской политикой, которой я имею сильнейшее намерение избежать во что бы то ни стало, было редактировать - а в некоторых случаях и полностью переписывать - сновидения своих корреспондентов, дабы наложить на них такую кучу сексуальных интерпретаций, какую ему только заблагорассудится. В итоге второе издание накрылось или было прикрыто, когда сей постельный аналитик от мира сего выдал имя одного из сновидцев, чье сновидение он уснастил особо мрачным и кровосмесительным толкованием, после чего сновидец - предположительно от стыда - покончил с собой, приняв неумеренную дозу снотворного.

Третий издатель позволял себе меньше вольностей со снами, но вольничал все больше со сновидцами. Тоже "псыхотерапеут" с псевдо-(а разве бывают они иного рода?) юнгианским уклоном, этот издатель публиковал сновидения своих так называемых пациентов, не ставя их в известность. В то время, как сновидения появлялись на страницах Газеты как анонимки или анонимы ( в зависимости от пола) их "авторы" были известны издателю едва ли не поименно, и он использовал интимные моменты, которые иногда прорывались в их снах, чтобы манипулировать - обычно в сексуальных, но случалось, что и в финансовых целях, - этими простыми душами. Газета была поспешно закрыта, когда одна из его самых привлекательных пациенток, обнаружив, что он публикует ее сны, подала на него в суд за использование служебного положения в личных целях.

Таким образом выходит, что проклятьем этого издания была неспособность его сменявшихся издателей просто позволить сновидениям быть как есть, что привело к такой ситуации, в которой raison d'etre газеты оказывался автоматически скомпрометированным. Мне видится, что такой бескомпромиссный компромат должен был в натуре нарушать динамизм публикаций и всякий раз приводить эксперимент к провалу - точно в тяжелую дрему без живых картин.

И все же, как нам узнать, - поскольку сама идея, подобно марксизму, до сих пор доказывала свою неспособность развиваться в соответствии со своими чисто теоретическими постулатами - не является ли вся эта затея просто ошибкой, чем-то абсолютно недейственным и недееспособным? Почему я - или, если уж на то пошло, кто бы там ни было - обязан поднимать знамя Аннандэйльской газеты снов(а), это, к настоящему моменту, по меньшей мере избитое знамя?

Не давая никаких обещаний - которые, в случае невыполнения, могут привести к тому, что я окажусь втянутым в различные судебные тяжбы или, хуже того, обнаружу себя убитым в собственной постели во сне, - я берусь за это дело только потому, что, учитывая провалы ( в летейский сон) своих предшественников, я надеюсь избежать их. Еще и еще раз заявляю: я не буду пытаться анализировать или каким-любо иным способом интерпретировать те повествования о БГД/REM-фазе сна, которые я выберу для публикации. И, второе, я намереваюсь поддерживать жизнь в Газете тем, что буду приглашать и приветствовать сновидения отовсюду - из любого пространства и времени - и без (сознательного) цензурирования, дабы энергия для продвижения генерировалась не "подмахиваниями" редактора, но, что ли, процессом самопроизвольного сбраживания.

Держа все это в уме, и без дальнейших комментариев, я бы хотел "забыться и уснуть" - т.е. представить последний, хотя и поистине первый выпуск Аннандэйльской газеты снов. Самим фактом этого введения и сновидениями, кои последуют, ты, сонный читатель, приглашаешься к соучастию. Пусть начинаются и не кончаются (такова здесь моя, если уместно будет выразиться, издательская амбиция) сны.

Издающий редактор,

18 января 1992 г.

Фета, Нью-Йорк.

*

Это был ведьмовской сон. Все происходило в кафедральном соборе с большим куполом, может быть во Флоренции, только это было не в Италии. Вот что было во всем этом забавного: казалось, что все имеет место здесь, в нашей местности, однако вовсе не выглядело странным, что такой причудливо-орнаментированный и громадный собор торчит посреди пригородных построек, и все входящие внутрь - фермеры... все они оде,ты в клетчатые фланелевые рубахи, в комбинезоны и прочие деревенские платья. Я сижу в центре конгрегации. Идет какая-то служба. Звучит как латынь, но это не латынь, и не итальянский, хотя церковное пение отчетливо слышно, при том что непонятно, откуда оно исходит. Я смотрю прямо в купол над головой, ожидая увидеть пышные ренессансные фрески на религиозные сюжеты, но вместо них по стенам купола тянется масса кровяных артерий и ветвящихся во все стороны белых трубок. В одном месте это ветвление становится буквальным, точно деревья. Я понимаю, что это не купол кафедрального собора, а что в действительности я нахожусь внутри груди и все это просто молочные протоки и кровеносные сосуды ("молочные реки и кисельные берега, как в сказке",- говорю я себе), подходящие к соску на самой вершине. Как будто Бог собирается пососать эту грудь. Но в выступающей ветвистой части сидит сова и смотрит на меня. Она мне что-то говорит, возможно, рассказывает мне о том, кто я, и почему здесь, но я или не запоминаю то, что она сообщает, или не могу понять ее.

Тогда сова, понятно, начинает вопросительно ухать: "Who?", что, как я, конечно, понимаю, означает по-английски "Кто?" и думаю про себя: что - английский успел взять под свое крыло и пернатый мир? хотя, само собой разумеется, помню, что сова ведь - птичий символ мудрости и магии. Почему-то я говорю "Striga", что по-итальянски, как мне кажется, значит "ведьма". Сова подмигивает - или просто по-совиному лупает глазами. Затем, все еще сидя на артерии как на суку, она взмахивает крыльями - всего один раз, но достаточно, чтобы произвести гигантский ветер. С голов людей мигом сдувает шляпы - непонятно, почему они до сих пор находились в головных уборах в церкви - и никто из них не знает откуда взялся этот ветер, кроме меня. Я бросаю взгляд туда, где, по моим предположениям, должен быть алтарь, ожидая увидеть Иисуса на кресте, но вместо него там оказывается "Давид" Микеланджело.

Это все еще скульптура, за исключением того, что праща, кажется, покачивается от ветра, и в ней вместо камня какая-то еда. Я присматриваюсь и вижу, что это, скорее всего хэллоуинский леденец (а этот сон был у меня как раз где-то в районе Хэллоуина). Я помню, что оттуда торчали обертки Марса и Млечного пути. Продолжая глядеть на него, я начинаю замечать, что он не обрезан и думаю про себя: "Странно как-то, Давид - он не еврей что ли?". И вдруг, в этот самый момент он вылупляется прямо на меня и тоже подмигивает. Я не могу не заметить, что у него чудовищная эрекция, размером с бейсбольную биту. А он все продолжает пялиться на меня, и я ужасно смущаюсь, потому что все ведь, кажется, происходит в Божьем храме. Может быть это Храм Давида?! Все вокруг хихикают, ибо все знают, что он проявляет такую твердую настойчивость именно в отношении меня, и я начинаю не на шутку беспокоиться, тревожась как бы чего и впрямь не вышло.

Тогда эта ведьма-сова слетает со своего насеста. Не сводя своих круглых глаз с меня, спускается все ниже и садится наконец на самый кончик этой давидовой штуки. Теперь я, наконец, замечаю, что все в порядке, он обрезан. Оба они глядят на меня в упор, и сова все продолжает свое ух-"ху"-канье, а потом все фермеры вместе с женами разом оборачиваются (совами) и тоже начинают скандировать: "Ху-у?". Давид, между тем, возбуждается от всего этого еще больше, он уже прикрыл глаза. И вот из его гигантского разбитного пениса вылетает какая-то пенистая белая масса, не сперма, больше похоже на молоко. Я все приговариваю себе: "Это белые чернила". Что бы там это ни было, оно выстреливает прямо в макушку купола и уходит в небо сквозь отверстие, которое находится на том самом месте, где должен бы быть сосок.

Я проснулась, и мой правый сосок действительно сильно болел, наверное, потому, что я его слишком сильно сжимала.

*

Я готовлюсь к своему очередному семинару по космологии. На этой неделе я буду преподавать им Парменида; однако какую бы книгу, которая в начале кажется мне подходящей, я бы ни брал, она оказывается Гераклитом. Я понимаю, это должно быть мне подсказкой, что на самом деле и нужно преподавать Гераклита. "Все вытекает из этого решения", - говорю я себе. Все мои Гераклитовы тексты вновь превращаются в тексты Парменида или о Пармениде.

*

У меня никогда не было желания петь в рок-группе, да я и не торчу особо от рок-н-ролла, но кто-то сумел убедить меня, что это должно у меня хорошо получаться - они судят по тому, как я говорю. Мол, если бы у меня в руках был микрофон, я бы смог по-настоящему заворожить их, аудиторию, - и вот, мне уже и впрямь хочется выступить.

То, что мы делаем, нельзя назвать представлением по всем правилам, мы просто репетируем, однако какая-то аудитория у нас тем не менее есть. Я не знаю ни одного номера, ни даже их последовательности, но меня уверяют, что это не имеет значения - всякий раз они исполняют разные песни, и никто не знает, что они собираются выдать до тех пор пока не заиграют.

Одна девица из группы - она ударница и очень походит на одну девчонку, которая работает в нашем диетическом магазине - говорит мне, что я просто "узнаю", что надо петь, когда придет время.

Затем, вдруг, все происходящее уже не репетиция, и я играю на бас-гитаре, невзирая на то, что у нее нет струн. На этот раз мы даем настоящее представление, но публики нет ни души. Банда играет, и все посматривают на меня - будто ждут, когда я начну петь. Поскольку я не знаю слов к той мелодии, которую они играют, я начинаю петь Илиаду, те строки, которые я помню наизусть - список давно списанных кораблей - и все члены группы думают, что это полный отпад. Теперь в зале тысячи девушек, и они на глазах начинают сходить с ума, рвут на себе всяческие покровы. Я откладываю гитару и собираюсь выйти в зал, чтобы петь как шансонье в ночном клубе, но ударница рывком затаскивает меня обратно на сцену. Она говорит, что если б не быстрота ее реакции и ловкость ее рук, они могли бы разорвать меня на куски, и что я не должен "идти в народ", когда пою "настоящие песни". Мне начинает казаться, что она вот-вот сделает мне какое-нибудь предложение - типа взять меня на поруки или обручиться, чтобы я всегда был у нее под рукой, которая могла бы удержать меня в любую минуту от рокового шага, - но тут я просыпаюсь.

*

Искатель приключений. Первооткрыватель. Пионер. В его собственном доме. Он был как Мастер. Мы были слушателями его историй. Масса книг. Одна - его собственное детище - была по-настоящему толстой. На левых страницах какие-то рассказы. На правых - глубоко вытесненные цветные фотографии. Крупный план. Люди целуются. Фривольная книженция. Порнография в своем роде. Он был смущен, заставил нас отложить ее. Мы ушли. Он не на шутку взбеленился на нас. Сама свирепость. Гонится за нами. Думаю, хочет нас убить.

*

Я сидел в своем кабинете и слушал виолончельный концерт Сен-Санса (опус 16), когда баржей вплыла моя жена, в экстазе. "О, я так люблю этого Дворжака!" - проговорила она, однако произнесла "дворника". Я взъярился на нее, потому что она ни в какую не хотела признать, даже допустить не могла, что это Сен-Санс. Нагло извращая факты, она стала указывать мне, что на самом деле это - фортепьянный концерт, и виолончель еще будет, поскольку пьеса только началась. Конечно, она была права, говоря все это, и мне сразу ужасно захотелось, чтобы ей в голову как следует ударило вино из моего бокала, но я тотчас опомнился, что пью д'Икэм 62-го года, и такое выражение несогласия будет дорогого стоить. Каким-то образом она угадала мое намерение, ибо промолвила: "Давай, давай - брось, оно всего лишь 63-го года". Это взбесило меня еще пуще, потому что 63-й был таким ужасным годом для Бордо. Я посмотрел на этикетку и, конечно, она оказалась права. Это был даже не д'Икэм, а какой-то второсортный сотерн.

Мне становится любопытно, почему это вдруг, ни с того ни с сего, все мелкие детали моей жизни оказываются не теми, за которые я их держал, и почему моя жена - обычно не замечающая таких мелочей - разом настолько превзошла меня в этом отношении. Я схватил уотерфордовский фужер с deuxieme cru, и уже было размахнулся им, чтобы швырнуть в жену, но тут заметил, что в фужере нет той свинцовой тяжести, которая должна быть в настоящей хрустальной емкости такого размера, и что этот фужер - вовсе и не УотерФорд.

Занятным образом тот факт, что вино и фужер не были подлинными, дал мне санкцию направить их в башку моей столь превосходной жены, поскольку - показалось мне - в этом случае я не много потеряю. И вдруг опять, когда я, в очередной раз, уже поднял руку с фужером в воздух, я осознал, что швыряние столь второсортными вещами в жену, которая в конце концов ничего такого не сделала, а просто поправила меня (дважды), не возымело бы желаемого эффекта. Я решаю не бросать. Моя жена целует меня.

*

Я чувствовала, что я - нарождающаяся Венера. Я помню, что ощущала себя невероятно живой, живее всех живых. Моя кожа приятно покалывала во всех местах, это ощущение было повсюду.

Кругом была животная масса. Меховые зверушки, как из детской книжки или диснеевского мультика. Это и действительно немного походило на /ре/анимацию - было так много ярких цветов и вокруг скакало столько мелкой живности. Но людей не было ни души.

Мне подумалось, что, может быть, я очутилась в кино или на картине или еще в чем-то таком, и отсутствие людей объяснялось тем, что все они были по ту сторону сновидения. Я начала чувствовать себя очень стесненной, голой, выставленной на показ или на позор. Я попыталась было выглянуть из рамки, в которую была вписана, но не смогла сообразить как осуществить это. Тогда я тронулась вниз по сказочной тропинке. У меня было чувство, что вот-вот я встречу тролля или бабко-ежку или набреду на пряничную избушку, или на дом гномосека, где таится топорный убийца. Я к тому же была еще и богиней, и всем этим волшебством. Как бы это сказать по-русски - имманентным? Нечто вроде рильковской идеи-фикс, что боги - они, мол, всюду и везде. Все это время я сознаю, что за мной наблюдают, но чтобы прикрыться нужно потратить столько усилий, и мне просто неохота.

Наконец я подошла к маленькому мосточку. "Вот где тут тролли", - сказала я громко. Я начала пересекать мост и вдруг почувствовала эту мурашку на спине, ее коготки бегали у меня по бедрам, а еще какие-то обогнули с тыла и начали терзать мою грудь.

Я перепугалась до смерти, но не проснулась. Я продолжала говорить себе: "Не ворюй! За тобой следят. Подсматривают. Надсматривают. Они не допустят, чтобы он сделал тебе больно". Только я не верила этим уго-ворам, и я не знала кто это там взобрался на меня. Я начала верещать. Я хотела узнать, услышат ли они - кем бы там "они" ни были - меня.

Едва я начала вопить, мурашка спрыгнула с моей спины и, забежав вперед, встала передо мной как Лист перед ганжой. Я увидела, что это и есть тролль. Он походил на крохотного человечка, за исключением того, что некоторые из его черт были, скорее, зверскими. Он был покрыт мехом, и у него были уши летучей мыши. Он был очень безобразным, но не пугающим. Я ощутила к нему что-то вроде жалости. Он был таким коротышкой, кончик его длинного вздернутого носа едва заходил мне за пах. Он грубо сунул свой нос мне прямо туда - как делает пес, когда у тебя месячные, - потом взглянул мне в лицо и сказал: "Ты ведь новенькая здесь, да же? Точно говорю".

Было немного не по себе разговаривать по-человечески со столь низкой тварью, но делать было нечего, и я решила притворить-ся, что он де простое животное - чтобы не чувствовать неловкости. Я сказала: "Наверное. Я новорожденная". А тролль сказал: "Кажется, так и есть. А ты знаешь про них?"

Я решила, что он говорит о людо-наблюдах, и сказала: "Да. А кто они?". Тогда он ответил чем-то вроде: "Просто люди. Можешь делать что хочешь, они не причинят тебя вреда".

Однако он подразумевал, что каким-то образом все это волшебство вокруг было в моем распоряжении, и я могла воспользоваться им, чтобы предотвратить вмешательство со стороны зрителей во все, что бы я ни выдумала вытворить. Тем не менее я помню ощущение изолированности и отрезанности, как будто моими единственными друзьями всегда будут одни тролли да мохнатые зверьки. Тролль, должно быть, прочел мои мысли, потому что он пробормотал: "Ты говоришь не то. Помни, кто есть кто". Рифма была крайне утрированной и показалась мне очень значимой. Печаль моя ушла. Я проснулась, гадая, пересекла ли я вообще в конце концов этот мост.

*

Старина-однокашник Джо Кей, сейчас знаменитый бестселлерист и журналист и женат на журналистке, то и дело получающей призы и премии. Хотя он всегда был дружелюбен, последний раз, что мы виделись, они с женой показались мне уже немного высокомерными. В сновидении я нахожусь где-то в общественном месте, на какой-то презентации, что ли. Я с кем-то беседую, когда замечаю, что к нам приближается Дж. К. - на своем Шевре и с женой. Я беру того, с кем разговаривал, чтобы представить его Джо Кею, подвожу его к водительскому борту машины. Дж. К. узнает меня, небрежно бросает "хелло" и тотчас сдает назад и укатывает прочь, как будто хочет избежать дальнейших разговоров со мною. До этого я не сознавал, что между нами сделалась дистанция столь огромного размера. Я помню, что прежде, представляя меня своему отцу - отставному генеральному прокурору Соединенных Штатов, он характеризовал меня как "интеллигента". Тогда я подумал, что это по той причине, что я был поэтом и не "продавался".

*

В первой части, я помню, была куча еды. Я не знаю, откуда она взялась, кто ее приготовил, непонятно даже, почему она вообще там оказалась. Все происходило под отрытым небом, или, может быть, под одним из таких тентов, где происходят всякие вещи - презентации, выпускные вечера и все такое, короче, под чем-то.

Там была еще куча народу, но все люди в этой толпе, казалось, не имели между собой ничего общего. Я не имела понятия, предназначалось ли что-нибудь из еды для меня лично, но я умирала с голоду. Я не знала у кого спросить, мол, можно ли и мне взять чего-нибудь.

Народ так и кишел кругом, но, казалось, никто ни с кем не разговаривает. Все что-то ели, но никто ничего не брал с того гигантского стола, где были яства. А там было всего навалом: омары, икра, печеночный паштет в форме пирамиды, всяческие здоровенные сооружения из мороженого. Чем больше я чувствовала голод, тем больше и больше блюд замечала на столе, который тянулся на мили. И тем больше я терялась, не зная у кого же тут спросить разрешения. Я думала, что умру с голоду.

Вдруг очень приятный мужчина в белом полотняном костюме с бабочкой в горошек и в панаме подошел ко мне и представился. Он сказал, что он "издатель этой небольшой вечеринки" и велел мне ни в чем себе не отказывать - указав рукой на горы снеди. "Пища для размышлений", - добавил он и удалился, широко осклабившись.

Поскольку издатель дал мне добро на еду, я решила, что теперь все в порядке. Я не стала искать настоящую пищу, но сделала себе здоровенный банановый сэндвич. Я взяла острый нож, оказавшийся тут же, и разрезала банан вдоль, а затем положила между половинками четыре или пять ложек мороженого и всякой прочей всячины - ну там, взбитых сливок, орехов и вишенок "марачино".

Окончив готовить сэндвич, я подняла глаза, и оказалась, что все эти люди с их изысканными сэндвичами пялятся на меня, будто я была для них "чудом в перьях" или просто дивом. Все они начали смеяться. Я думала, что они смеются надо мной, до тех пор пока издатель не пробился сквозь толпу и не встал перед ними. Он посмотрел на меня с нежностью, и все сразу угомонились. Он вынул серебряную ложечку из кармана пиджака. На конце ручки у нее был полумесяц, и он воткнул ее во взбитые сливки. Он достал этой ложкой вишенку, покрытую сливками, и отправил мне в рот. Все заохали и заахали. Впервые в жизни я испытала полнейшее удовлетворение.

*

Я снова в прежней страна. Марина - моя жена - все еще жива, хотя на самом деле она умер. Все как настоящее. Идет война, и мы слышим взрывы бомб, они становиться близко. Мы идет в подвал? Марина говорит мне, что под землей полным полно люди, и мы ни за что туда не попасть. Она говорит, что я умрет, потому что я мужчина, а она женщина, и это ее очень печалить. Печально же на самом дело то, что умирать-то она.

Бомбы падать. Марина смотреть на меня, словно прощается. Она говорить, мол, вот чем война хороша. Помогать люди узнать друг друга. Она говорит, что никогда не знать меня раньше. Теперь она говорит, что познал меня, и я мог умирать. Она больше не печаль. Я могу видеть свет от взрывов бомб. Он не такой как был в действенности. Он голубой. Я выхожу на улицу, чтоб лучше разглядывать его. Я в центре этот огромный голубой света. И в следующую секунду я знаю, что больше никогда не видеть мой Марина. Я знаю, что она счастливый, и я тоже. Я просыпаюсь и помню, что я тут, в Америка. Я выглядывать в окно и вижу, как небо голубое-голубое, как в сон, и еще голубизна на американский флаг. И прекрасные голубой глаза Марины.

*

Часть вторая, мы все еще под открытым небом, возле моего дома, кажется, возле бассейна. Издатель тоже еще здесь, и моя младшая сестра, только она в бассейне, у дальнего края. Редактор все еще в своей белой паре с бабочкой, но на нем цельный купальный костюм. Он рассказывает мне, что он один из "бывших".

Я попыталась было заставить его скинуть одежду и пойти поплавать, но у меня появилось чувство, что он боится. Я подумала, что это, наверное, потому, что он старый, точно высохшее дерево, и вода может каким-то образом повредить ему, ну, разрушить, и я оставила эти мысли. Он же мне все говорил: "Давай, давай". Он сказал, что хочет увидеть, как я умру.

Ясное дело, я была шокирована, но затем он сказал, что я ослышалась, на самом деле он сказал, что хочет увидеть, как я нырну. Это было уже получше, однако я все же не была уверена в том, что он сказал на самом деле.

Я взобралась на подкидную доску. Я вполне отдаю себе отчет, почему он хочет видеть меня уныряющей...Он не может отвести глаз от моей задницы, но притворяется, что не смотрит, делая вид, будто протирает очки всякий раз, когда я оборачиваюсь.

Я решила, черт с ним, пусть пялится сколько влезет, потому что мне так не хотелось в воду по какой-то причине, но и с доски я тоже не могла сойти.

Я начала прохаживаться по доске взад-вперед (точно модель на сцене), понимая, что он все время пялится на мой зад.

Наконец я решительно подошла к краю доски и заглянула в глубину. Ничего удивительного, что мне не хотелось нырять: я увидела саму себя на дне бассейна. Я была вся раздувшаяся или просто ужасно жирная, все лицо распухшее, а титьки так и вообще как воздушные шары, которые вот-вот лопнут.

Издатель все продолжает вопить: "Умирай. Ныряй. Умирай. Ныряй!" У меня не было выбора. Я подскочила высоко в воздух, в надежде, что он сможет спасти меня, коли ему так нравится мое тело. Я треснулась об воду и закрыла глаза, чтоб избавить себя от зрелища собственной туши под водой. И проснулась.

*

Один из моих пациентов - девка какая-то лет двадцати - звонит мне на дом. Я помню, что чувствовал себя очень одиноким в тот момент, когда зазвонил телефон. Он все звенел, а я все думал, что мой партнер подойдет и снимет трубку. Почему-то я думаю, что он у меня в душе и, следовательно, мои ожидания относительно того, что он мог бы подойти и снять трубку, вообще-то бессмысленны (размышляя над этим сейчас, я сознаю, что был тогда просто уверен, что звонят ему - даже зная при этом, что звонит мой пациент, - поскольку звонок, представлялось мне, был по горячей эротической линии, а мой партнер - бисексуал).

Когда ответил я, моя пациентка прохихикала в трубку: "Чуешь кто?", что действительно удалось мне тотчас же. Она сообщила, что располагает сном, который хотела бы передать мне без свидетелей, только она еще не видела его в действительности; и она думает, что если бы ей удалось поговорить об этом со мной приватно, мы смогли бы - как она выразилась - "прийти к пониманию". Она выступала на сей раз в роли насильника, и я подивился этой логической инверсии, столь характерной для сновидений.

Это начинается, говорит она мне, в моем офисе. Она пересказывает какие-то свои ранние воспоминания об отце, который работал частным детективом, когда она была еще совсем маленькой девочкой, и брал ее с собой шпионить за неверными мужьями и продажными чиновниками. Она выдает мне историю о том, как однажды оказалась таким образом в борделе - все мы помним эту сцену из хрестоматийно-заезженного хьюстоновского фильма, не так ли? - когда я вдруг встаю со своего кресла и, подходя к окну, останавливаюсь у не за спиной. Проходя, я, естественно, всколыхнул воздух, и она заметила, что на мне, кроме всего прочего и "Шинель № 7". И в самой середке ее сновидения я резко перебиваю ее и начинаю описывать "fracas" - ее слово - который происходит в это время на улице прямо под окнами.

Как раз когда она добирается до этого момента в моем сне о ее сне, мой партнер, наконец, появляется из ванной. Я покрываю микрофон ладонью (на ощупь он меховой), ибо не хочу, чтобы мой пациент узнал, как я поражен тем, что увидел: мой партнер действительно был в душе, но обливался водой не раздеваясь, прямо в одежде.

На нем костюм-тройка - а он банкир-инвестор - и он мокрый с головы до пят, будто его столкнули в плавательный бассейн.

Забавно, что как раз в тот миг, когда я замечаю его незастегнутую ширинку, я слышу, как моя пациентка вопит на другом конце провода, - а она все это время продолжала повествовать о своем невиданном сновидении - что "у вас молния сломалась!".

Я переключаюсь на телефон, но он молчит, как сдох. Я - в ярости на своего партнера за то, что залил водой весь коврик в холле, но меня вовсе не смущает, что он "душился" в одежде.

*

Луна полным-полна. На сей раз я решаю, что буду их ждать, дождусь, может быть даже пойду с ними, если они позволят. Я сижу по эту сторону линии (линии фронта?). Становится очень холодно. Скунс и енот (и)скушают меня, но я держусь. Мимо очень быстро проезжает темное авто, которого я не знаю, и опять я не поддаюсь на искус. Летучие звезды дивят меня. Луна дивит меня. Может быть, и сам я - луна(тик)?

Наконец я слышу их. Сначала слабенькие потявкивания со всех сторон или что-то вроде кольца из этих звуков. Тявканье приближается. Всего громче, плотнее. Я еще слышу мелодичное позвякивание ветряных часов, которое бывает перед боем. Тявканье приблизилось настолько, что уже стало похожим на вой. Я слышу дыхание, но в упор ничего не вижу, даже несмотря на то, что вокруг такая ясность, и я сновижу собственную тень. Не хочу, не хочу я обратно туда, внутрь. Дверка закрыта. Огоньки погасли.

Затем - вой с одной единственной стороны. Вожак. Именно он все решает касательно меня. Он будет первым, кого я увижу.

Так и есть. Он крупный - гораздо крупнее, чем я думал, - почти как волк или еще больше, и белый как Лунь. Глаза красные. У него отличное чувство времени.

Он таращится на меня, садится. Я тоже сажусь. Подтягиваются другие. Они тоже крупные, но не такие большие, как он. Девочки - маленькие, темненькие, стеснительные. Они держатся позади. Они не садятся, нервничают. Он и я понимаем друг друга. Я слишком маленький, слишком нежный - не выживу. Они едят отбросы, дорожную падаль, овец. Чтобы хранить в себе тепло, они вынуждены все время бегать. Им все время нужна пища. Они не могут продержаться долго без ничего. Они могут съесть меня.

А съел бы я кошку? Луна лыбится. Девочки хороши. Он видит, как я смотрю на них голодным взором. Он рычит на меня. Все хором рычат на меня. Потом, мне кажется, они просто уходят. Тявкающий обруч растягивается, и я опускаю взгляд на землю - он оставил мне свою тень.

*

Мы играем гиг в Филармонии, значит это год 46-й - 47-й. Бенефис Эллы, однако мы почти не репетировали предварительно. Мы играем небольшой номер, чтобы разогреться, а затем она выдает такой сумасшедший скэт в "Улете", и все так классно. Ее следующим номером должна быть тема JATP "Луна так высоко".

Сейчас мы все исполняем этот номер в G. Элла говорит, что хочет исполнить его в F. Это странная тональность для такой песни, но Элла может сделать и так, если это вообще возможно. Вдруг кругом поднимается такая суматоха. Она - королева, поэтому мы должны исполнять все в F, но никто не знает, куда идет мелодия, и даже ритм спутывается. Правда, мне кажется, что за барабанами был не Кореш. Элла отрывается, и свою часть она делает, но суматоха продолжается, даже Приз и Турок не могут угнаться за ней.

Наконец, зажигается свет и у Птаха получается: "Мы работаем в F". Тогда она выдает свое отпадное соло. Затем Рой выдувает одну ноту и отступает. Находит тональность и вновь вступает. Элла кончает под бурные, продолжительные аплодисменты. Они такие бурные и такие продолжительные потому, наверное, что мы сначала растерялись, а потом нашлись. Такие бурные и продолжительные. Что мне даже не хочется просыпаться.

*

Мой день рождения, и меня ведет в ресторан человек, за которого я хотела бы выйти замуж, если бы он не подумывал, грешным делом, податься в попы. Наша трапеза протекает в одном из тех японских ресторанов, где подают сырую рыбу. Я спрашиваю у него, приходится ли католикам до сих пор есть рыбу по пятницам, и не по этой ли причине он привел меня именно в этот ресторан.

Он очень, очень злится. "Я женюсь на церкви!" - ревет он, а затем начинает проклинать и всячески обзывать меня. Он клеймит меня Иезавелью, Далилой, блудницей и т.п.

С этой стороны я никогда его прежде не знала, и испытываю облегчение от того, что не должна выходить за него замуж. Он принимается насылать на меня все эти колдовские чары, говоря, что я больше никогда не обрету любви, никогда не выйду замуж, никогда не буду счастлива до тех пор пока не научусь любить рыбу. Поначалу я очень тревожусь и действительно чувствую дурноту, не только во сне. Тошнота - это как влюбленность. Чем больше проклятий он изрыгает, тем тошнее я в него влюбляюсь. Истинная причина, по которой он собирается стать батюшкой - та, что он влюблен в меня и не способен с этим совладать. Я встаю из-за стола, и пока он продолжает свою брань, всовываю ему в рот кусок рыбы, держа его своими губами - и он затыкается.

*

То, что люди появляются из-за деревьев

То, что шпили луковиц растут из корзин (ОК)

*

Мне снилась атака на сновидения. Что - эти сновидения были признаны кем-то нежелательными?

*

Я возле одного из этих подпольных лотков с фетишами в Конго. На столике под навесом полно всевозможных странных штуковин типа бивней слонов и носорогов, сушеных летучих мышей и отсеченных обезьяньих рук. Я пытаюсь выяснить, для чего используются эти "обезьяньи лапки", - я очень раздосадована тем, что подобное можно продавать без зазрения совести. Человек за прилавком что-то говорит мне на своем языке, которого я не понимаю. Он видит, что я не въезжаю и начинает жестикулировать.

Сначала мне кажется, что он просто скабрезничает. Затем я вроде бы начинаю понимать его: если я потру обезьяньей лапкой у себя между ног, то это даст мне власть над мужчинами, потому что мои дети будут сильными как горилла. Я понимаю, но не понимаю почему.

Какая-то пара американских туристов останавливается возле нашего прилавка. Оба они одеты в грязные полотняные костюмы и потеют, как черти. Мужчина берет обезьянью лапку и начинает ласкать ее волосатыми костяшками мои груди в то время, как его жена наблюдает за этим. Тоже своего рода знаковый язык. Из этого я понимаю, что облапанная таким образом я смогу уберечься от "мужчины, который преследует меня". Затем он указывает на одну из сушенных африканских летучих мышей на столе. "Они что, и вправду живут на свете?" - спрашивает он меня, будто я знаю. "На самом деле это совы". Вдруг одна мышь просыпается и устремляется к моей шее. Мужчина и его жена начинают громко хохотать.

*

Сюзи и я играем в игру, в которую мы всегда играем, когда хотим, чтобы кто-нибудь угадал, кто из нас кто. Всякий раз, когда кто-то угадывает правильно, мы меняемся, и отгадка оказывается неверной. В этом сне мы играем с нашим папой. Фактически нам еще ни разу не удалось провести его. Он всегда догадывается, когда мы переключаемся, и всегда знает, когда - Сюзи. И от него-то мы никогда не можем укрыться, как от мамы.

У нас, правда, есть зеркало. Папа догадывается, что - это я как раз тогда, когда Сюзи спешит обратно в себя - и я попалась. Я уже знаю, что проигрываю, когда Сюзи вдруг достает зеркало: "Гляди, пап...Ты - это не ты!". И вот папа меняет решение и говорит, что я - Сюзи. И тут же понимает, что проиграл. Он выглядит по-настоящему опечаленным, и я говорю ему, что все в порядке, он - это он и есть. Он знает, что больше никогда не выиграет. Больше это не будет забавою.

*

Я просто вижу сны цветов. Вот этот, здесь, выплыл из облака небесно- голубого цвета, а затем пошел полосами с преобладанием оттенка сернокислой меди. Кричащий taxiчно-желтый начал формироваться на юге, я имею в виду - под горизонтом, а затем рассыпался на маленькие пляшущие свечные огоньки. Желтые свечи против медного неба порождали какие-то зеленые чувства. Не зависть, не Весна, и даже не деньги, которые скорей коричневые, больше всего похоже на плач плакучей ивы. Это не печаль, а орошение, утешение.

Черная точка задергалась в центре и принялась двигаться взад-вперед. Что-то злое, конечно, но не из-за черноты. Скорей уж из-за способа движения - точно тигр, - подкрадываясь, целенаправленно.

Из свечей растут пряди светлых волос, будто они растворяются. Черная точка начинает множиться, только всякий раз она приобретает все более светлый оттенок серого. Это благо. Крохотные серо-белые точки теперь оттеняют/освещают светлые волосы.

Агрессивное марсиански-красное копье пролетает мимо, пущенное слева, затем еще одно. Волосы исчезают, и весь сон оказывается на какое-то очень долгое время сплошным непроглядным оранжевым: оранжевое небо, оранжевое море, оранжевое солнце, ну и все такое. Я очень пугаюсь, потому что ничего не меняется. Серебряные месячные формы вплывают точно клетки крови. Все заволакивает серебристый туман. Я слышу шум воды. Моя уверенность восстанавливается.

*

Это курбан Бам'а. Стены увешаны пурпурным бархатом, а зала освещена тысячами свечей. Князь Игорь не сводит с меня глаз весь вечер. Он такой красивый, но при этом такой самоуверенный, что я притворяюсь, будто не замечаю его. Тем не менее я знаю, что когда-нибудь мы будем вместе - это предопределено свыше. Агнец был принесен в жертву, и все вкусили от него. Все пьяны, вероятно, даже слишком пьяны, чтобы пойти на кладбище и почтить память предков. Никто не кажется обеспокоенным несоблюдением этой части ритуала.

Снаружи начинают выть волки, и все затихают. Никто не шелохнется, несмотря на то, что все перепились.

В залу входит светящийся человек. Он несет книгу или, может быть, это икона в золотом окладе. Он проходит сквозь толпу людей прямо ко мне. Он останавливается так, что отгораживает меня от Игоря. Он улыбается мне, и я чувствую тепло внутри. Я забываю про Игоря.

Этот мужчина по(д)нимает меня, будто во мне нет веса и опускает прямо на стол, где был разделан агнец. Я чувствую, как моя юбка пропитывается ягнячьим жиром.

Игорь глядит на меня с дикой ревностью, но его глаза встречаются с глазами светящегося человека. Выглядит так, будто Игорь не может пошевелиться из-за этого ответного взгляда.

Иконописец задирает мне юбки. Ягнячий жир сделал мои бедра совершенно сальными, и я начинаю скользить по столу. Мужчина втирает немного жира себе и легко проникает в меня.

Все смотрят на нас, но никто не сдвинется с места, чтобы остановить происходящее. А я почему-то совсем не смущена. Наконец мужчина достигает во мне своей вершины, и я замечаю, что он уже не светится так сильно. Однако, когда я бросаю взгляд на свои сальные бедра, они кажутся мне слегка светящимися, и руки тоже.

Факел мужчины выпадает из меня и убирается восвояси. Он смотрит прямо мне в лицо. Из его взгляда я узнаю, какой будет моя кончина. Он покидает залу. Игорь наконец подходит ко мне, его меч обнажен, точно он собирается убить меня, но я просыпаюсь. Я вся в поту и у меня жар.

*

Просто фраза: "Защитные Манихеизмы". Ничего больше.

*

Я хочу заразить ее, это я точно знаю. Я плаваю в сияющем пруду вместе с целым собранием. Оно состоит из терапевтов и редакторов, но все они выглядят, как я сам. Не думаю, чтобы кто-нибудь из них были пациентами. Мы все видим ее на дне пруда. Она раздутая, будто уже чреватая чем-то или кем-то.

Я спускаюсь, чтобы заразить ее. Вокруг нее полупрозрачный пузырь, и я не могу сблизиться с ней. В то время, как я пытаюсь прорвать пузырь, мои руки и ноги увязают в медузе сна. Все собрание тоже спускается под воду с целью помочь мне, но вокруг меня тоже образовался пузырь, еще один слой, и они не могут добраться до меня. Они отскакивают и умирают.

Я застрял в этой зоне. У меня кончается воздух. Чем слабее я становлюсь, тем пузырь делается податливее, а она /ко/ мне - все ближе и ближе. Она хочет меня. Наконец я прорываюсь. Я ни жив ни мертв. Я вижу, как мое тело всплывает назад к поверхности. Теперь я это она, вновь наблюдающая за тем, как он опять тщится заразить меня.

*

Я - все. Сегодня медсестра выбросила кота, и я думал, что имелся ввиду я.

*

Яд. Venenum. Любовный фильтрат. Что вы думаете такое - "любовный фильтрат"? Мне нужно его выпить. Венера была змеей. Может быть ей нужно было выпить мой любовный фильтрат. Как бы там ни было, я припоминанию, как кто-то говорил мне, что тот яд был фильтратом любви. Что-то из чего-то вроде Ромео и Джульетты?

*

Я очень долгое время веду автомобиль, чтобы увидеться с моим приятелем. Он женат, но с женой не живет. В реальной жизни у меня нет приятеля, по крайней мере в данный момент. Я еду уже целую вечность, когда наконец подъезжаю к мосту. Я не помню, чтобы на пути к его дому был мост, но я забыла, что он переехал. Там таможенная конурка, и на женщине внутри нее - что-то вроде нацистской униформы. Полагается дать ей что-то, какие-то деньги, но у меня нет никаких денег. Она говорит : " У вас очень миленькие волосики. Они почти совсем как мои". Я не знаю, что она имеет ввиду и поэтому ничего не делаю, но турникет все еще опущен, я не могу проехать. Наконец он поднимается, и женщина говорит : "Увидимся на дне".

Затем я в жилище моего приятеля. Он ждет меня. Он действительно меня любит. Я вхожу внутрь, и на нем не оказывается ничего, кроме пары льняных боксерских трусов, которые я подарила ему на Рождество, и галстука-бабочки. Я замечаю сквозь трусы, что у него эрекция.

Мы даже не говорим друг другу "Привет". Мы так долго не виделись, мы просто начинаем целоваться. Он по-настоящему вплотную прижимается ко мне, и я чувствую как он тверд в своем намереньи. "Я рад тебя видеть", - шепчет он мне - откровенно дурацкая шутка, правда?

Ну и мы начинаем все такое. Я вся возбуждаюсь и спрашиваю, не могли бы мы перебраться в спальню, он говорит: "Конечно", и мы уходим в его спальню.

Когда мы в ней оказываемся, то там все оказывается так романтично: всюду свечи, и мягкие простыни, и играет компакт-диск Мадонны. Вот только есть одна проблема: на постели сидит его жена. И кто бы вы думали она такая? Правильно...дама из таможенной будки. Когда я ее замечаю, то хочу уйти, но мой приятель говорит: "Все о'кей. Твоя мать просто хотела посмотреть".

Я не знаю, почему он назвал свою жену моей матерью... они совсем не похожи друг на друга. Как бы там ни было, я больше не хочу заниматься любовью. Я чувствую себя напряженно. Мой приятель, который теперь совершенно голый, совершенно сникает. Он одевается. Я замечаю, что я тоже голая, но не могу найти свою одежду. Я спрашиваю его, мол, где она, и он говорит: "Она в зеркале".

Там было еще много чего, вроде того, что я пошла у него в ванную, а снаружи было темно, но я не помню никаких деталей.

*

Считаются ли сновидениями переживания прошлой жизни под гипнозом? Я не хочу утруждать себя их записыванием, если это не так.

*

Это был день, когда они убивали кошек. Мой отчим вернулся с полей с описанием того, как он замочил первую. Он сказал, что ему пришлось вырывать ее маленькие пушистые лапки из суставов. Ему было грустно все это проделывать, но он наслаждался передачей всех деталей в рассказе. Я спросил/а/ их, почему они убивают кошек, и они мне сказали, мол, это потому, что должно быть 10 ниже нуля. Они переезжают на Аляску. Я спросил/а/ их, почему они не отнесут двух остальных к ветеринару, чтобы тот их усыпил. Мать выглядела раздраженной. "А почему мы обязаны?". Отчим сказал мне, что так и хотел сделать, но мама бы на это не пошла. Я стал/а/ умолять. В конце концов она согласилась, но это ее не осчастливило. Они запихнули кошек в машину, и я наблюдал/а/, как они отваливают. Наклейка на бампере прицепа джипа гласила - 10 ниже 0. Лыбящаяся мордаха после "10 ниже".

*

Я пытаюсь поймать некое насекомое. У него было особое имя, которое, вероятно, имело значение, но оно исчезло. Когда я приближаюсь к нему, оно сидит на подоконнике, под лампой; я вижу, что у него слоновий хоботок и крылья кузнечика. Фактически оно все зеленое как кузнечик, только хоботок к верхушке постепенно желтеет, как лист к осени. Для жука оно очень большое - в несколько раз больше настоящего кузнечика. Я хочу поймать его чтобы отправить наружу.

Единственное, как я могу его изловить, так это - защемить ему крылья за спиной. Но я не хотел/а/ причинять ему боль. Если схватить за крылья мотылька, можно стереть с них защитное вещество. И вот я ловлю кузнечика и иду, чтобы выбросить его за окно. Это окно вроде того, что в ванной наверху, потому что за ним сверху - сразу крыша. Когда я подымаю раму, чтобы выпустить жука, я вижу, что мой старый черный кот, Белый, хочет войти внутрь через окно. Пытаясь, так сказать, убить двух этих зайцев разом, я, видимо, делаю что-то не так, потому что жук-хоботарь кусает меня - зубами. Когда думаешь об этом по прошествии времени, эти "хобот" и "киска" вместе выглядят вполне понятными, но я не знаю, что это значит. Я думаю, аспект слоновости должен иметь какое-то отношение к забывчивости. То есть меня "кусают" какие-то угрызения памяти, связанные с фаллосом.

*

Тая в дали, она делается более прекрасной, но и более худой. Так, по мере удаления во вселенной, она становится все больше и больше, подобно солнцу, только тоньше, точно золотая прядь. Я хочу убить ее. То есть я хочу заставить ее выглядеть солнечными часами. За исключением времени сна это - "святые часы". Время возникнет только в том случае, если она сможет отбросить /прочь/ тень. Я хочу задушить ее же светлыми волосами. Я имею ввиду ее саму. Я хочу, чтобы она была отражением солнца или луны в очень глубоком /перво/источнике. Я хочу кормить ее, она такая худая, но она слишком далека, слишком прекрасна.

*

Гигантский человек, который сиял чрезвычайно ярко, но в то же самое время был устрашающим. В основном он был сделан из металлов, которые теряли на нем свое благородство в направлении сверху вниз. Голова у него была золотой, грудь и руки - чистое серебро. Живот и бедра - медные, а о-стальная часть ног - из железа, за исключением ступней, которые состояли из глины вперемешку с железом. Прямо с неба падает здоровенный камень прямо ему на ступни и раздробляет их. И разом весь человек рушится наземь. Он превращается в такую тонкую пыль, что становится похоже на пол молотильни в летнюю пору - вся эта пыль оказывается унесенной ветром, когда налетает-таки сильный ветер. Затем камень, павший ему на ноги, превращается в огромную гору.

*

Почему, почему, господь ты мой, я делаю это? Почему я рассказываю кому-то, кого я даже не знаю, свои самые интимные сны, с которыми я попросту не знаю что поделать? Я вовсе не стеснительный человек /женского пола/, но моя проблема касательно пересказа снов состоит в том, что я не знаю, какие откровения обо мне /самой/ они несут. Часто я воображаю - нет, я уверена, - что некоторые из людей, которым я их рассказываю, смеются надо мной, потому что они могут видеть в моих сновидениях такие вещи, для коих у меня самой нет глаз. И все же они отрицают, что насмехаются, или что я представляюсь им какой-то грязной шлюхой, и притворяются, будто просто слушают.

Так почему же меня подмывает еще раз обнажить свои сны? Потому что этот сон повторяется...

Это всегда происходит в Рождество или под Рождество, потому что там присутствуют украшения, и огни, и рождественские открытки. Кажется, что все со всеми знакомы, и все чудно проводят время, за исключением меня ( которая никого не знает) и мужчины, который сидит возле секретарского столика у двери. Он не сводит с меня глаз, как будто мы прежде встречались, и все время похлопывает по банкеточке, на которой сидит, будто предлагая и внушая мне занять место на этом сиденье рядом с ним.

Я его не знаю, но сознаю, что он "босс"; именно его компания и участвует в этой вечеринке, а он по какой-то причине воздерживается. Он сидит почти так, будто отбывает наказание на скамье штрафников. Фактически, иногда, оказываясь в этом сновидении, я воображаю - или он и впрямь сообщает мне - что он действительно сидит... в наказание за преступление, которое он еще только хочет совершить.

Я очень нервничаю от того, что мне сидеть с ним вместе, но у него такое доброе лицо, и глаза добрые-добрые - не могу вспомнить, у кого я видела такие же? - и я больше никого тут не знаю, и я сажусь-таки.

Он начинает рассказывать мне все о своих работниках: какие они несчастные, жалкие, как им обрыдли их работа, их брак и т.д. и т.п, пока я не начинаю дивиться начальнику, сообщающему такие вещи о своих подчиненных. Мне становится интересно, что же он обо мне-то думает.

Видимо, он может читать мысли, поскольку он тут же заявляет мне, что я другая. Он говорит, что любит меня и хочет доказать это. Затем он взмахивает рукой, точно волшебной палочкой, и все, кто был в комнате, исчезают - кроме него самого и меня. Все декорации и мебель тоже исчезают, за исключением кушетки, которая теперь превратилась в некое подобие кровати.

Я замечаю, какой он привлекательный, - теперь, когда кругом никого нет - и хочу придвинуться к нему потеснее. Следующее, что я вижу - это как он волнительно взмахивает рукой у себя над головою. "Это настоящая любовь" - успевает произнести он и тает в воздухе. Я остаюсь одна на большой кровати в пустом офисе. Кончается всегда этим, и я всегда просыпаюсь с чувством стыда.

Так почему же я продолжаю всем рассказывать этот сон? Ответьте мне!

*

Я разрабатываю новую компьютерную игру, основанную на идее, о которой мы говорили с этим странным поэтом, с которым я встречался давным- давно, еще до того, как занялся играми. А идея была создать такую игру, где правила бы динамически менялись. Чем ближе ты к выигрышу, тем больше вероятность, что твоя победоносная стратегия вскоре перестанет работать - таким образом единственной твоей стратегией, если только такое возможно, должно быть постоянное опережение на один уровень: нужно всегда знать заранее, когда ты собираешься отказаться от той или иной стратегии, а затем в нужный момент отбросить ее, прежде чем компьютер осознает, что у тебя вообще есть стратегия, которую он может раздолбать.

В данном /конкретном/ сне я пытаюсь вычислить, как заставить этого парня - Повесу Лэрри или кого там - забраться в штанишки этой крошки, прежде, чем она обнаружит, что он зашел в своей близости с нею слишком далеко. Нет, это было раньше. Сейчас я работаю над тем, как сделать игру такой, что чем парень ближе к этому делу с ней - что, я полагаю, означало бы победу - тем труднее ею овладеть и на этом кончить. Таким образом парень, который наконец ее заполучает, должен оказаться парнем вне плана, по крайней мере без такого плана, который компьютер смог бы проанализировать. Крутейшие ребята, даже эти шахматные гении-вундеркинды имеют меньше всех шансов завладеть девахой - если, конечно, они и впрямь не умники, как те, например, что получают, предположим, 800 баллов на математическом тесте САТ, потому что дают неверные ответы на все вопросы, что статистически невозможно, если не знать всех правильных ответов. ( Можете вы вообразить себе сначала проделать такое, а затем все похерить, случайно ответив правильно на один-единственный чертов вопрос?)

Я весь погружаюсь в эту девицу, проектируя ее. Не столько ее внешность, сколько поведение. Мне нужно сделать, чтобы выглядело так, будто она согласится дать в результате нескольких простых ходов, но затем она лишится всякой логики - с точки зрения Лэрри - и будет раз-логаться тем сильнее, чем упорнее он будет продолжать использовать стратегии, казавшиеся поначалу выигрышными.

Я начинаю возиться с ее логикой. Начинаю программировать всяческие гнездовые обусловленные петли, которые работают даже в невозможных условиях - все, чтобы у этого чертового Лэрри не было ни единого шанса на трах. Схемы этой пташки такие странные, что она всегда способна вычислить, что на уме у парня, который ее преследует - всякие операции сведения паттернов, обратное отслеживание, выводная машина. Но чем ближе парень подбирается, тем сильнее работает его стратегия, тем больше компьютерного напряга требуется, чтобы заблокировать его.

Я уже почти заканчиваю с кодом, когда девица начинает исчезать в гиперпространстве. Этого не должно было произойти; она должна была быть графически статичной до самого запуска игры.

Я не могу кончить программировать игру без нее, поэтому мне приходится входить и доставать ее. А это проблема: я только что поставил такой код, что не могу иметь стратегии для того, чтобы ее достать, ибо если я ее таки достану, она это вычислит и уйдет еще дальше прочь.

Это все-таки весьма разочаровывающий сон: вот, было решение проблемы этой динамичной игры, но я не смогу приблизиться к нему, если не смогу забыть все, что я знаю о том, как ее поймать. Если я сподоблюсь забыть то, как хочу ее. Но я не могу. Я не могу забыть, чем я ее сделал. Это словно она всегда будет бояться меня и конфузиться. Я просыпаюсь полным зассанцем.

*

Я являюсь хозяином вечеринки в честь М., одного из наших свежайших молодых романистов. Его первый роман явно будет хитом, и на сборище присутствует масса народу. Прием, однако, проводится в неортодоксальном русле: это, скорее, похоже на банкет, и большая часть действа имеет место под солнцем, на свежем воздухе, хотя некоторые из гостей, кажется, выплывают из большого грузинско-георгианского особняка, стоящего над рекой.

Экстравагантность банкета - такое ощущение, что шеф-повары со всей Европы стеклись сюда, чтобы продемонстрировать свое превосходство друг перед другом - выглядит вопиющим несоответствием тому, что является "промоушеном", а, попросту и по-русски говоря, акцией поддержки начинающего романиста; но поскольку мой собственный бюджет никак не задействован, то мне все равно.

В толпе бродит и смотрится совершенно потерянной тоненькая белокурая девушка, типа Золушки. Очевидно что она никого здесь не знает и мне интересно, каким же образом она оказалась среди приглашенных. Я ухватываю обрывок чьего-то разговора, де она, мол, подружка нашего молодого высокого гостя ( на деле очень низенького человечка), но мне трудно в это поверить, поскольку он с самого начала в упор не замечает ее.

Ясно, что ей неведомы протокольные тонкости и регламент подобных мероприятий, поскольку она не может найти сколь-нибудь определенного подхода к пище в виде множества предложенных разом яств. Кажется, она не понимает, что никому нет дела до того, станет она брать что-нибудь в рот или нет ( хотя и все остальные не выказывают никакого удовольствия от этой процедуры).

Чтобы снять с нее эту неуместную очарованность, я подхожу к ней и представляюсь. Я хочу предложить ей расслабиться и наслаждаться жизнью вокруг, но ее лицо искажается гримасой такого ужаса, будто я только что заявил, что намерен ее убить, изнасиловать и съесть. Ее такая реакция на мой жест гостеприимства немного выбивает, но не выводит меня из себя. Но затем, она по всей видимости резко меняет свое отношение - ибо она расплывается в улыбке и с любопытством спрашивает меня, является ли все это "пищей для размышлений".

Утвердительно кивнув в ответ, я удалился, оставив ее у длинного стола. Позже я видел, как она буквально запихивает в себя - что выглядело весьма странным для столь тонкой молодой женщины - всяческую жирную пищу.

Все остальные гости смеялись над бедной обжоркой, и я начал испытывать к ней жалость. Я почувствовал, что моей обязанностью является успокоить ее и привести в соответствие. Зачем-то я засунул руку в карман пиджака, туда, где я обычно держу свою чернильную авторучку, но вместо письменной принадлежности я извлек оттуда маленькую серебряную ложечку. Не зная, как еще поступить с ней, я совершенно спонтанно решаю подцепить вишенку с ее пирожного мороженого и отправить ей в рот. Она с удовольствием приняла это. И даже если теперь, когда я пересказываю этот сон, сексуальная его символика кажется очевидной, в тот момент в моих действиях не было ничего эротического - я просто кормил эту девушку, окормлял ее, помогал ей. Помнится, у меня было чувство, будто я учу ее чему-то.

*

Я свидетель-эксперт на суде по моему собственному делу. Дело, видимо, должно было касаться профессиональной некомпетентности, но обернулось все обвинением в убийстве. Обвинитель показывает мне и суду присяжных фотоснимки трупа женщины, чьи груди до гигантских размеров раздуты опухолью. Я видел такие случаи, кстати - это неизбежное сочетание агрессивной аденокарциномы и запоздалого лечения по вине отказа самого пациента /женского пола/. В данном случае мне очевидно присуждается ответственность за смерть этой женщины. Окружной прокурор спрашивает меня очень сурово: "ФУ-5 цитотоксичен, не правда ли? Отвечайте просто "да" или "нет", все свыше того будет рассматриваться идущим от лукавого".

Я пытаюсь объяснить, что флуороурасил является стандартной химиотерапией для грудных рака, жабы и т.п, но судья заставляет меня отвечать. Мне приходится сказать "да". Обвинитель отдыхает. По лицам заседателей я знаю, что они признают меня виновным. Я знаю, что меня вздернут, потому что я прописал ФУ-5, зная, что уже слишком поздно, чтобы спасти пациента. Меня винят в отказе женщины.

*

Время стоит на месте, когда они меня забирают, - это как когда едешь в машине, которую сам же ведешь долго-долго и временами не можешь вспомнить, как попал туда, куда попал-таки. Я никогда не помню путешествий.(Моя мать- финка, а по-фински путешествие - "матка"). Я просто знаю, что они меня достали, заполучили и собираются проводить на мне свои эксперименты. Я не могу описать их. Они не похожи на докторов или нацистов, но они не выглядят и точь-в-точь как пришельцы, даже при том, что я знаю, что они-то они самые и есть. Становится так, что я не в состоянии сказать, является ли время между восхищениями - когда, я думаю, все возвращается к норме, - реальным или это то, что они заставляют меня чувствовать между экспериментами.

Предпоследний раз, когда они меня взяли, они всадили или имплантировали мне что-то. Они ввели в меня это как средство для контроля рождаемости, но я думаю, что это было, скорее, чем-то противоположным - семя, яйцо. Я полагаю, его задачей было модифицировать более мой мозг, нежели мое тело. Мои мысли. Мои мысли были другими.

Потом я вновь оказалась в Чикаго, что было бы вполне О'К, за исключением того, что я не живу в Чикаго, и мне пришлось еще возвращаться поездом. А это оказалось дорого - притом, что в настоящее время у меня нет лишних денег на разъезды. Я сидела в медицинском кресле, похожем на гинекологическое - оно имело стремена и большое отверстие, и оно было сделано из такого металла, которого - я уверена - нет на Земле, потому что он отливал зеленью. Не думаю, чтобы меня раздевали, но я чувствовала на себе операцию № 197: они вытаскивали из меня саженец-сеянец. Меня посетила мысль, что, может быть, это регистратор мыслей.

То были не руки. Усики, с маленькими присосками на концах. Они были очень теплые и слизьливые, но присоски прилипли к моим ногам. Я знала, что усики выуживают в моих недрах регистратор мыслей. Они торчали там так долго. Я даже подумала, т.е. зарегистрировала мысль, что он мог потеряться. Еще я подумала - если так можно сказать - что они убьют меня за эту потерю.

Наконец они добрались до него - это было странное ощущение. У меня никогда не было ребенка, но это было подобно тому, как родить ребенка, только мысленного. Я чувствовала, как мысль раздвигает мне ноги. Было чертовски больно, но один из пришельцев телепатически велел мне расслабиться, мол, я оказываю им большую услугу, и мне не причинят вреда. Думаю, он был способен читать мои мысли.

И все равно было больно. Надеюсь, что они закончили со мной, но я так не думаю. Это длится у меня почти всю жизнь.

*

Мое сердце было тузом Пентаклей.

*

Сначала это зима. Деревья без листьев, северные леса твердых пород, немного чахлых сосенок...,утомленный можжевельник. Горько-сладкая ежевика. Смерзшийся перегной под ногами. Зимние птицы, ястреб большой, совка малая. Звук водопада? Огненно красные горько-сладкие ягоды смотрят/ся/ глазами. Фавна. Мрака. Отовсюду. Искры из глаз сияющих, созвездия, с безошибочными очертаниями. Звук скорых шагов позади меня. Зверинец созвездий разбегается. Я чую их страх. Это по мою душу.

Когда жаркое дыхание накрывает меня - уже лето. Зелень кленов и дубов. Бродящий перегной. Живые вьюны. Животные возвращаются, поглазеть. Их глаза, их глаза, сияющие точки вдоль контуров их тел, теперь становятся святляками. Дыхание - это дыхание болота.

*

Мне снится, что я больше не вижу во сне комбинацию чисел 12:34. Я привык видеть это число все время - гораздо чаще, чем это было бы статистически вероятно - едва бросив взгляд на часовое табло. Я всегда интерпретировал этот герметико-каббалистический знак как инструкцию "начинать", другими словами, перестать терять время. Однако как же это возможно - в какой временной протяженности - сновидеть то, что больше не получаешь таких посланий? Изменилось ли само послание? Или я просто ошибался относительно того, что оно значит и откуда приходит? Не думаю, что это правдивый сон. Если ничего другого не остается, то я, скорее всего, буду встречать эти цифры после того, как наконец покину свое тело.

*

Роберт действительно послал мне своего ламу, или, вероятно, более корректным будет сказать, что лама оказался в состоянии посетить меня. Посредством ли Роба - не совсем ясно, поскольку Роб сам не свой в этом сне.

Я сижу за столом с этим человеком. По телевизору в этом общественном месте - в ресторане что ли? - показывают какой-то старый фильм, который мне почему-то довольно интересно смотреть. Может быть, лама занимается здесь чтением мыслей, как эти толкователи Таро в чайных. И если это так, то сейчас моя очередь.

Хотя я нехотя и отвлекаюсь на киношку, все же я внимаю своему собеседнику. Он говорит со мной о моих возможностях выбора. Кажется, он очень точен в своем восприятии того, что у меня на уме и того, что происходит (между нами какая-то черная вуаль - перед моим лицом - я знаю, что она наличествует, и однако я сновижу ламу...за исключением его глаз. Может быть, он в темных очках).

Он переходит к делу: он говорит мне, касательно моих возможностей выбора, что я могу, как следствие (выбора приоритетов), отказаться от /писания/ "книги".

Это жутко огорчительно, и я сообщаю ему, что это невозможно, что он "упускает самое главное". Видя насколько я расстроен/а/ его пред/по/ложением, он сдает чуть-чуть назад, будто он только что просто спровоцировал меня на контакт с моей собственной серьезностью... дабы показать мне, куда могут меня завести мои ложные приоритеты (символизируемые кино, телевиденьем). И на этом "сеанс" заканчивается. Другие ждут своей очереди. Мне хочется говорить еще, но он ненавязчиво игнорирует меня.

*

Я готов расстаться со своей женой (едва не написал "жизнью") ради нее. Ситуация классическая: она юная и хорошенькая, и жестоко играет в то, что я ей нужен. Я знаю, что это не так, и все же я вполне готов поддаться решению - переехать к ней. Я полагаю, что она богата, поскольку мы стоим на краю... ее бассейна.

Становится очень жарко, и я разгораюсь похотью. Поскольку я, вроде бы, оставил жену ради сей романтической страсти, то мне бы хотелось углубиться в собственно страстную часть. Я предлагаю ей искупаться, но она отказывается, заявляя, что периодически кровоточит.

Вместо того она подходит к моему шезлонгу и начинает стаскивать с меня плавки, которые в действительности, я полагаю, являются шелковыми боксерскими трусами. Конечно она заставляет меня встать, не выходя из положения полулежа, и я слежу за тем, как прекрасные голубые глаза этой женщины поднимаются на меня - она опускается на колени, ее подбородок на моих бедрах. Полагаю, что должна последовать вещь сама собой разумеющаяся.

Вдруг ее глаза вспыхивают мстительной ненавистью - будто я нанес ей рану. Ее рот открыт, и я замечаю какие острые-преострые у нее зубы. Мне хочется удержать ее от того, что она собирается сделать, но я парализован. Я чувствую как ее зубы вонзаются в мою плоть. Я знаю, что должно быть больно, однако, напротив, это оказывается восхитительно.

Я опускаю глаза и понимаю, откуда это чувство тепла и сырости: пространство меж моих бедер буквально залито кровью, и кровь течет у нее изо рта. Зубы ее уже не выглядят такими острыми. Она смеется.

Покончив со мной, она встает и поправляет низ своего купальника. Затем она прыгает в бассейн. Вода от этого тотчас краснеет. Она исчезает в ней.

Я размышляю над тем, возьмет ли жена меня обратно к себе, если заметит следы клыков.

*

"Кровавые сирени" было название неизвестного фильма Кокто.(Не писал ли он пьесу с названием вроде "Кровь/одного/ Поэта"?)

СОННЫЕ МЕЧТЫ О НЕМ

В моей постели странник

был когда домой вернулась я

и прыгая ему приветственно навстречу

все что имела на себе я было

парой чулок

которые тянули в таком месте

куда чулки никогда прежде

не дотягивались,

а, так то были колготки

не пара гнедых их вовсе

но одна-одинешенькая колготка

где мы тискались на воздусях

его курчавые волосы

мои давно отбритые к чертям

не тянули где трахаться было

изюмительно

его пальцами сквозь мои волосы

ну погоди!

все становится вечеринкой

и бабушка проходит

мимо куку дуу,

сквозь гераньше чем

гологрудастые что

загорают на лужайке

я щелкаю тенями

глубоко распихиваю окна

потягивая их там.

приходят и кончают все

новые и новые

Черт.

Он ушел.

Весь день я пытаюсь призвать его имя.

*

Дорогая Musa!

Вот, ты вновь со мной. В моем сне, по крайней мере, но как добрый знак, вероятно. О, взаправду быть с тобой опять!

Предлогом было повидать твою мать. Она была в разводе и хранила у себя массу теле-и фотооборудования. Она смотрела четыре гигантских телевизора, у каждого была сложнейшая панель управления, и на всех экранах была одна и та же программа (говорящая голова).

Я вошел в твою комнату, чтоб увидеть тебя. Ты была очень холодна со мной, не признавала меня. Я подумал, что в действительности ты могла страдать от нервного срыва. Ты была отстраненной и капризной, как ребенок. Как раз это-то я и люблю в тебе, но на сей раз это было чересчур. Ты действительно задала мне задачу.

Ты едва обратила внимание на мои извинения, ибо ты (впрочем, как и я) знала, что они неискренние, и вообще не в них дело. Но я был готов сделать что угодно, чтобы вернуть тебя к себе (как к жизни), заставить тебя улыбнуться. Мне было так погано от того, что я тебя оставил - вынужден был оставить - и так хотел тебя вернуть, но ты была неприступна. И прекрасна. И безумна, непроницаема.

Затем - раз - и это случилось: искра неотвратимой близости. Я коснулся кончиков пальцев твоей ноги, в то время как ты лежала безмолвно на постели - и все твои защиты рухнули. Ты больше не могла отрицать своего желания, чтобы я к тебе прикасался, чтобы я трогал тебя, чтобы я хотел тебя. И все же именно невинность prickосновения - когда я проснулся, я проассоциировал его с пассажем из Лолиты, когда Гумберт помогает Ло разобраться с ногтями на ногах - была важна для тебя: прикосновенность неагрессивная, неэротичная. Случайное вдохновение. С того момента ты перестала играть в свою игру, мы снова были друзьями.

Мне начали приходить идеи: хотя я и не дал твоей матери знать, что между нами вновь что-то есть, я подошел к ней с предложением лучшего использования ее темной комнаты. Ей нравилось печатать исключительно разовые снимки, я же хотел делать "книги"... но не фотоальбомы. Я просто хотел извлечь выгоду из наличия оборудования.

Когда я проснулся, мне было так хорошо. Этот сон был первым, что я написал, после того, как ты оставила меня. С тех пор как я заставил тебя уйти. Я почуял возможность возобновления. Конечно, завтра ведь Пасха! Счастливой Пасхи!

*

Я в тюрьме, но я ничего не сделал. Они берут меня, потому что я тут, работаю в саду, когда и становлюсь свидетелем того, почему они затем вяжут меня. Я пытаюсь не смотреть, но мисс Сюзанна - ничего, что я называю ее настоящее имя? - она знает, что я тут работаю. Она в пляжной кабинке. Я не смотрю, я делаю свою работу, но я знаю, что она оставила дверь приоткрытой. Она прелестна, но я знаю, что она лишь дразнит меня, что я не могу иметь ее. Я не отрываю глаз от сорняков. Я смотрю в траву там, где она слишком длинная. Крохотный паучок, он карабкается по одуванчику и только затем забирается на мой секатор. Я слежу за его проходом вдоль по лезвию к тому месту, где оно соединяется с другим лезвием. Лезвия сияют, и я наблюдаю за пауком, когда вдруг вижу ее. В секторе меж двух лезвий секатора, она стоит, голая как младенец, в дверях кабинки. Я закрываю глаза, но уже слишком поздно. Мисси приводит с собой полицию, прямо к тому месту, где я стою и обрезаю. Он говорит, что я пытаюсь ее изнасиловать. Она обзывает меня "грязным типом" и еще целым рядом недобрых имен. Я ничего не говорю, ибо знаю, что будет только хуже, если сказать правду. Будучи уводим под загорелы руки, я оглядываюсь на нее. Я вижу пауков в ее глазах и радуюсь, ибо я знаю как они ей ненавистны.

*

Я веду довольно необычный спор с коллегой женского пола: мы говорим о предлагаемых пересмотрах диагнозов по оси 1, но создается впечатление (или просто кажется), что мы не можем найти путей для обсуждения одних и тех же расстройств в одно и то же время. Например, когда я касаюсь новой симптоматологии общей (большой) депрессии, она воспринимает это так, будто я говорю о панических расстройствах, - будто она меня и не слышит. В своих попытках достичь с нею более тесного общения, я предлагаю ее вниманию историю болезни одной бывшей пациентки, которая, как я полагаю, должна быть переклассифицирована как бисексуал/ка/ на основании предлагаемых критериев, и при этом, еще только в процессе обсуждения ее случая, я вспоминаю, что в действительности эта пациентка страдала одним из расстройств, связанных с приемом пищи. Во сне я признаю, что ее состояние должно было быть результатом "дремлющего желания подвергнуться насилию", что, конечно, абсурдно; и все же я чувствую, что должен записать этот важный инсайт, как только проснусь.

Моя коллега принимается жарко не соглашаться с моей классификацией, настаивая, во-первых, на том, что то была ее, а не моя пациентка; что молодая женщина была отягощена вовсе не бисексуализмом, но паранойей и тягой к суициду; что у нее были хронические и буйные галлюцинации такого содержания, будто за ней шпионят всякий раз, когда она собирается искупаться; и что, честно говоря, я просто "суюсь, куда не следует". И с этими словами она лезет в свой дипломат, вынимает оттуда шоколадный тортик и размазывает его по моей физиономии. Забавно. Дико забавно. Подождем до следующего сна!

*

Х. находится в соседней комнате. Я вижу ее там, но все выглядит так, будто ей не позволено заходить в мою комнату. Однако моя жена отчаливает, и та входит. Она плачет. Как всегда я чувствую к ней сострадание, но есть в этом что-то такое, чему я не доверяю. Мной манипулируют? (Плач это, конечно, всегда манипулирование, поэтому вопрос в мотивах).

Она говорит мне, что ей нужно где-то пожить, подразумевая, что мать выпнула ее из ее собственного дома. Она в отчаяньи, у нее очень мало денег и еще меньше времени. Она сидит против меня и спрашивает, не знаю ли я где угла, который сдается.

Ну, мы оба знаем, что у меня самого есть жилье, которое я сдаю, но оно, вероятно, ей не по средствам. Она знает, что ради нее я снижу плату, но более существенным является то, захочет ли N. иметь ее под собой. Я попадаю под чары Х., когда входит N. в сопровождении крупного мужчины в темном. Очень скоро становится ясно, что я не смогу приютить Х., даже при том что она кое в чем очень нуждается. Я морально разрываюсь на части. Просыпаюсь с сердечной болью. Я интерпретирую этот сон так, что хотя у меня и есть в сердце пустое место для Х., она не может его занять.

*

В японском ресторане нам подают печенье с "сюрпризом", но это вовсе не выглядит необычным. Когда я открываю свою печенинку, в ней оказывается кусок рыбы, только он розовый и похож на чей-то язык. На нем написана судьба. "Воздержанность есть форма алчности", или что-то вроде того. Кажется я уже получал такой "сюрприз" наяву.

*

Круглые голоса

детей проходят сквозь

круг

армия трясогузок на каменной круче

притворяются, будто ранены

неужели реальны их голоса,

далекие, сентиментальная дистанция

танца, который они не

зовут танцем -

может быть летнее счастье,

день рождения день

именин вполне достаточное волшебство

пойдем играть с( )нами

слушать времени года

раннюю жизнь

*

И все-таки женщины видят сны/мечтают

о моей смерти

все еще зовут, объявляют

мое тело

все же у него было

физическое существование

на котором он в конце концов

настаивал песней

если они все-таки сообщат

мне средство

& что оно дает.

*

Мне снилось, что я бегу в свою спальню чтобы взять там что-то или что-то отыскать - знаешь, как это бывает во сне, - и в спальне, там, в углу, что-то стоит. И это что-то оборачивается и я вижу, что это [крестьянин] со спутанной бородой, маленький и...страшный. Я хотела убежать, но он нагнулся над мешком и начал шарить в нем, бубня по-французски, быстро, и на французский манер произнося "р": "Il faut le battre le fer le bruler, le petrir...". И я была в таком ужасе, что пыталась проснуться и проснулась, но во сне. И я начала спрашивать себя, что это может означать. А Корней, слуга моего мужа, сказал мне: "Вы умрете родами". И я проснулась.

*

старушка в обмороке видела, что ее увлекает в полет Геродиана: и в пароксизме радости она распахнула руки, пролила полную вазу воды, предназначавшуюся для богини, и обнаружила себя растянувшейся на земле

... метаморфозы и полеты только во снах.

*

Выслушав мои объяснения относительно того почему мой брат таков, каков есть, старик спросил: "Есть ли кровь в счастливых семьях?". Я проснулся в глубоком раздумье не над ответом, но над значением вопроса.

*

Я встречал этого мужика и раньше.(Он походил на одного заносчивого русского эмигранта, владевшего книжным магазином "Четыре Матери-ка" на 20 улице в Нью-Йорке). Я никогда ему не доверял, но сейчас я с кем-то, кто взял меня с собой взглянуть на нечто такое, что он считает умненькой компьютерной программкой, "отвечающей на вопросы". Я признаю в малом, представляющем эту программку, кого-то, кто однажды пытался продать мне втридорога систему, которая не отвечала заявленному о ней в рекламе. У меня есть полная уверенность, что и эта вопросно-ответная программа будет такой же. Судя по табличке на демонстрационном столике, он остепенен по математике и лингвистике, но я все равно ему не верю.

В демонстрации участвуют два игрушечных поезда. Я решаю смутить систему, задав одному из поездов вопрос: "Как тебя зовут?". Поезд начинает двигаться, и стол должен удлиниться, чтобы дать движению простор. В конце концов поезд выплевывает какой-то сдавленный звук, который я не могу расслышать, но думаю, что это номер. Я продемонстрировал себе, что система работает не очень хорошо. Заносчивому малому я не нравлюсь, поскольку я угрожаю разоблачить его. Маленькая старушка рядом со мной раздумывает, купить ли ей эту программку, и я пытаюсь остановить ее. Я спрашиваю, для чего она собирается ее применять, и она говорит: "Чтобы ставить номера страниц в Пэйдж Мэйкере". Во-первых, я пытаюсь сказать ей, что существуют лучшие натуральные языковые процессоры, а во-вторых - что ей не нужна такая программа для выполнения подобной задачи. Она впадает в безмолвие, почти в кататонический ступор. На деле я пытаюсь предупредить и всех остальных в окружающем пространстве, что эта программа не будет выполнять того, на что они надеются, но, кажется, никто меня не слушает. Заносчивый желает отделаться от меня, и я ухожу. (Я помню, что мне приходилось, отступая, переступать через конское дерьмо, которое лежало целыми рядами). Я возвращаюсь и обнаружива, что другая "маленькая старушка" продает старые альманахи поэзии и другие интересные журналы. И хотя мне приятно, что человек обладает некоторым вкусом (очевидно, что он раньше коллекционировал эти журналы, а теперь продает), меня по-прежнему досадует, что он пытается спихнуть навороченную систему, которая, ясное дело, никуда не годится.

...

Я пытаюсь возвратить нечто, казавшееся мне сигаретами, в магазинчик на углу, но оказывается, что у меня в руках то ли шампунь, то ли крем для рук. Сначала продавец-мужчина сообщает мне, что я приобрел это не здесь, но затем все же соглашается выступить в роли покупателя. Я благодарю его, но отказываюсь, осознав, что смогу использовать это как косметику.

*

Джон К. сообщил мне, что у него ВИЧ+. Он не может понять, как же он заразился. Думаю, что я втайне радуюсь такому известию, поскольку я всегда завидовал его сексуальным успехам у молодых женщин.

*

И деревья, которые выходят, две сотни их, суть Стражи и великаны, выходящие из женщин.

*

Я - что-то вроде Зорбы, греческого персонажа с женой и двумя детьми, хотя временами в том сне я не нахожусь в его теле, но наблюдаю, стоя подле себя. Частично (моментами) я - также его жена. У меня седые пепельные волосы, прямые, 5-6 дюймов длиной, зачесанные назад и усы цвета соли с перцем.

Я истратил все свои деньги на старую моторную лодку. Она с круговой обшивкой, торпедоподобной формы, с тонкими линиями, но лишенная оснастки, механической и машинной части. Длинные мощные весла, которые должны торчать из квадратных амбразур в обшивке, сломаны.

Тем не менее, я медленно направляю лодку в канал, и вдруг мы начинаем двигаться все быстрее и быстрее в стремнине, увлекаемые течением. С моей/Зорбиной стороны не наблюдается никакой тревоги от того, что мы все стремительнее мчимся по каналу - скорее возбуждение и беспечность. Важно, однако, чтобы я правильно поворачивал в другие каналы, или мы уплывем (нас унесет) в...? Море? Водопад? У меня есть навигационная карта. Где карта, папа? Она тут, тут, в атласе водных дорог - атлас представляет собой морской журнал по образцу Плейбоя, с названием вроде "Морской ястреб" или "Задницы килем". Я пролистываю его в поисках карты, но проглядываю ее среди всевозможных картинок с девочками. Мы продолжаем стремительно двигаться вниз по каналу состоящему сплошь из жидкости, с гладкими стенками. По мере того как я начинаю переходить на точку зрения моей жены, поджарой, богемной женщины, весла потихоньку включаются в работу, старый мотор начинает дышать жизнью новой, и я просыпаюсь.

*

Мы поднимаемся пешком к дому Дракулы. На сонном дворе ранняя весна. Я стою на чем-то в полный рост, глядя сквозь сосновую рощу, через которую группа людей, включая меня, должна пройти, чтобы в конце концов встать там, где я сам уже стою - то есть перед фасадом здания. Здания позади себя я так и не вижу в течение всего сна. Я не вижу также и людей, но вижу всю сцену и знаю, что мы должны пройти туда. На земле остатки снега. Земля сырая. Конечно, мы не ожидаем застать его или кого бы то ни было дома в этом заброшенном доме.

Перед домом фонтан или просто бассейн для создания отражений, которой простоял долгое время закрытый каменными (могильными?) плитами. На камне лед и немного талой воды. Она зеленоватая. Выглядит холодной. Мы знаем, что вода есть и под плитами и думаем, как долго фонтан/бассейн простоял закрытым. Имеется знание о всхождении на каменное крыльцо и прохождении сквозь зашторенные стеклянные французские двери для проникновения в пространство, напоминающее кабинет. Я не вижу этого во сне, но знаю это.

Затем я сижу в кресле и оглядываю комнату. Я в дальнем правом ее углу (в южном). Люди сидят слева передо мной. Я смотрю на старшего из них, лысеющего мужчину в очках, с маленькой бородкой, с темными волосами и полноватого. При нем трость - я не знаю таких людей. Все присутствующие старше меня. Выглядит почти так, будто мы подписались играть в одну из этих детективных игр по выходным, - но это не так. По правую руку от меня большие деревянные двери напротив стеклянных дверей, которые мы закрыли. Деревянные двери закрыты на замок. В комнате снова темно. Человек, которого я описал выше, слышит звуки в доме, за дверьми. Это либо люди, грабящие дом Дракулы, либо духи, которые пришли, чтобы разграбить дракулье гнездо. По какой-то причине у нас у всех есть чувство, что мы имеем право находиться здесь, а эти "духи" не имеют. Лысо-полноватый предлагает, чтобы мы нарядились привидениями и пошли пугать "злых" духов. Он говорит это главным образом для меня. Все думают, что я лучше всех подхожу для такой работы. Я замечаю, что на всей мебели чехлы и что то закрытые на замок двери не представляют почему-то никакой трудности. Кто-то протягивает мне пыльное тряпье, чтобы я, накинув его на себя, выглядел как настоящее "привидение". Теперь и я слышу шум за дверьми. Я смеюсь. Надеваю простыню на голову и устремляюсь распугивать взаправдашних духов.

Следует полнейший хаос. Трудно припомнить. Люди и вещи носились вверх-вниз по лестницам. В какой-то момент я тревожусь, что мое покрывало слишком коротко и всем на обозрение (и на позор мне) торчат мои ботинки. Привидения могут узнать что я фальшивка, но это не кажется такой уж серьезной. План вроде бы работает, и все и впрямь очень весело и лихо. Мы тормошим духов. Помню, как я поднялся на одну из лестничных площадок и увидел сундук, старинный сундук обитый изнутри красным бархатом. Он весь изукрашен. Я сажусь на него и наблюдаю творящуюся суматоху. Люди, с которыми я пришел, здорово веселятся. Так и проходит ночь. Я торчу на сундуке.

Утром я спускаюсь по большому маршу каменных ступеней, которые загибаются с юга на север и налево. Место выглядит так, будто накануне здесь была вечеринка. Кабинет должен быть на этой стороне дома, но его там нет. Это широкая прихожая с мраморными полами и двумя парами дверей. Двери по левую руку открыты. Я ступаю по полу. Кто-то минует меня и выходит в двери. Под лестницей - статуя. Я думаю, женская. На ее каменном лице - маска. Я замечаю, что у нее зеленые камни вместо глаз. Очень плоские матовые камни. Маска простая и довольно уродливая, что-то в стиле Майя. Я снимаю ее со статуи в греческом стиле и держу в руках. Я смотрю влево сквозь открытые двери. Вижу сосны и тающий снег, слабый утренний туман, может быть, горы на заднем плане. Всходит солнце. Я держу маску перед собой на вытянутых руках против дверей и смотрю ей в личину. Она, может быть, сделана из бронзы. Я вижу свет солнца сквозь трещины и соединения маски. Глаза так зелены. Она неким образом уродлива столь же, сколь и прекрасна, я не хочу оставлять ее. Кто-то выходит из двери, моя сосредоточенность нарушается. Я опускаю маску и сон кончается.

*

Я спортсмен, оказавшийся в школе искусств. У меня есть подружка (С.) за пределами школы, но я все равно упорно пялюсь на молоденьких студенточек, ухлестываю за ними, соблазняю их. Одна девушка прекрасная, но недостижимая, другая - прекрасная, небесная, - порхает по холлам с распущенно реющими волосами и с какой-то скульптуркой собственного производства, напоминающей красный-прекрасный пожарный кран. Я приударяю за ней (успею ли?). Моя С. плачет, сидя на скамье, я знал, что она рядом, но не думал, что следит. Я думаю, что смогу удержать ее какой-нибудь байкой, сочиненной тут же, - убедить ее остаться со мной - но она отшивает меня, слезно велит мне убираться.

Позже - годы спустя - я, все тот же мудак-спортсмен, вижу ее вдали возле плавательного бассейна; она блондинка в черном костюме танкиста - расцвела в "женщину, которую мне никогда бы не следовало упускать", - и ныряет/падает в воду.

*

Я пытался предупредить вас, разве нет? Разве не было следов оспы на лицах, и разве сухие дерева не покорились упорству Велиара? Разве не пали?

О, этот хохот. Я, который все видел. Я видел ее, Возбудительницу Похотей, я видел весь ее райский зад. Я плюю на нее вместе с мужем, что следует за ней, я заставил деревья расти повсюду, там всегда была вода.

Но ты, ты безбожный редактор. Ты, ты, безбожный редактор. Разве я говорил тебе, верить в нее было, как говорить тебе верить в красную гвоздику твоего собственного вектора, разве говорил? и разве бы ты поверил?

Ты смеялся над ней (под ней). Я видел ее голой, и я окружил ее пищей и водой и заставил тебя со-общаться с ней. Я заставил тебя и при этом я-таки тебя предупредил.

Я насадил оспины по всему твоему лицу я заставил ее покинуть Сад не глядя на тебя я заставил высокие дерева упасть и преградить путь. И я заставил тебя проснуться, нет?

*

Мы все - и я - сновидели это, я уверена в этом, одну и ту же вещь, не правда ли? О Стражах? Столько вожделения, и пыла, и это ощущение крыльев. Их сила, толкающая его ко мне, все сновидят в их поддержку, но как мне пробуд/д/ить всех и каждого? Даже сейчас, когда это записывается в моем сне, точно я в каком-то романе, который никак не могу кончить, я не могу быть вновь собой до тех пор, пока это все не завершится, но я должна, я их так ясно вижу, я вижу те сношения, которые они хотят иметь с людьми.

Не вполне вампиры: их жажда такая косвенная, обходительная, падшая, ангельская, однако они действуют через него! Он не один из них, не так ли, и он сопротивляется. Мне бы хотелось, чтобы он этого не делал, не противился. Ветер от их крыльев такой неотразимый, его противление превращает его желание в ненависть, он должен позволить им проявить активность - или они тоже окутаны ненавистью?

Образы! Все образы - мои. Он следует за ними, точно тролль в лесу, собирающий мои образы, (растущие) как грибы, сцепляющий их точно иммунолог, составляющий молекулы для построения модели врага, которого он желает прикончить. Он заставляет меня спать и видеть. Сны. О нем. Все о нем. Преследующим меня. Во сне. От которого я не могу восстать. Они создают его. Создают меня.

*

Лес и холмистая гряда в лесу. В грядущем лесу стоит дом, куда трудно попасть (во сне). Я мальчишка лет четырнадцати. Я уже был убит вампиром, но тот я был женщиной. Теперь я мальчик, совсем молоденький и совсем голенький. Как мальчишка, я сбежал, прибегнув к уловке. Теперь я возвращаюсь в дом вампира, будто бы чтобы убедиться, что спастись человеку женщиной невозможно - хотя такой именно человек во мне, в конце концов, наиболее мне близок.

Он ожидает меня. Огромная входная дверь из дерева открыта им, и листья из лесу задувает в дом, прямо на темно-синий коврик. Он очень высокий. Я не могу увидеть его лица. Одет он как джентльмен, но его голос - когда он говорит со мной - звучит нереально глубоко. Он не похож ни на один голос, который мне когда-либо доводилось слышать, или, как подсказывает впечатление, который я когда-либо услышу вновь. Он ожидал меня к обеду. Я нервничаю, но я взволнован. Все почти так, точно я его соблазняю. Я сознаю, что мне скоро умирать, и тем не менее уловка у меня наготове. Если только мне удастся ее повторить.

Я следую за ним сквозь комнаты с единственной целью сесть за обеденный стол. Он чрезвычайно высок и мне очень трудно до него дотянуться. Точно так же, как прежде. Я почти не вижу ни обстановки дома, ни его самого, ибо мои глаза опущены долу из смирения и покорности. Приходят услужить какие-то слуги, но никакой пищи на стол не подается. Мы сидим на противоположных концах стола. Он заговаривает со мной. Мои руки заняты ключом, который я спрятал на выступе нижней части стола. Я скрываю его наличие своей отвлекающе-привлекающей наготой. Это и есть трюк, ибо я гол как сокол, и он думает, что все видит. Едва он отворачивается, я просовываю ключ в дверь и возвращаюсь к столу.

Дверь стоит приоткрытой. С торчащим в ней ключом. Он встает из-за стола, чтобы заключить меня в свои руки, и оборачиваясь навстречу его объятью, я проскальзываю сквозь дверь. Он в ярости. Я опять сделал это. Как такое может быть - я не ведаю. Мчась через лес, я слышу ее, - себя саму, где-то в самом заду головы, - но где же она?

*

Принципиально говоря, я вижу свою главную ответственность в роли главного редактора как обязанность вмешиваться в сами тексты как можно меньше - настолько, что мне бывало даже отвратительно (да и неохота) обнаруживать опечатки или стилистически значимые образцы нестандартного английского. Таким образом, я вступаю теперь в игру скорее как - сновидный - участник, чем как редактор.

И конечно, там присутствует девушка, которая младше меня на количество лет большее, чем отведено для ровного счета арабским правилом большого пальца, но поскольку ни я, ни мой сон (мастерская зевгма, если такая вообще была когда-либо) не имею (ет) места в арабском мире, то разница в наших возрастах может представлять более нумерологический, нежели социологический интерес.

Не могу сказать как факт, что этот сон повторяется; если б это было так, то я бы всякий раз поддавался искушению со своей редакторско-издательской точки зрения снов включать каждый новый вариант, помещая его на подходящее место. Или, если бы сон повторялся без вариаций, я бы мог даже, подобно позднейшему ученику Борхеса, вставлять точные копии в разные места, не меняя ни слова - в случае чего эффект мог быть схожим с прохождением сквозь ряды тех лавчонок с товаром для украшения приусадебных газонов, где сотни производимых в массовом порядке копий микеланджеловского Давида или Венеры Милосской, беспечно стоящих в угловатом дворе, окруженном циклоническим забором, умоляют, точно о милостыне, проезжего автомобилиста притормозить, передумать, может быть даже с силой дать по тормозам уже в сотне оставленных позади метров от невымощенного въезда, и без всякой мысли, что может оказаться бревном в глазу местных гаишников, бросить старый Додж Дарт задним ходом, пропятиться неверным колесом по гравийной обочине, затем, въехав тем же манером в ворота, достичь развалюшного магазинчика, где сидит, как в тюрьме, тоскующий от скуки продавец этих статуэточных прелестей, и начать бессмысленно торговаться с ним насчет их ценности до тех пор пока какой-нибудь крайне далекий от совершенства образчик за более чем розничную цену будет привязан к красной крыше Плимута.

И хотя этот сон не принадлежит к повторяющимся, все же в его демонстрационном содержании для меня есть что-то такое знакомое - будто его истинным содержанием является внушить мне, что нейрологически вдохновленное повествование есть deja vu или, возможно, лучше архетип.

Итак, где же я в момент распаковки сна? Это трудно установить с точностью - географически, я имею ввиду - но судя по разреженности атмосферы можно предположить, что в Гималаях. По какой-то причине у меня не только орлиный нос (как наяву), но и орлиное зрение, так что я могу видеть животных внизу буквально на целые мили вокруг. Среди них я усматриваю - несмотря на большую плотность леса и густой лиственный покров - мужчину и женщину, одетых весьма легкомысленно (особенно если учесть температуру окружающей среды) и прогуливающихся, взявшись за руки по просеке.

Следующее, что я осознаю - это то, что я уже внизу в этой долине и мне дано видеть женщину купающейся в водоеме под сетью мелких брызг очень высокого водопада. Кажется, я подсматриваю за ней сквозь трещину в каменной стене, и еще я частично вижу ягодицы мужчины - сразу вправо от линии прямого виденья - стоящего по другую сторону стены. Я помню, что испытывал сильную фрустрацию оттого, что очки на моем собственном носу не давали мне притиснуться плотнее к отверстию, а без очков бы я вообще был слеп как крот.

Мной овладевает могучее желание вставить свой пенис в удобное отверстие, будто член может иметь еще одно применение - как своего рода перископ, направленный в мир этой любопытной парочки. Однако я обнаруживаю, что из-за наблюдения за голой женщиной под природным водопадом я заполучил стойкую эрекцию, и таким образом не только проход оказывается слишком узким, но и угол его неподходящим. Тогда мне на память приходит могильный холм в Ньюгранже, и я говорю себе, что придется подождать до зимнего солнцестояния, чтобы все стало под верным (прямым) углом для проникновения в эту стену. Таким образом, отбросив свои фантазии насчет стенобитного совокупления, я решаю сказать что-нибудь мужчине, стоящему по другую сторону. Я что-то шепчу - я не помню что - или говорю что-то не своим голосом. Что бы там я ни сказал, кажется, это возымело эффект, желаемый или напротив: мужчина немедленно бросился бегом к своей подруге в ответ на мое сублимационное (или как это будет по-латыни: "через отверстия для подглядывания"?) предложение.

Сперва я был зачарован своей вербальной мощью и властью. Поскольку мне самому не удалось бы сойтись с женщиной непосредственно, вплотную, я полагал, что по крайней мере мог бы пережить некое опосредованное волнение от созерцания их двоих: мужчины, я надеялся, активно воплощающего мое желание, идущее из-за стены сада. И вот, с наслаждением я наблюдал, как пенисто, весь в мыле, он овладевает ей в бурлящей воде. Я помню, что изо всех сил старался прижаться лицом как можно теснее к расщелине - до того, что очки слетели с меня и треснулись о камень.

Я долго нашаривал их на земле, а когда наконец нащупал, одно из стекол оказалось разбитым вдребезги (живо напоминавшие брызги водопада). Уже одноглазым (пиратом) я возобновил слежку. Однако я лишь едва-едва видел сцену страстного, первобытного объятья. Напротив: мужчины нигде не было видно, тогда как женщина...женщина секунду поборолась с силой тяжести и наконец рухнула в кровавую воду у основания водопада. Я заметил коршуна или стервятника, кружащего в вышине. Вы можете вообразить чувство вины, которое овладело мной, когда я проснулся.

*

Я все вижу и вижу зеркала повсюду, куда ни взгляну. Нет - иногда это окна в ночи, или криволинейные экраны отключенных телевизоров. Я пытаюсь использовать их, чтобы заглянуть за угол. Тени и рефлексы играют со мной всяческие шутки. В одном из отражений я вижу бутылку (стакан воды?). Я знаю, что это маленькая бутылочка эккинасии с пробкой, но по какой-то причине наклейка в отражении читается, конечно, задом наперед, как "эвтаназия". Я пытаюсь изменить угол зрения, чтобы наклейка читалась правильно, но, кажется, я не могу добиться этого. У меня была надежда, что никто не подлил подло этой эвтаназии в стакан с водой.

*

Дети снова дома, только теперь мы живем в доме, где я жил, когда сам был ребенком. Это должно быть временем Рождества, но все такие мрачные. Я спрашиваю сына, почему, мол, все такие несчастные, а он оборачивается и говорит: "Разве ты не знаешь? ОНА мертва". Конечно, я очень этим расстроен - я только не знаю кто это - ОНА. И жена моя, и дочь, стоящие в кухне, выглядят вполне цветущими.

Я умоляю Робби (своего сына) сказать мне, что все это означает, но он отвечает что-то резкое, вроде: "Если ты не знаешь, то я не собираюсь тебе ничего говорить". Когда он произносит это, он и его сестра (Мэри) начинают дружно смеяться. Жена взирает на меня с очень печальным видом, будто я собака, которую только что переехала машина. Я слышу голос. Он исходит из какого-то другого места, может быть с верхнего этажа. "Дух теперь за работой в Детях Непослушания", - говорит он, и я просыпаюсь, гадая, кто же есть на самом деле эти Дети Непослушания.

*

Гоню машину по маршруту 66 в Оклахоме. Почти через каждую милю попадаются щиты с топорными изображениями злобного вида клыкастых змей и с надписью "Спешите видеть Танец Гадов - Эдемские Пещеры". Поскольку главной причиной, по которой я избрала 66-й маршрут, является именно возможность останавливаться возле всех этих придорожных аттракционов, то этого - гадского - точно не избежать.

Следующее, что я знаю - это то, что я нахожусь в подземной пещере. Я слышу, как гид скороговоркой выплевывает свои поросшие мхом, но все равно забавные прибаутки, но я его не вижу. Пещера постепенно сужается, пока мне не приходится ползти на брюхе.

Гида я больше не слышу. Я подозреваю, что потерялась, но остается только двигаться вперед: нет мест, чтобы развернуться.

Каменные стены тоннеля такие острые, что я чувствую, как одежда постепенно облезает, а груди и бедра начинают гореть от боли порезов. Все же приходится лезть.

Наконец я вижу какой-то свет и слышу легкий шелест и погромыхивание целого сонма гремучих змей. Странно, но я чувствую скорее облегчение, чем смертельный страх, - что было бы в реальной жизни. Я продолжаю карабкаться к свету - и к гадюкам, как я могу догадаться, тоже.

Теперь я уже чую запах собственной крови. Я чувствую ее на лице и осознаю, что змеи, которые могут распознавать тепло с огромного расстояния, знают, что я приближаюсь, близкая к кончине. Гром их становится громче.

Наконец я достигаю внутренней камеры. Мягкий дневной свет проникает сюда откуда-то и здесь достаточно места, чтобы встать. Взор мой натыкается на тысячи западных бриллиантовых гадюк, которыми кишит пещера, и все они смотрят на меня. Однако я не чувствую себя испуганной перед ними; кажется, они ожидают от меня какого-то представления, перформанса.

В центре пещеры бассейн с неподвижной водой. Его гладкая поверхность как будто слегка парит, и я заключаю, что это горячий источник. Я решаю смыть кровь с тела. Наклонившись к воде, я замечаю, что с меня исчезла вся одежда, и вся я в крови. Хуже же всего то, что результатом множественных порезов, которые я получила, продираясь сквозь тоннель, стали свисающие тут и там кусочки кожи, и в темном отражении я сама выгляжу как одна из бриллиантовых гадюк с их чешуйками на спине.

Я так очаровываюсь своей змеиной гадливостью, что не могу на себя наглядеться. Вдруг шипение и грохот в аудитории становятся очень громкими, очень похожими на бурные продолжительные аплодисменты, и из воды восстает гигантский белый змей. Вот чего они все ждали. Я поражена тем, сколь добрым и нежным выглядит этот "танцор", даже зная, что он может быть опасен.

Он поднимается из воды настолько, что его глаза оказываются вровень с моими. Он начинает гипнотически, точно ткацкий челнок, раскачиваться взад-вперед, и я осознаю, что и от меня требуется то же самое. Я чувствую себя довольно глупо, танцуя со змеей перед сборищем змей, однако задним умом я знаю, что это единственное, что мне остается, если я хочу, чтобы они меня выпустили из пещеры.

В движениях змея было что-то сексуальное, а когда он проскользнул у меня меж бедер, я чуть не скончалась. Танец длится какое-то время. Затем змей останавливается и смотрит мне прямо в глаза. Его глаза - глаза мужчины, в которого я была однажды - нет, и сейчас - влюблена. Он хочет что-то сказать, но понимает, что не способен говорить. Это ведь сон, в конце концов, а не сказка, говорю я себе. В его глазах великая печаль. Он вновь уходит под воду, этот белый червяк. Наблюдая за тем как он уходит, я замечаю, что кожа моя больше не в чешуе и не в крови, и вся одежда тоже на мне.

*

Черные люди врывались из подвала. Я не знал/а/, куда спрятаться.

*

Я подвозил на машине одну девчонку до школы. Я не знаю, кто она была такая, и почему я вообще подвозил ее. Мы не особо разговаривали друг с другом. Она слушала свой тяжелый рок по радио. Когда до школы оставалось квартала два, она выключила радио, взглянула на меня и сказала: "Вы слышали это?"

Я не ответил. Тогда она сказала: "Это был голос. Вроде как старушачий. Он объявил: 'Ты очень скоро умрешь'". Я надеялся, что это относилось к ней, а не ко мне. Наконец мы добрались до школы. Это была католическая школа для девочек: там были монашки и все девушки были одеты в блайзеры и клетчатые юбки со складками. И тогда до меня дошло, почему девчонка в моей машине обречена на смерть: она была не так одета, она не вписывалась. Я понял, что мне придется кончить ее. Думаю, что я действительно проснулся с криком во рту и слезами на глазах.

*

Шел дождь, и я не мог/ла/ вернуться в собственное тело.

*

Думаю, что это в Москве, потому что сквозь густой снег я могу различить фасады магазинов, а вместо имен владельцев или имен собственных на них вывески, на которых написано просто "Товары народного потребления", "Обувь" или "Овощи" - и все это печатными латинским буквами.

Один магазин выглядит гораздо наряднее, гораздо западнее других. Вывеска на нем неоновая и витрины не такие убогие, как повсюду кругом. И в этом есть смысл, поскольку магазин называется "Меха и белье". Преследуя двойную цель - убраться с холода, из-под снегопада и поглазеть на товары - я захожу внутрь.

Вместо того чтобы висеть на приличных демонстрационных вешалках, весь ассортимент демонстрируется на манекенах. Манекены все лысые и задрапированы в странное сочетание мехов и белья. Всевозможные одеяния из меха или белья, или из того и другого представлены тут: кепки, чулки, рубашки, пальто, исподнее, даже туфли.

Один из манекенов оказывается продавщицей. Она подходит ко мне, протягивает мне какое-то одеяние и, не говоря ни слова, указывает туда, где, как я понимаю, должна быть примерочная.

Поскольку я в чужой стране, я не желаю оскорблять ее отказом, даже если заранее знаю, что предлагаемое ею мне не понравится. Зайдя в примерочную, я обнаруживаю, что она все оклеена революционными плакатами и замечаю, что у всех лиц на плакатах вырезаны глаза - как в комедии с участием Эббота и Костелло.

Я пытаюсь переодеться в то, что мне тут подали, но наряд такой бесформенный и так нелепо скроен, что очень трудно понять, как же его следует носить. Но я все продолжаю чувствовать, что должна надеть все до последней детали - это какой-то тест или загадка - и мне-таки наконец это удается. Я уверена, что выгляжу смехотворно - куски и полосы рваного меха или тканевой бахромы свисают с моей кожи, и местами я настолько обнажена, что мне холодно. Я припоминаю, что не собиралась покидать примерочную в этом наряде просто из вежливости. Я хочу забраться в свою прежнюю одежду.

Конечно, под конец я замечаю, что из глазных прорезей в бумаге глядят настоящие глаза. Я не знаю, что делать: остаться ли в этом идиотском тряпье или вернуться в свою обычную одежду, рискуя быть по пути замеченной ими вообще без одежды?

Я решаю быть смелой и выхожу из примерочной в той одежде, которую мне выдали. Все манекены, стоящие кругом, пялятся на меня. Не то чтобы они были вполне живыми, но поставлены они так, что создается полное впечатление, будто они глазеют на меня. Продавщица, которая теперь не манекен, а нечто вроде агента КГБ в униформе, подходит ко мне. "Мы были искренне рады видеть вас вновь, - вновь! - говорит КГБистка, - теперь вы одна из нас".

Она права: я больше не могу сдвинуться с места. Забавно то, что когда я проснулся, моя правая рука действительно была несколько секунд в параличе.

*

Моя подружка Фрэнси читает вслух рассказ - над которым она все еще работает - перед классом писательского мастерства. Рассказ, предположительно, будет мистической историей о сумасшедшей девушке, которая будет убита или уже убита собственным учителем, - о котором все думают, будто у него с нею был роман, но на самом деле это не так.

Пока Фрэнси читает, все взоры обращаются на Нэнси - я думаю потому, что мы все воображаем, будто история так или иначе закручена вокруг нее. Все знают, что она втрескалась в мистера Прескотта (учителя), и хотя он очень интеллигентный, многие считают его странным. Наяву он какой-то черствый и молчаливый, замкнутый, но во сне он гораздо дружелюбней, может быть, даже чуточку безумный.

Кто-то, может быть, и я, в конце концов осознает, что история Фрэнси должна действительно возыметь место, что это больше, чем просто рассказ - это почти отчет о том, что действительно случилось. Я встаю перед классом и выхватываю тетрадь из рук Фрэнси. Я хочу доказать классу, что моя теория верна. Но когда я заглядываю в тетрадь, то вместо текста рассказа обнаруживаю там фотографию. Это снимок мистера Прескотта, лежащего на земле. Он промокший до нитки и, можно сказать с уверенностью - мертвый. Я также сознаю, что это иное окончание рассказа, который читала Фрэнси, - я изменила конец тем, что встала и забрала у нее тетрадь. Я пытаюсь придумать, как же мне отменить то, что я наделала, сделать так, чтобы никому не приходилось умирать. Но я не могу. Я не могу.

*

Когда я увидела ваше объявление, я сказала себе: "Как занятно!", и немедленно вернулась в гостиницу ( где я и увидела эту заметку) и начала рыться в своем дневнике - куда я от случая к случаю записываю свои сны вместе с дневными происшествиями - с целью обнаружить что-нибудь подходящее. Я немного сомневаюсь, подойдет ли вам сон, который я здесь предлагаю, поскольку я, ясное дело, не член вашего сообщества, - но меня, во всяком случае, радует возможность внести свой вклад.

Боюсь, что не смогу найти ничего лучшего, чем следующий сон:

Я еду в поезде Лондон-Дувр, думаю, с целью сесть на паром. И хотя во время войны я была очень маленькой, я, однако, помню все очень живо, и во сне я очень тревожусь, не попадет ли в наш поезд немецкая ракета. Странно, не правда ли, что я собираюсь на праздники во Францию, когда нас бомбят немцы? Кажется, что время действия в этом сне как-то перепутано.

Я провожу время за чтением романа Вудхауса и вдруг решаю отложить книжку и немного посмотреть в окно. Глядя на пейзаж, проплывающий за окном, я замечаю, что он выглядит совершенно искусственным, даже пластмассовым.

Поезд вдруг резко останавливается. Мы уже возле Дувра, потому что уже видны меловые утесы, только они тоже кажутся ненатуральными, слишком уж картинно-эффектными. Это все очень любопытно, и я прижимаюсь лицом к стеклу, чтобы разобрать, почему же все такое ненастоящее.

Затем, на расстоянии, я вижу две огромных колонны из плоти, а потом огромную, похожую на руку штуковину, которая спускается прямо ко мне откуда-то с неба. По мере того как она приближается, я замечаю, что действительно это и есть кисть на конце гигантской руки, которая принадлежит какому-то чудовищных размеров мальчишке-школьнику, класса из пятого. До меня доходит, что он собирается поднять наш поезд так, будто это игрушка. За исключением его размеров, он выглядит абсолютно милым мальчуганом, еще в коротких штанишках, с ободранными коленками.

В один миг он подхватывает весь состав. Я вижу как локомотив и другие вагоны болтаются в воздухе. Теперь мне становится ясно, почему все выглядело таким искусственным: вся панорама за окном была просто интерьером очень дорогой и затейливой детской этого маленького верзилы, с липовыми городами, дуврскими скалами и всем таким.

К несчастью, у этого малого был довольно жестокий характер, и я наконец поняла, что же с нами происходило: ради развлечения он решил пронаблюдать, как поезд упадет со скал. Кажется, он не имел ни малейшего понятия о воплях страдания и муки, что раздирали вагоны изнутри, и что все мы по его воле кувыркались и летали из стороны в сторону, пока он, неловко подцепив состав, удерживал его на весу.

Какую-то секунду я думала, что нам удастся достучаться до него - поскольку он на мгновенье поднес вагон, где была я, к своему лицу. Казалось, что он смотрит прямо на меня, и я начала колотить по окну и изо всех сил кричать ему, чтобы опустил нас на землю. Затем, почти откровенно издеваясь, он начал злобно смеяться, и я поняла, что нам крышка. Он начал имитировать голосом всякие шумы и звуки крушения - как делают мальчишки его возраста - и последнее, что я помню - это звук, с которым поезд ударился о поверхность пролива и то, как вода хлынула в мое купе.

*

По ощущениям это так, будто мне нужно просыпаться, и все же это всегда как во сне. Кто-то стучит в мою дверь. Я выбираюсь из постели, оставляя жену по-прежнему крепко спящей. Голос по ту сторону двери говорит мне, что нам снова нужно ехать, "их теперь еще больше", и нам надо "на край моря".

Я одеваюсь и спускаюсь в док, где вокруг меня в темноте толкутся еще несколько человек. Некоторое из них подобны призракам, другие напоминают мне моих собственных предков и друзей, которых я потерял, третьи - реальны, как и я, и разбужены чтобы отправиться на лодках в Бриттию.

Когда мы забираемся в лодки, те погружаются в воду по планширы. Этих "душ" всегда оказывается больше, чем я считал. Лодки переполнены, и я боюсь, что мы перевернемся, но этого никогда не происходит.

Как только мы выходим в море, голос сообщает мне ранг каждого из пассажиров и имя его отца. Мне интересно, почему в этих экскурсиях никогда не бывает женщин. Когда мы высаживаемся в Бриттии, все эти духи сходят на берег, и лодочники уплывают домой. Вся поездка занимает, как кажется, около часа, хотя, если взять истинное расстояние до Бриттии, потребуется весь день и вся ночь. Когда я просыпаюсь, я всегда чувствую себя очень усталым.

*

Касательно правил управления плавательным бассейном: Люди в плавательном бассейне. Я нахожусь возле какого-то клапана, который регулирует либо температуру, либо баланс химического состава Воды. Клапан показывает "30". Настройка не показывает, в каком направлении я движусь. Ван Джонсоновский типаж говорит мне, что я дал слишком много (слишком много чего? Воды? Химии?). И вот я даю клапану полный назад, чтобы всем угодить, а затем я решаю, что если я буду сдавать назад потихоньку, для собственного удобства, никто ничего не заметит.

*

Темноволосый мужчина и две девушки-блондинки.

*

Он умер и стал змеей. Я сидела с женщиной за большим столом в маленькой комнате, и мы наблюдали, как змея крутится настоящим ужом так быстро, что воспаряет над столом, а затем кидается на стену. Он был сердит на нас, зол, хотел самоубиться или сказать мне что-то. Я помню, как парящий /воздушный?/ змей вьется над моей головой, и я рывком втягиваю голову в плечи.

*

Пара моих приятелей и я сидим, попиваем пивко и смотрим мягкую порнушку. В следующий миг сотни, а может тыщи черных ворон влетают в комнату. Кто-то орет, что им нужны наши глаза, что их нужно прикрыть, но я этого не делаю. Комната становится буквально черной от этих тварей, но вовсе непохоже, что они хотят причинить кому-то вред. Я пытался продолжать смотреть видик и все время урывал проблески плоти. Внезапно птицы просто снялись и улетели. Не могу сказать, что я их виню: по ящику теперь какие-то сладкие сопли, какие бы взяла в прокате кассет моя жена. Нам всем скучно.

*

Мы остановились в чьем-то доме с S., L. & N. Я иду в комнату, где спит N., чтобы по-матерински проверить его сон. Я вижу, как он описывает две окружности пальцем по матрасу. Затем он начинает мастурбировать - выглядит так, будто он просто трется бедрами о свой пенис, рук вообще не использует. Он стонет и извивается. Дверь открыта & либо он выходит из себя - либо все мы каким-то образом видим изнутри, как он шумно расходится вовсю. Когда он кончает, я предупреждаю S. & L. никогда никому не говорить о том, что они только что видели.

*

Я не хотел идти туда, потому что именно там находятся мои отцы. Это темная земля, и их язык темен. Своим завыванием они зовут меня в свой преисподний мир, их крики - не крики их боли, но призывы к моей.

Еженощно я получаю послания смерти. Пробуждение есть умирание. Призыв в преисподню я принимаю как приглашение встретиться с фактом собственной смерти, избежать зависти.

Они говорят, что если я просто подам им жест, поклонюсь на восток, этого будет довольно. Они смогут спасти меня от моего вампира, ибо я тем самым покажу им, что знаю, что они там. И тогда мне не придется просыпаться. Не придется умирать.

*

Что-то с Эйми, не помню, потом Синди практиковала в Барде, приехала разыскать меня. Уехать со мной, забралась в мой джип, сказала что-то о том, что не может, нельзя было найти пианино, все дети, никаких шансов для нее, я сказал, что хорошо знаю ее ситуацию. Мы рулили через какую-то грязь возле Бард Холла или модов (модулей?), я как-то весь вышел или выпал, подумал, что там собака, был перепуган, пытался не показывать этого, но украдкой старался забраться обратно, пока собака меня не заметила и не искусала. И вот так я пытался, пятясь, втиснуться в боковое (как ухо у слона) окошко, почти полностью просунул ноги, но дальше не смог, все упорствовал и продолжал пялиться на собаку, у самого душа в пятки ушла, а собака как будто чувствовала неловкость - не за меня, но за себя, как будто бедное создание чувствовало что кто-то (я) предъявляет к нему требования. Потом я увидел, что это был ребенок/собака, мистическое, типа, существо, но при этом и что-то вроде тех зверских кукол, которые все из акрила, и только лицо у них людское. Наконец оно заговорило, сказав: "Я не хочу говорить, потому что мне нечего сказать. Почему нужно говорить, если сказать нечего?". Кажется эта тварь чувствовала, что я пытаюсь извлечь из нее речь. Я был шокирован, испытал облегчение, поняв, что она не собирается нападать на меня, и поспешно, подробнострастно [sic] согласился: "Вы абсолютно правы, я и сам так же чувствую. Совершенно верно и т.п." Не уверен, чем Синди ответила на все это и ответила ли вообще, но когда мы добрались до какого-то места, она вышла, а затем пустилась петь и плясать с мужиком, который выглядел как местный, - а я наблюдал за всем этим.

*

Роберт подошел ко мне и сказал: "Пусть его - он перестанет вожделеть к другим и скоро сам станет собственным вожделением". Уходя, он повернулся и сказал: "Не думай о нем, брось - вскоре он научится любить самого себя".

*

Я погребена под землей, и от меня ничего не осталось, кроме левого бока и правой ступни. Пучок травы растет из моего левого соска, и я слышу, как над землей людские голоса поют: "Очи черные, да грудка белая" и говорят: "Не ходила бы ты, Мэрьюшка, за реку".

*

Мне дали приказ выбрать подходящее оружие на складе, забитом конфискованной противопехотной артиллерией. Лично я склонен использовать более тяжелые орудия, но мне сказали, что природа миссии требует более транспортабельного снаряжения, и я решаю остановить свой выбор на Калашниковых. Только на коробках были почему-то ярлыки "АК-43" вместо "47".

Мой командир инструктирует меня по заданию. Имеется "племя шпионов", которое прячется в лесах. Он говорит, что не может сообщить мне ничего сверх этого, миссия проходит под грифом "совершенно секретно" (он указывает мне пальцем в небо на парящего грифа-стервятника). Это моя и только моя миссия.

Я могу взять только два автомата и должен немедленно покинуть лагерь. У меня нет ни карты, ни направления, ни радиоподдержки. Но каким-то образом я знаю, куда иду.

Вскоре я слышу голоса. Они поют. Я продолжаю двигаться, и, наконец, вижу их. Их не больше сотни или около того, и я уверен, что смогу уложить их всех.

Подходя ближе, замечаю, что эти шпионы точно ангелы: у всех у них крылья (которые с первого взгляда так нравятся мне). Они не видят меня, или не обращают внимания. Наконец маленькая девочка с крыльями меня обнаруживает и указывает на меня остальным - те прекращают петь, но интереса ко мне не выказывают.

Поскольку меня раскрыли, мне не остается выбора: даже если меня вычислили, они не вооружены, и я не могу отступать. И даже если они выглядят как ангелы, я напоминаю себе, что они шпионы. Я ставлю на предохранитель и заряжаю оба автомата, затем открываю огонь.

Все они тотчас валятся кровавой кучей. За исключением девчушки, которая увидела меня первой. Она улыбается, и она так прекрасна. "Спасибо, - говорит она, - за дарованное нам освобождение". Я не знаю, что она имеет ввиду, но это меня ужасно злит. Я вскидываю свою пушку и целюсь ей прямо промеж глаз. Она бросает на меня изумленный взгляд, прежде чем ее отбрасывает силой автоматной очереди. Я чувствую абсолютное превосходство оттого, что не поддался на ее шпионскую уловочку, - и у меня еще остались патроны, на случай если они мне снова встретятся.

*

С тех самых пор, как я начал записывать сны, они перестали являться мне.

*

I am buried under the ground, and nothing is left of me except my left side and right foot. A tuft of grass is sprouting from my left nipple, and above the ground I can hear people singing "Black eyes and white breast" and saying "Mary must not cross the river."

*

Я проститутка. Все происходит давным-давно, будто в Древней Греции или в Египте, за исключением того, что бар, от которого я работаю, - на удивленье современный: масса неона, громкий тяжелый металл. Ко мне подходит миловидный человек-мужчина, я полагаю, чтобы сделать мне соответствующее предложение. Он протягивает правую руку, в которой три очень блестящих серебристых монеты. На одной напечатлено его собственное лицо; на другой - птичка в "силке" (я подумала) треугольника; на третьей я вижу свое собственное лицо. Даже при том что на монете действительно лежит глубокая (высокая?) печать моего лица, она одновременно и что-то вроде зеркальца, потому что едва я меняю выражение, наличность тоже меняется.

Я беру монетки и кладу их в маленький кожаный мешочек (что висит у меня между ног наподобие фигового листка). Мы поднимаемся наверх в комнату с кроватью. Я снимаю одежды.

Клиент смотрит на меня некоторое время, затем начинает раздеваться. "Ты прекрасная Алко. Я раньше был тобой",- говорит он. Когда он, наконец, оказывается раздетым до конца, я вижу, что его тело все покрыто метками типа татуировок с изображениями птичек, заключенных в треугольники. Меня воротит от татуировок, но мне жалко птичек - точно они живые. Затем я опускаю глаза и замечаю, что у него крайне-плотная пирамида на том месте, где должен быть член. Я помню, как испугалась при мысли, что он будет пытаться ввести это в меня - потому что оно было "неправильной формы".

*

Мы сидим за длинным столом на пикнике посреди поля. Мужчины - против женщин, а на средине стола - свертки. Свертки разрезаются надвое. Предполагается, что представитель каждого пола возьмет себе половину и как-нибудь впихнет ее в себя. Я спрашиваю мужика, что рядом со мной, мол, что он думает о содержимом свертков. Он говорит, что это "спесь" (но у него, очевидно, заложен нос от сильного насморка и надо понимать сказанное как "смесь"), и я сам все увижу и пойму.

В другой части сна мы уже все встали из-за стола и разошлись в разных направлениях. Немного напоминает игру в прятки: каждому нужно найти свою половину, того, кто сидел за столом напротив или, по крайней мере, того, у кого вторая половина свертка. Когда мы найдем друг друга, нам нужно перемешать наши тела - думаю, затем, чтобы постичь изначальное содержание свертка. Я не помню, нашел ли я свою половину во сне.

*

На болоте, летом. Слышно квакш. На плоту. Пытаюсь убраться подальше от змеи, которая может свернуться в клубок, а затем прыгнуть. Наконец мне это удается.

Позже: в гостиной или в спальне, наблюдая по телевизору семейную комедию. Входит любимец, домашнее животное - слон размером с огромную собаку. Он вспрыгивает на кровать, будто бы для того, чтобы устроиться там спать. Затем он замечает меня, спрыгивает и начинает меня атаковать. Сначала я думаю, что он просто так играет. Затем он злобно кусает меня в затылок. Я обращаюсь к жене чтобы она помогла мне отделаться от него, но сознаю, что она - ничто против такой громадины. Я резко просыпаюсь - средина ночи. Я не сомневаюсь, что это был вампир, и я вполне уверен, кто именно.

*

Это правда: я часто просыпаюсь посреди ночи и воображаю, что у меня сердечный приступ. Обычно у меня нет никаких симптомов, но моя тревога сильно ускоряет мой пульс, что только укрепляет мои подозрения. Я не знаю почему это происходит, и я никогда не помню снов, после которых я мог бы пробуждаться в таком состоянии.

*

Уже давно у меня не было сна, который бы мне запомнился - это так, будто мне нужно двигаться, чтобы иметь сны, достойные запоминания. Я помню просто движение. Движение. Коробки повсюду. Я дивился, кто бы это мог быть во всех них, у меня не было столько друзей. Затем я начинаю задумываться, мол не покойники ли уже все они. Я пробираюсь меж коробок, разыскивая одну конкретную - я хотел посмотреть, нет ли моей давней подружки в одной из этих коробок.

Здоровый детина - я полагаю, один из двигателей - собирается поднять большую гардеробную коробку. На ней печатными буквами проштамповано "ОСТОРОЖНО - МОКРОЕ". Я знаю, что моя подруга в этой коробке и велю двигателю опустить ее. Он начинает препираться со мной: "Вы что, читать не умеете? Кроме того, она еще не умерла". Он говорит мне, что ее нет в коробке и одновременно - что она там. Я желаю отобрать у него эту коробку. Но понимаю, что он для меня слишком велик. Затем я вижу, как сквозь дно коробки струится несколько прядей длинных мокро-черных волос. Я испытываю облегчение и позволяю ему погрузить коробку на грузовик. Когда он поднимает ее, она оказывается легкой как перышко. Я опять тревожусь. Потому что там может быть моя подруга. (Я тревожусь как бы она вновь не впала в свое голодание на почве нервного расстройства).

*

На борту роскошного океанского лайнера. Интенданты и юнги, все разодеты в белое, солнце так и бьет по правому борту, море спокойно. Некоторые из нас снуют вокруг шведского стола. Другие лениво поигрывают в трик-трак или в шафлборд, читают или болтают. Всем, сказать по правде, скучно.

Посреди этого буржуазного благолепия вдруг взвывают свистки и сирены, и громкоговоритель начинает лаять. Нам раздаются инструкции занять боевые посты. Всем выдаются шлемы и спасательные жилеты: старики в своих палубных халатах, старые девы, истекающие жемчугами, незамужние дамочки в одних купальниках - все теперь буквально о-шеломлены. Это смехотворно: несмотря на всю военную спешность, с которой мы откомандировываемся на свои посты, корабль так и остается круизным судном. Просто нет ни башенок, ни орудий, ни башен, ничего такого, что бы напоминало (по моим представлениям) боевой корабль.

По прошествии некоторого времени, отданного сумятице и панике, мы решаем взбунтоваться: все разом прекращают бешеные поиски своих боевых позиций и просто стоят там, где стоят. Полагаю, что этот протест срабатывает, потому что капитан наконец выходит на палубу. На нем полотняные шорты и галстук-бабочка, но все мы, кажется, признаем в нем капитана.

Он сообщает нам, в чем проблема: очевидно, рация перехватила ложное сообщение. Корабль на самом деле не будет атакован, но в истинном послании содержится известие, что один из пассажиров умрет, не достигнув берега. Он говорит, что знает, кто это, но не может сказать нам, - мы должны выяснить это сами, говорит он. Все начинают оглядываться, будто желая увидеть, кто же это может быть. Сквозь толпу я замечаю молодую - чуть за двадцать - женщину. Она напоминает мне меня саму, только она блондинка, и рот у нее куда больше. Она очень напугана, будто знает, что именно ей предстоит (или предложено) умереть. Она замечает, что я смотрю на нее. Она в ужасе глядит на меня. "Это я", - вижу я, как она говорит, на самом же деле только ее губы рисуют эти слова, но не произносят их. Я хочу сказать ей, что я знаю, и потому могу предотвратить это, но я не могу. Я не могу ничего вымолвить.

*

Музей. Живопись, скульптура, множество фотографий. Пространство комнаты с глубокими красными стенами, на которых развешана серия огромных полароидных распечаток. Все мои портреты, различных этапов моей жизни. Я шокирована и вместе с тем втайне приятно взволнована. Группа юношей пялится на мое ню: я стою в наклоне и смотрю назад в направлении фотообъектива, и на моем лице хитрая, с сексуальным оттенком улыбочка. Мальчишки нервно хихикают. Я не хочу, чтобы они узнали меня, потому что им будет известно, как я выгляжу (или выглядела раньше) без одежды. Я стараюсь глядеть в другую сторону и не показываю лица до тех пор, пока они, наконец, не выходят из комнаты.

Все остальные мои портреты - обычные снимки, увеличенные до натуральной величины. На одном из них я в нашем заднем дворике в Ринебеке. Подле меня стоит переносной транзисторный приемник. (Подобный снимок был действительно однажды сделан, моим младшим братом. Я порвала его, когда обнаружила в ящике его стола. Он плакал, когда обнаружил, что я его разорвала. Это мне польстило.) Мои глаза прикрыты, я принимаю солнечную ванну, но что-то - может быть, угол или освещение - создает впечатление будто я мертва. Я прекрасна, спору нет: загорелая, тоненькая, здоровая, но при том печальная оттого, что все это потеряла.

Я оглядываюсь, чтобы понять, есть ли еще кто в комнате, ибо я желаю, чтобы все знали, что это именно я на фото. Мне также хочется, чтобы юноши вернулись, и я получила бы возможность показать им этот свой снимок. Но в комнате ни души. Музей на самом деле закрыт: все залы темные, только над живописными полотнами горят какие-то маленькие лампочки.

Я направляюсь по залам, чтобы найти хоть кого-нибудь, но кругом абсолютно никого. Вдруг мне кажется важным немедленно выбраться отсюда, убежать. Я начинаю ускорять шаг.

Поспешно шагая мимо всех этих художеств, я замечаю, что в каждом помещении содержатся картины или скульптуры кого-то из умерших: жуткие картины людей в моргах и больницах, а есть и залы с выставленными гробами или фотографического реализма скульптурами людей, ставших жертвами убийства или погибших от несчастных случаев. Теперь я точно знаю, что мне нужно отсюда выбраться, но я не могу найти выхода, а вокруг нет никого, чтобы можно было спросить о том, где же он.

В конце концов я замечаю какой-то свет в конце зала. Я мчусь к нему, думая, что это выход. Наконец я достигаю двух стеклянных дверей, выходящих на улицу, в которой я признаю 57-ю улицу в Нью-Йорке (я вижу на противоположной стороне Русскую Чайную и Карнеги Холл). Я пытаюсь открыть двери, но они закрыты на замок. Я пытаюсь колотить по ним, но люди на улице даже не замечают меня. По какой-то причине я бросаю взгляд на полукруглое окошко вверху и прочитываю там задом наперед надпись: "Музей Мертвых". Я проснулась с воплем, при том что я даже не была особо напугана. Мне было неловко, потому что я гостила в доме у матери и разбудила ее.

*

Оцените такое: слепой сон. Без вранья, в натуре: не видно ни зги. Вообще-то ничего, только я все время натыкаюсь на что-то. Весь сон такой: ничего, просто ходишь себе, слышишь всякое и налетаешь на что-то. Сказать честно, я всегда до усрачки боялся ослепнуть. И нате пожалуйста - вот оно. Вообще-то это не особо меня колеблет. Не шибко-то интересный сон.

*

Я читал мерзости Леветикуса перед тем как отправиться баиньки, что, я думаю, и объясняет сон - по крайней мере что-то в нем.

Между мной и Джил, девушкой в моем лингвистическом классе, существует мощное взаимное влечение. В действительности я едва знаю ее, и она не особо-то меня привлекает, но во сне наши руки так и тянутся друг к другу.

Мы решаем, что будем-таки заниматься любовью. В одном не очень уединенном помещении есть кровать - вокруг там почему-то еще какие-то люди, но они, кажется, не замечают нашего флирта или им все равно. Как бы там ни было, мы отправляемся в это помещение, и я начинаю раздеваться. Я спрашиваю ее, будем ли мы предохраняться. Я чувствую гордость за себя - от того, что не забыл поинтересоваться этим вслух - но одновременно и легкую неловкость, ибо своим вопросом я все же переложил ответственность на нее. Однако, это, кажется, ее вовсе не тревожит.

Да и контрацептивы эти на самом деле не нужны: как только мы прыгаем в койку, она превращается в кошку. Не в тигрицу или пантеру, но в обычную домашнюю кошку. Я думаю как же мне войти в ее... положение, при дистанции такого-то размера, но попытка вроде бы не пытка, и мы ее таки предпринимаем. Конечно, ничего не получается, и она не скрывает разочарования.

Затем, вдруг, в самый разгар этой страстной, но безрезультатной деятельности, мы оказываемся окружены жлобами-работягами, что высыпали из пикапа. Они страшно негодуют и обвиняют меня в изнасиловании или в каком-то другом преступлении. Я начинаю одеваться, и они указывают на кровавые следы на моих бедрах и ступнях как на доказательство того, что я силой лишил девственности эту девушку - я не помню, все ли еще она кошка, - я так полагаю, ибо, думаю, их приводит в ярость то, что я нарушил - пересек - видовые границы. Я пытаюсь доказать им, что кровь - от чего-то другого, хотя я не особо уверен, что они неправы. В глубине я понимаю всю неестественность содеянного (или несодеянного) мною.

*

Мой сын - главный художник крупного издательства в Нью-Йорке. Он курирует производство макетов, и, думаю, отчасти рекламу.

Он звонит мне сообщить, что нашел новую подружку, относительно которой у него очень серьезные намерения и спрашивает, не хотелось бы мне с нею познакомиться. Честно говоря, мне никогда не нравились подружки Чарли, но я всегда с радостью готова дать им шанс, и поэтому я соглашаюсь, приглашая их в субботу к себе на ленч и купание в бассейне, полагая, что обед, пригласи я их на обед, мог оказаться катастрофой, если бы я не смогла переваривать девчонку.

Я из кожи вон лезу, чтобы устроить им настоящий пир, чтобы Чарли не мог обвинить меня за то, что я не старалась.

Я как раз готовлю суфле - почему я готовлю суфле для полдничной трапезы, мне самой не вполне понятно, - когда Чарли прибывает со своей новой подругой. И с самого начала я раздосадована - тем, что они приехали рано.

Чарли представляет меня потрясающей юной даме, которая, как у него обычно бывает, где-то вполовину младше него. "Мам,- говорит он, - я бы хотел, чтобы ты познакомилась с Луизой". Это было диковато, поскольку она ни капельки не выглядела как Луиза. Она была чрезвычайно вежливой, и когда мы обменивались рукопожатием, она очень глубоко заглянула мне в глаза. Она прошептала - хотя я вряд ли слышала это в действительности, просто это исходило от нее, из ее глаз: "Спасите меня". Я не знаю, что она имела ввиду.

Я велела им идти купаться. И вот, прямо посреди моей кухни, девчонка сбрасывает свою разлетайку на пол. Она ведет Чарли сквозь раздвижные двери к бассейну. Я возвращаюсь к готовке, ибо сознаю, что мое суфле вот-вот станет никуда не годным.

Проходит какое-то время, потому что я уже собираюсь начинать выносить все на стол, стоящий на веранде, когда слышу шум какой-то суматохи в районе бассейна. Я выглядываю из окна кухни и вижу, как Чарли и еще несколько соседей бешено носятся кругами. Я выбегаю, чтобы посмотреть, что стряслось.

Чарли ведет себя как сумасшедший. Я расстроена, но в то же самое время не могу не смеяться над ним в душе - он выглядит таким чокнутым в своих изогнутых очках и с торчащими во все стороны волосами. Я пытаюсь его успокоить, но он едва ли способен вымолвить хоть слово. Он указывает рукою на бассейн. Я заглядываю в него, но ничего не вижу. "Она исчезла", - бормочет он, не отводя глаз от бассейна. Я не удивлена, потому что все подруги Чарли рано или поздно и так или иначе просто берут и исчезают. (Однажды его даже допрашивала полиция насчет подружки, которая в конце концов всплыла где-то в Айдахо.) Я все никак не могу понять, почему он думает будто она в бассейне - там никого нет. (За несколько дней до этого сна я видела один французский фильм по кабелю про человека, которого вроде бы убили и бросили в бассейн, но тело его исчезло.)

Чарли глядит на меня с ненавистью. "Ты убила ее! - орет он на меня, - Ты ненавидишь всех моих подруг".

Я обижаюсь и хочу опровергнуть это, но не могу. Я чувствую какую-то ответственность.

*

Я в Интернете, за исключением того, что он как огромная карта, на которой ты просто указываешь на какую-то точку, и вся стена превращается в сообщение. Ровные голоса исходят от стены, и там еще картинки, музыка и текст. Я решаю испытать эту систему, избрав массу точек одновременно - просто посмотреть, что получится. Стена буквально вспыхивает и тысячи голосов начинают говорить разом, некоторые на разных языках. Некоторые громче, чем другие и становится ясно, что я вижу и слышу/смотрю и слушаю сны людей.

Я изумлен возможностью подключаться к чьему угодно сну через Систему. Конечно, это страшно сбивает с толку, когда начинаешь отделять их один от другого, но невероятными были только образы и звуки (хотя я и не помню ни одного из них). Был один особенный сон, в самом верху этой карты/стены, который действительно ожил, будто был адресован именно мне. Определенно это был сон не мой, а кого-то другого, и /с/он пытался сообщить мне что-то.

Там был образ девушки, которая смотрела на меня каким-то замороженным взглядом. Она такая тоненькая, но при этом одновременно раздутая. Мне очень трудно понимать ее, потому что ее голос звучит так, словно выходит вместе с пузырьками, будто она говорит из-под воды. Я думаю, что поскольку все это происходит в какой-то гигантской компьютерной сети, в той части стены, где находится этот "сон", начинает появляться текст - как на компьютерном мониторе. Текст представляет собой стенограмму того, что она говорила. Не отвечаю за точную дословную передачу, но смысл ее был в том, что это происходит не во сне, не в моем сне, что эта девушка реальна, и что все это действительно должно было случиться, она должна была либо утонуть, либо быть убитой - если кто-либо в Интернете не остановит это.

Я начал нервничать, потому что не знал как выведать, происходит ли это на самом деле, говорит ли она правду, и не представлял, что мне делать, если все так, как она говорит. Не знаю, как это точно объяснить, но эта система снов (СновНет?) обладала способностью сообщать всем, кто к ней подключен, о том, что случится в реальной жизни наяву, могла предсказывать будущее - пока они спят. Что-то вроде listserv.reality.watchers. Единственной проблемой было то, что я никогда прежде не видел эту девушку, и не имел представления (потому что я не был с точностью уверен в том, как работает эта система), как ее найти или узнать, не мертва ли она уже вообще. У меня также не было понятия о том, как распространить полученное сообщение... я хотел, чтобы все, кто в системе, наверняка получили бы его, но я не знал как сделать так, чтобы это случилось.

*

Записав сон об этой сети СновНет, я мгновенно вернулся ко сну и с легкостью попал назад в Сеть, будто просто сделал лог-бэк... это было так же просто.

Как бы там ни было, я попытался вновь отыскать сообщение той девушки, но вверху карты, там, где оно было в первом сне, оказалось просто пустое место, как будто сообщение стерли. На этот раз, однако, я, кажется знал гораздо больше о том, как пользоваться этой Сетью Снов, поскольку мне удалось начать сканировать карту на предмет других снов, которые были помечены как "ответы" на сообщение, полученное мною в первом сне.

Все откликнувшиеся, казалось, знали об этой девушке - кто она была, как умерла и т.п. Они даже вроде бы знали кто ее убил (а она определенно была убита, все подтверждали этот факт), но все они считали, что она была уже давно мертва. Это сильно смущало меня, ибо в первом сне она, конечно же, была еще жива, и только должна была умереть, если кто-нибудь не остановит того кого-то, кто пытался ее убить. Мне казалось важным убедить всех, связанных одной сетью, в том, что она не была мертва, что она вовсе не была обречена на смерть, и что нам всем нужно каким-то образом объединиться (не спрашивайте меня как) и буквально высновидеть, выспать способ остановить то роковое, что надвигалось на нее. Проснувшись, я понял, что никогда не смогу вернуться в "СновНет", но что эта сеть действительно существует (где-то - в виртуальной реальности?), и что я сделал все, что мог, чтобы предотвратить смерть девушки.

*

Мы создаем обходной канал, и мы уже почти на полпути к завершению. Когда я ввожу каннулю в левое предсердие, следует сильный толчок, свидетельствующий о том, что орган все еще очень здоровый, за исключением несомненного поражения левой нисходящей и некоторого некроза левого желудочка(?). Я зондирую левую артерию (?) катетером, дабы убедиться в ее чистоте, а затем готовлюсь присоединить ближний конец подкожной вены к обводу. Все идет хорошо, пока я не замечаю, что вена слишком коротка и ее длины не хватит, чтобы перекрыть склеротичный сегмент артерии. Я не знаю, что делать: бригада стоит вокруг и смотрит на меня в ожидании команд, но они еще не поняли, в чем проблема. Я думаю, не удастся ли мне выйти из положения, просто вытянув вену или сделав что-нибудь в этом духе.

Дверь операционной вдруг распахивается настежь. Вваливается огромная баба в полицейской форме со взведенным табельным револьвером. Она орет на меня - будто я какой-нибудь преступник - приказывает мне немедленно прекратить то, что я делаю, или она будет стрелять. Сколь бы я ни нервничал, во сне я чувствую при этом облегчение, потому что если пациент на моем столе умрет, моя халтура, благодаря вмешательству полиции, никогда не будет замечена. Затем фараонша авторитетным голосом заявляет мне, что я оперирую не того пациента. Она говорит, что я должен оставить медицину, а потом - совершенно другим голосом - спрашивает, мол, не хочу ли я позаимствовать у нее пистолет...подразумевается, чтобы застрелиться. Я бросаю взгляд на своего пациента и вижу, что вся его (ее) кровь оказалась тем временем выкачанной на пол. В любом случае это конец моей карьеры.

*

Весь сон проходит на фоне студенческого футбольного матча. Какой-то чувак проезжает на велосипеде, у которого перед от старого кадиллака. Позже - второй чувак на подобным же образом конвертированном велосипеде, только перед его выглядит как у мотоцикла "Триумф". Скоростной поезд Амтрак с ревом вылетает из-за угла, вписываясь в вираж при полном отсутствии рельсов. Когда он приближается, я замечаю, что это не поезд, а несколько отдельных транспортных средств. В передней части магазина компьютерных принадлежностей я вижу "сменную единицу" CD-ROM драйв, переживаю искушение украсть ее, но подняв голову, замечаю видеокамеры внутреннего слежения. Мне приходит мысль, что они нарочно положили ее туда. В конце футбольный матч каким-то образом возвращается, выходит на передний план, - наверно, как-то связано с бандой. Я все напоминаю себе, что нужно запастись всякой всячиной для собаки, а затем вспоминаю, что она давно сдохла. Кот будит меня.

*

Кошмар о серии крупных убийств. Может быть потому, что перед сном я съела большую миску крупяных изделий, и у молока был какой-то не такой привкус.

*

Гора белых вареных спагетти. Птицы слетают к ней, а затем уносят ее и делают себе прекрасные мягкие гнезда.

*

Я снова ребенок, который переворачивает пыльные букинистические лавки в поисках старых и редких журналов научной фантастики, в особенности "Потрясных штук". Я пролистываю бессчетные, растрепанные издания, выпуски, подшивка за подшивкой, в поисках бесценного сериала под названием "Империя никогда не кончалась". Если я смогу найти и прочитать его, я буду знать все. Это и было "бременем" того сна.

*

Я блестяще и притом убедительно анализирую внутренний шизоидный монолог персонажа Конолюба Толстого в пьесе Филиппа К. Дика "ВАЛИС" как артикулирование той проблемы, с которой сталкиваются все искатели истины. Этот анализ теперь, по пробуждении, кажется вещью самоочевидной, но во сне мой собственный голос рассказчика имел способность отделяться от меня именно в манере этого протагониста-психотика, так что я чувствовала, что как следует понимаю именно то, что подразумевал Дик.

Затем я нахожусь в дискуссии с какой-то женщиной в какой-то вроде бы телевизионной аудитории, и она очень эмоционально и горячо проталкивает крайне упрощенную этиологию всех расстройств питания - но в особенности булемии - как сексуального насилия. Я спорю с ней, говоря, что ее концепция "чуждости" сексуальных импульсов ошибочна: импульсы оказываются аберрантными только в социальных терминах неравенства власти. Сформулированное таким образом, все это выглядит не ахти каким открытием, но во сне я чувствовала, что набрела на нечто действительно оригинальное. Возможно, тонкости моих прозрений не переводятся на язык бодрствующего сознания.

*

Неужели это будет длиться бесконечно? Проснусь ли я когда-нибудь или я мертв/а/? Как вообще я могу окончить этот сон, если я не могу ни выйти из себя, чтобы разбуддить себя, ни рассказать кому-нибудь о том, что происходит, что я здесь в западне, и что здесь есть гигантское сообщество людей, которые, как и я, все сновидят, некоторые из них даже видят сны обо мне, в том числе и обо мне мертвом /й/? Имеет ли значение то, что никто не слышит меня, что я просто частица общины мертвых или безмолвных сновидцев, или что я вскоре стану такой/таким/, если никто не разбудит меня, или, быть может, не разбудит их? Неужели нет никого, кто бы смог меня понять? Я имею ввиду, что все они (все вы) понимают/ете меня, и неужели вы не можете /они не могут/ изменить собственные сны, чтобы я мог/ла/ проснуться? Пожалуйста?!

*

Они прорываются. Волки на катальповых деревьях, вместо хвостов длинные бобовые стручки. Они могут видеть меня насквозь, сказать, что я замышляю. Будто может вторгнуться иная литература, лечь тяжким грузом поверх моего сюжета. Блуждающая кибернетика, дуализм как источник паранойи - будто бы для того, чтобы украсть мою книгу со сновидениями всех-всех-всех. Нет гарантии, что я буду продолжать мыслить так, как /,/ я думаю/,/ здесь и сейчас. О чем я буду думать. Волки знают, они сновидят знание.

*

Я беспрерывно ем батончики Сникерс, читая новый роман Харитонова Linii sud'by ili Sunduchok Milasevicha (Линии судьбы или Сундучок Милашевича). Когда каждый очередной фант падает на пол, либо я, либо моя мать, мы верим, что моя подруга придет и подберет их (и так решит наш половой вопрос). Она читает их как гадальные печенинки, с той единственной разницей, что они, кажется, рассказывают ей всякий раз нечто вроде законченной истории. Затем, прочитав один из них, она вскрикивает: "О Боже! Мы все умрем - кроме тебя!" (имея ввиду меня), дуется на меня и выбегает из комнаты, рвя на себе волосы и громко вопя. Я откладываю книгу, поскольку все равно больше не могу ее читать, потому что она написана либо на языке, которого я не знаю, либо с использованием неизвестного мне алфавита, и принимаюсь прослеживать путь светлых волос, точно Хансель и Гретель в лесу. С каждой новой подобранной прядью у меня растет чувство, что я становлюсь к ней гораздо ближе, чем прежде. Я говорю себе, что если это никогда не кончится (это волосяное прядение), я в конце концов окажусь с нею в такой близости, что буквально стану ею. Это пугает меня (я имею ввиду то, как быть, если она вдруг и впрямь мертва?), но одновременно является, вроде бы, тем чего я всегда и хотел.

[ КОНЕЦ ГАЛЕРЕИ СНОВИДЕНИЙ

АННАНДЭЙЛЬСКАЯ ГАЗЕТА СНОВ

ТОМ 1 NO. 1]

__________________

* Написано самим автором по-русски. (Ред)

Free-вольный перевод А. Кельта