ВАЛЕРИЙ ГАЕВСКИЙ

ФАНТАЗИИ ОБ УТРАЧЕННОМ,
или
ДЕВЯТЬ СФЕР ПРОБУЖДЕНИЯ

КНИГА ВОСЬМАЯ¹

1. «...Вот мир прекрасноперых птиц, что змей пожирают.

Неутомимы они в продвижении, в переносе груза...

5. ...Приобщены они счастью, все носят счастливый знак шриватса²,

все они блага желают, все обладают силой...

8. ...Как божество они почитают Вишну, для них он наивысший,

в их сердцах всегда Вишну, Вишну - их путь неизменный.

9. Златоглавый, Пожиратель Змей, Яростный Клюв,

Ужасный, Широкоокий, Серга, Ветер, Пламя,

10. Победитель Праха, Алмазный Устой, Малыш, Потомок Винаты,

Вихреподобный, немигающий, Быстроокий,

11. Три Дара, Семь Даров, Вальмики, Пожарный,

Остров Дайтьев, Островной Океан, Лотосознаменный,

12. Прекраснолицый, Пестрознаменный, безупречный, Читраварха,

Сердце Тучи, Лилейный, Деятель, Ползучий, Пожиратель Сомы,

13. Носитель Груза, Голубь, Читрантака, Солнцеглазый,

Закон Вишну, Юный, Парибу, Гари,

14. Прекрасноголосый, Златоцвет, Медвяный,

Малайя, Маришвара, Творец Дня, Творец Ночи,

15. Вот для примера из рода Гаруды³

Отменные, славные, всехвальные долговечные птицы...»

Санатсуджатапарван, У (Книга усилий сохранить мир)

Глава 100, шлоки 1, 5, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15

***

- Скажи, Гнездовик, почему из двух Рожденных один всегда ранопроснувшийся, в другого будишь ты сам?

- Этой истории нет конца, Каршиптар⁴.

- Что значит «нет конца», ты не ответил.

- Даже если тебе покажется, что я не ответил, ей все равно не будет конца, видишь ли... Но даже если мне покажется, что я ответил, это не будет означать, что она закончилась.

- Ты чересчур мудрен, Гнездовик, скажи лучше, что не знаешь.

Они долго молчат.

- Иногда я думаю, что не знаю, - говорит, наконец, Гнездовик, - или вот пока так же плыву на мелком воздухе, думаю, что забываю, почему иногда обязательно приходится стучаться в Двери Рожденных... А знаешь, почему?

- Даже не догадываюсь, - отвечает Каршиптар.

- Потому что те, кого я бужу, на самом деле не спят.

Каршиптар смеется. Он не верит.

- Что же тогда они делают, по-твоему?!

Гнездовик с невозмутимостью и удовольствием переворачивается на спину, сохраняя равномерность движения и дыхания.

- Видишь ли... - начинает он с шутливым глубокомыслием, - по-моему, самое загадочное состоит в том, что они - ждут тебя. Ранопроснувшиеся себя не ждут, я им не нужен, а эти, другие, - эти ждут, в этом я никогда не ошибаюсь. Вот, видишь ли, какая история...

- История?! Ты называешь это историей? Ты шутишь...

- Ничуть, Каршиптар. Это просто - точность.

Они снова долго молчат. Дольше, чем в первый раз. Теперь говорит Каршиптар:

- Я понял... Ты никого и не будишь, хитрый Гнездовик...

- Отчего же... Мое искусство еще требуется здесь. И ты сумеешь быть таким же, если научишься верно угадывать, в чьи Двери стучаться.

- Ну хорошо, хорошо, - Каршиптар становится все веселее, - а угадай сейчас, вот прямо сейчас. - Я уже угадал.

- Каким образом?

- Никаким, - отвечает невозмутимый Гнездовик. - Ты ведь проснулся.

Гаруда. Метаземля. Семь жизней назад,

или четвертое воплощение со времен Брамы.

***

Нет ничего удивительного, если случится, что попадет к вам в руки путеводный клубок, который тут же, на ваших глазах, начинает раскручиваться в обратную сторону... Слава Богу, если от грядущего недоумения не замутится чистота вашего воображения... Лучше не спешите подумать, что «обратная сторона» - это противоположная... Лучше ничего не думайте, лучше подождите, пока появится иной из вас, кто, оказывается, отродясь знает способ, каким образом вообще возможно «устремляться вспять» за такими неправильными клубками. Уж наверняка, этот способ и есть его родной воздух, его язык. Попробуйте научиться этому языку, и вы пойдете легко.

Так, похоже не стоит недоумевать над простой, в сущности, загадкой... Прежние дорогие уже не могут удержать нас.

Случается, и нами овладевает страсть найти такого «иного»... И не она ли служит живительным эликсиром, благодатным глотком воскресающего текучего огня, амритой среди ядов, очищением от невежества?!

Все новые и новые пространства открывали мы, доверившиеся путеводным нитям и тем «иным»... И вот мы увидели, как огромен наш Дом, как бездонна память, как девственны тела наши, как хороши одежды. Даже когда принадлежат они не только человекам, а существам со смешанной природой!.. Потому велика наша благодарность к тем, кто, не убоясь, пробуждает нас, зная эту заветную «точность срока», и никогда не опаздывает. Мы верим этим проводникам и их свидетельствам о нас. Как они верят нашим свидетельствам о них. И этот Мир Доверия не пресечется никогда. Так, похоже, не стоит недоумевать над простой, в сущности, загадкой...

Новые двери волшебного Мира Доверия влекут нас.

Куда же убежал путеводный клубок?

Он уже там...

***

Ну, разумеется, я опять прихожу первым. Опаздывать - его привилегия. Не знаю, чем он только ее заслужил. Возможно, недостатками. Интересная награда! Все же рядом с этой его привилегией найдется уютное местечко и для меня: дожидаясь встречи, я могу, например, немного поразмышлять о разных разностях, надышаться запахами ветренно-свежего утра или устроить кому-нибудь из своих «иных» игру в перегляделки, - понятно, что в этом занятии участие глаз далеко не первое. Так я развлекаюсь. Но вот появляется он...

При нем целая охапка трав для воскурения, груды гадальных каменьев, несколько жертвенных блюд с треножниками, мотки самозавязывающихся вервий (читает по узелкам) - о, да! Я жду, пока он всем этим благочестиво обкладывается и, наконец, обращает на меня такой взгляд, словно видит впервые.

- Здравствуй, Сирин⁵, - говорю я без тени лукавства. - Поговорим?

- Уже начали.

- Тогда несколько вопросов, если позволишь...

- Я - книга, ты - голос. Спрашивай.

- Кому принадлежит Солнце, Сирин?

- Нам, - отвечает.

- Кто эти «мы»?

- Вещие.

- Почему?

- Потому что иначе - бессмысленно.

- Что бессмысленно - Солнце?

- Бессмысленно, если Солнце не принадлежит тебе.

Он закрывает глаза.

- Есть ли что-нибудь бессмысленнее этого? - спрашиваю.

- Да.

- Что же?

- Вопрошание.

- Я не вполне представляю, что ты имеешь ввиду...

- Если ты спрашиваешь о принадлежности, значит, ты спрашиваешь об обладании и приумножении. - А тебе не нравятся эти слова, Сирин?

- Я равнодушен к ним. Но с их помощью можно вмешиваться во все и влиять на события, которых еще нет. Благодаря им возникает искусственная реальность. А уж она-то не задумается, как все прочнее овладевать тобой...

- Почему же ты сказал, что вопрошание о принадлежности бессмысленно?

- Потому что для всегда обладающего нет событий приходящих и уходящих. Ему нет нужды зависеть от искусственной реальности. Создавая ее, он покидает Миры Доверия.

- Ты уже покидал эти Миры, Сирин. Что ты видел По Ту Сторону?

- Я не могу тебе об этом рассказать. Сейчас для тебя важнее то, что ты видишь здесь.

- Значит ли это, что ты сам не желаешь доверять мне... Быть может, это значит, что ты нарушаешь законы Гаруды?

Лицо Сирина бледнеет, такие выпады ему не по душе.

- Я должен посоветоваться с моими атрибутами, - произносит он дрогнувшим голосом.

- Нет сомнения, - киваю я. - Мне уйти, Вещий?

Он медлит.

- Тебе бы повезло услышать мое пение... Оставайся... Это интересно. Ты увидишь, как оживают камни, как самовозгораются травы... Движение дыма, запахи, звуки и свет камней - это эликсиры. Сочетаясь по-разному, они даруют знания и одновременно питают... Оставайся. Я предлагаю тебе трапезу...

- Сказано заманчиво, Вещий! Но не сердись, если, оставшись, я буду прогуливаться где-нибудь не очень близко.

- Все верно, - Сирин выглядит подавленно. - Я чувствую, ты раздосадован... Но клянусь, ты получишь ответы. И скоро... И, может быть, не от меня...

- Наверное, это произойдет не раньше, чем все они получат разрешение существовать как ответы, разве нет?

- А если бы и так, что тебя смущает?

- Скорее всего, меня смущает Солнце, которому некому принадлежать. Готовь свою трапезу, а я надеюсь вернуться к тому моменту, когда оба мы будем готовы ее вкусить.

***

В водах солнечного огня небесный Луч медленно плавит густые фиолетовые кружева Восхождения. День еще не достиг Высокого Серебра.

Я покидаю Ашрам Сирина, оставляя ему мое сожаление. Я знаю, он будет поклоняться ликам стихий, и пение его окрасит Высокое Серебро птичьих душ в небывалые цвета. То будет прилив радости самого предчувствования, безмятежного, безымянного, ничем не отяжеленного состояния, на волнах которого и камни не утонут, и деревья горящие расцветут... Но Сирин уже ничего не добавит к тому, о чем умолчал.

Там, на Оборотной Сторонне Миров Доверия, он будет еще не единожды повторяться, вещая разным человекам их человечьи пределы и кончины. Но еще многие времена иные из них не оставят мысль пустить в него стрелу или накинуть сеть... Кто возьмется отказывать им в праве по-своему понимать идею вещего предсказательства? Сама по себе она - чистое, слишком чистое, а значит, беспощадное вмешательство в чужие жизни, даже если жизни эти стяжают сплошь искусственную реальность. И что же с того, что на Оборотной Стороне Миров Доверия Сирин творит вопреки Доверию, если его здешний ашрам находит на Земле свою темную противоположность? Как тогда отвечать на это благостное умолчание?

Не бывало до сих пор между нами более трудной и более короткой беседы. Сдерживаясь, я нахожу верным уйти. Но в моем сожалении остается и благодарность: Сирин - один из самых замечательных посвященных Гаруды, он - веха, обойти вниманием которую достойно глупца!

Но день еще не достиг Высокого Серебра!

Надо мной молочно-сиреневые своды дымчатого светоэфира. Шелковистые облака клубятся в движении. Сам не замечаю, как зрение «переворачивается» на спину - так еще легче проскальзывать между облаками. То, что в одно мгновение кажется сводами, в другое - берега. Этому научил меня Гнездовик. Он убежден, что если своей землей долго-долго причувствоваться к воздуху, то жизнь покажется тебе бесконечным спуском на небо. Но чтобы начать такой «спуск», нужно действительно оказаться очень высоко, гораздо выше Мандары⁶. Поэтому даже самая низкая твердь может для тебя иметь значение высоты в тысячи Мандар. Это любое место, где ты находишься...

Зачем я об этом думаю? Неужели только затем, что мне, кажется, не хватает воображения. Но разве так могущественна эта сила? Мне сказали, что я пришел в Гаруду, ожидая себя. Значит, я пришел Видеть и Слышать и, возможно, - а только это и возможно - преобразиться.

- Каршиптар! - крик доносится снизу и несколько позади. Оборачивают и открываю глаза. Мы внутри светоэфирного облака. Магистр Ибис⁷. Он уже рядом. Улыбается. Неизменно предан своему любимому с черной вышивкой одеянию. Я вспоминаю, что именно с этой вышивкой связан некий особый способ ведовства магистра Ибиса: глядя на ее отражение в воде, он ухитряется вычитывать одному ему понятные и подвластные ключи-формулы от самых тайных дверей Памяти. Разумеется, всегда, всегда есть искушение воспользоваться услугами магистра Ибиса. Однако, светлейший предупреждает, что не дает заверений в благополучном возвращении из таких путешествий. «Не всякий ключ открывает одну дверь дважды и с обеих сторон», - я помню, эти слова магистра даже стали поговоркой в Гаруде.

- Не ожидал, что буду пойман тобой в такой глуши, - говорю приветливо. - Ты что же, решил оставить свои прелестные вайдурьевые озера?

Он качает головой...

- А ты, я вижу, странствуешь, все ищешь что-то... Могу помочь?

- Как ты меня заметил? - спрашиваю.

- По росчеркам, которые ты обыкновенно не заботишься стирать с облаков.

Оправдываюсь:

- Это не я не забочусь, это мысли мои.

- Ну конечно, - он пытается съехидничать, - кому, как не мне, знать, что ты и твои мысли - разные существа!

- Тогда ты догнал не меня, - я подхватываю его дружескую усмешку.

- Кого же?! - он театрально замирает.

- А вот их, их-то, - ответствую и прикрываю глаза рукой. - Что же ты видишь теперь? Меня здесь нет...

- Кто же тебе сказал, что хотя бы я здесь?

- Твой голос, - улыбаюсь. - Ладно... Здравствуй, пожалуй.

- Пожалуй, здравствуй.

Мы раскланиваемся и ритуально похлопываем друг друга по плечам. Впрочем, не слишком... Слишком магистр не любит.

- Так о чем ты хотел у меня спросить? - мой вопрос звучит в продолжение начатой иронии, чем, по-видимому, ее и губит. Но я ошибаюсь.

- О, это, наверное, сущие пустяки по сравнению с тем, о чем ты мог бы спросить меня, если бы мы спустились.

- А если бы поднялись?

- Хочу тебе заметить, Карши, что это только для тебя не имеет значения - подняться или спуститься.

- Замечательно, - говорю. - А для тебя?

- Ты же знаешь, я птица озерная, иногда даже заозерная... Для меня есть вопросы Низа и Верха. - А середины? - спрашиваю и ради какой-то прихоти начинаю медленно вращаться вокруг Ибиса. - Вопросы Середины существуют для тебя?

Он не поворачивается. Он следит за мной только взглядом.

- Середина - это твоя летающая душа. И это само движение, пока оно не имеет осознания. Но стоит ему появиться, - и возникает Верх и Низ. Вот они-то и приносят тебе цели, силы, значимость, время, успехи, поражения, борьбу - все видимые дары условности. Душа, которая пожелала таких даров, осознает себя и больше не принадлежит чистой Середине.

- Я понимаю тебя так, Ибис, что Середина не может быть искусством ума или сердца?

- Почему ума или сердца? - он недоумевает. - Середина просто не может быть искусством. Ведь искусство измеримо - оно дар, за который расплачиваются...

- Это всегда так странно звучало для меня - дар и расплата... Впрочем, я понимаю, почему: расплата за условности, да? Ибис, и неужели ты один из тех, кто принимает эту плату, кто назначает цену?!

- Увы, Каршиптар, я только там, где есть Верх и Низ... Так что же, мы спустимся? Ты сможешь увидеть, благодаря моим узорам, новые ключи к своей совершенной памяти и ты даже сможешь на какое-то время превратить ее в реальность. Ну же, идешь?

Я с удивлением вижу, что его волнение неподдельно. О Вещие! И тут меня осеняет: неужели День Высокого Серебра сегодня для Ибиса?! Я долго молчу...

- Боюсь, что нет, Ибис, пока еще нет. Если позволишь, я продолжу мое пока еще бесплатное путешествие. Дары условности соблазнительны, и когда-нибудь я прилечу за ними. Надеюсь, ты и тогда не откажешь мне?..

Теперь молчит он. Молчит и смотрит куда-то сквозь меня.

- Ты знаешь, - он, наконец, горько смеется. - как это ни странно, но я редко могу кому-нибудь отказать!

- Ну, а вдруг, магистр! - я спешу за его смехом. - Ты только представь, как это необыкновенно - отказать ради Доверия!

- Все может быть, - отвечает Ибис и, помедлив, добавляет, - из того, что не может быть...

Прощай, пожалуй, Быстролетящий, буду ждать.

- Пожалуй, прощай, Ибис. Я благодарен тебе за встречу, хотя и не ждал ее.

- Ну вот, - он вдыхает полную грудь светоэфира и соскальзывает с места, - все так говорят! Еще немного я слежу за стремительно-перламутровым следом... Но вот облачная толща уже полностью вбирает его. Конечно, мне стоит хорошенько поразмыслить над всем услышанным, прежде чем отнести или уже никогда не относить к граням условности свой весьма и весьма внутренний вопрос «зачем?». Зачем я ожидал себя в Гаруде, ожидал своего рождения, и не обманывается ли мудрец Гнездовик, называя свое умение «искусством точности»? Нет, я ни о чем не жалею. И даже мысль о близящемся Высоком Серебре Дня не печалит меня своей мрачной справедливостью - я давно и спокойно принял на себя законы равновесия в воздухе... Но все может быть из того, чего быть не может! Прощай, Ибис, ты превосходен в щедрости своих мер, если, не задумываясь даже сегодня, оставляешь такую чудесную фразу птице, которой почти нет. Радуюсь.

***

Вскоре я достигаю обители Голубя⁸. Праведник неизменно бодрствует, выискивая и рачительно собирая свежеосыпавшиеся семена незримой Хаомы. Их, как величайшую драгоценность, Голубь раскладывает на особые подушечки. По слухам, одна из них - для меня.

Вообще удивительно, как много прозвищ, а порой просто странных титулов у Голубя. Кто-то называет его паломником, и при том, что он никогда не покидает излюбленных мест. Кто-то- почему-то - Праведником. Кто-то - Проповедником, хотя он и не придерживается никакого связного учения, не говоря уже о способности красноречиво его излагать. Вся же праведность его, по-видимому, заключается в этом ритуальном собирании семян, вкушать которые, опять же, позволено только в особых случаях, да и то не всем. Поэтому Голубя величают также Собирателем Приданого, Скупым Кормильцем и Постным Угодником...

Он же, к чести своей, довольно ловко уворачивается ото всех колкостей подобного свойства. Когда же гости бросают ему шуточные упреки в том, что прежде чем так угощать, не лучше ли сперва дождаться того блаженного мига, когда провидение, видя его доблести, доверху завалит Голубиные закрома семенами незримой Хаомы, - он спокойно, с видом философа и знатока утверждает, что зрелых семян у этого божественного дерева не бывает. А тот, кто не знает этой прекрасно-справедливой истины, - не посвящен и глуп к тому же. И уж он, Голубь, безусловно способен выполнить свою миссию: силой своего подвижничества довести семена Хаомы до зрелости. А вот тогда Миры Доверия смогут присутствовать при великом чуде - произрастании Зримого дерева. Иначе говоря, Миры увидят начало творения нового Космоса, лишенного ущербных уровней. Кто же будет обитать в этом Космосе, того ни Голубь, ни другие Вещие знать не могут. Ибо всем суждено прежде сменить множество облачений в поисках Настоящего.

- Мир тебе, усердный жрец! - приветствую его и как-то непроизвольно сутулюсь, втягиваю голову в плечи. Один Бог знает, почему это происходит, или просто так оформляется какой-то мой подсознательный протест? Откуда вообще иногда берется странное желание нарушить законы Доверия? Ну какие счеты могут быть у меня с Голубем? Ответ вполне близко и, мне кажется, он вполне меня устроит: мы ни разу не встречались в светоэфирном облаке! Звучит как беспримерная мальчишеская претензия. Но все же мне интересно, безумно интересно, насколько и в чем скрытен Собиратель Приданого! Насколько, но главное, - ради какого Слова, кому или чему данного...

- Многое и от многих слышал я о тебе, Голубь. Говорят, например, что ведут тебя по твоему пути ангелы. Или что иные из Зодчих⁹ допускали тебя к своим интригам. Или что подвигом бесхитростным и кропотливым ты стал им угоден и оттого призывают они тебя к изворотливым миссиям. Или что... - Или что? - перебивает он. - Вы все приходите, когда я занят. Слоняетесь... Вот и распирает вас!.. Сколько еще «или» ты собираешься присоединить к первым трем? Ты думаешь, я не знаю, куда ты клонишь, Быстролетящий?!

- У меня нет мысли куда-то клонить, Голубь. Ты совершенно напрасно возмущаешься. Просто я всегда удивлялся твоему терпению. Ты терпеливый, а значит - сильный. Кроме того, у тебя есть то, чего нет у других...

Он озирается вокруг, потом, как бы ненароком, роняет семена, что, оказывается, были у него в руках. Пристально смотрит мне под ноги, и вдруг: - Ты наступил, наступил на них! - кричит Голубь. - Это самые большие, самые лучшие! Сойди немедленно!

Я ничего не чувствую под ногами, поэтому продолжаю спокойно стоять.

Он хихикает:

- Так что, ты говоришь, у меня есть, чего нет у других?

- Вот это самое, - отвечаю. - Ты только что это показал.

- А ты поверил, Быстролетящий, признайся, поверил, хотя бы на миг?

- Поверил. Но с места ведь не сошел!

- Вот видишь! Значит, то, о чем ты спрашиваешь, есть и у тебя, - он, видимо, очень доволен тем, как ловко раскусил меня, и продолжает уже шепотом: - Сумасшедшинка! Вот, вот, вот... Я знаю, знаю теперь, - он неожиданно хлопает в ладоши. - Пойдем, я могу позволить тебе прикоснуться к моим семенам. Ты даже можешь съесть одно...

- Нет, Голубь, спасибо...

- Но-но-но, постой! Ты и представить себе не можешь их действия и... - он опять шепчет, - никто не может, никто в целой Гаруде, кроме меня! А знаешь, что происходит с тем, кто съедает семя Хаомы? Ты увидишь Его, все величие Его, все совершенство - все Древо! И ты непременно сможешь достичь желанных тебе ветвей, Быстролетящий! Поверь мне - никакой это не соблазн... Я дам тебе в дорогу еще несколько таких семян, и тогда твое Виденье не иссякнет. Ты будешь съедать по одному и только так не собьешься с пути... Ну так что же, Каршиптар, добро пожаловать в обитель Жреца-Зернояда! - он широко разводит руками и голос его сияет искренностью.

- А как же другие, - спрашиваю я, - те, кого ты раньше удостаивал дивных семян?

- При чем здесь другие, при чем другие!.. Я же тебе сказал: подлинное действие семян испытывал только я. Только я, разве не ясно? Послушай, Быстролетящий, ключи не могут быть у всех, ключи должны быть у одного. Иначе зачем дверь?!

Кажется, моей реакцией удивлен я сам...

- Я не знал, что можно рассуждать еще и таким образом, Голубь!

- Ага, вот видишь! Но это не страшно. Впрочем, ничего не страшно - ни здесь, ни там. Так что эти «другие», как ты выразился, здесь и не при чем. Другие едят другие семена, вот и все рассуждения...

...Не сразу, но в конце концов я понимаю, что прихожу в себя постепенно...

- Теперь я даже и не знаю, просто ли это мудрость, Голубь?! Как же мне называть тебя?

- Ни мудрым, ни великим, ни непревзойденным, ни святым, ни могущественным, ни... и ни... и ни... Сколько «ни» ты бы еще добавил к этим?

- Все, - предлагаю я робко.

- Верно, Быстролетящий... Все! Но точное место здесь есть, и оно - для одиночества. - Разве оно может стать сигнальным огнем, Голубь?..

Молчание затягивается. Я пробую присмотреться к его причинам и вдруг понимаю: Голубь смотрит в себя, смотрит глубоко и неизбывно... И он слушает иные вопросы... И что, по-видимому, уже давно опорой ему - внутренний воздух, открывшиеся ему силы - иного, быть может, для многих смутного движения... Его уже давно нет в Гаруде, он ушел. А здесь оставил своего послушного механического двойника. Настоящий его взгляд завораживает и опустошает. Но чем же или кем притянут этот взгляд с такой силой?

- Нет, нет, все не так! - кажется, диалог с этим «кем-то» перерастает в спор прямо при мне. - Не спеши упрекать меня, не спеши смеяться - даже мне это страшно... - Голубь начинает часто-часто дышать. - Ты говоришь о притворстве, о моем лицемерном притворстве, о том, что оно уже безраздельно заняло мое место... Воцарилось взамен меня! Но вспомни: ты говоришь это мне, ведь все-таки - мне!.. Значит, я не распался непоправимо на эти тысячи семян моего лицедейства, как слишком часто и рядом бывает?! И ты знаешь мою цель! - он замирает. Он делается все прозрачнее... Ловлю себя на том, что мне становятся безразличными оценки того, как и насколько мне повезло присутствовать при таком событии...

Я, оказывается, тоже и давно замер...

Голубь вновь продолжает свое взывание и в голосе его все больше проявляется какой-то драконий что ли трепет...

- Вспомни, даже здесь, в Гаруде, еще находятся птицы, пусть и по-разному, но всем в себе, без оглядки, без страха утверждающие, что цена свободы может быть любой... Но это вопрос только одной чистоты! Вспомни о том единственном условии... О том, как оно ужасно!.. О том, как ужасно давно оно перестало казаться легким - об исполнении одиночества... И ты знаешь, что мне удается исполнять его все точнее, все смертельнее... Все смиреннее... Чем же смутили тебя мои способы добывания чистоты из одиночества? Меня и не должно хватать на разные умствования вокруг высоты или низости! Что за трагедии, которыми все тут размахивают передо мной?! Да, мне легко... Мне все это легко сносить и нести... Зачем же ты раздражаешься несовершенством моих горбов? Ты просто поплачь над ними, надо мной поплачь, просто ты иногда плачь...

Он уже еле слышно шепчет... Граница между воздухом и ним едва проступает...

- Я знаю, ты призовешь меня нескоро, через множество эонов... Обещай же снова, что все это не бессмысленно, что мне хватит моих семян - добраться и не ослепнуть! - он чаще дышит и прямо на глазах делается все плотнее. - Благодарю тебя, о Древо! - горло его начинает издавать какие-то непереводимые клекоты, всхлипы. Мне нельзя больше мешать его экстазу.

Прощай, Скупой Кормилец! И, кажется, тебе-таки удалось накормить меня твоим Доверием. Не сердись, что ухожу не прощаясь, - ведь для твоих глаз я, вероятно, даже не приходил... Радуюсь, Голубь: наконец-то, мы встретились в светоэфирном облаке!

***

В водах Солнечного Огня лиловым пятнышком - всенаполняющий вихрь - один из путеводных клубков Великой Души Исхода. Щедро, неудержимо распускаются нити-шлейфы его, тонко расслаиваясь, впитываются всеми живущими, удерживая драгоценные в Гаруде качества пространства. Но нити клубка бесконечны, и вихрь не иссякает до тех пор, пока длится День. Только Ночь соединит нас с беспамятстве и покое. Тогда весь меченный Душой Исхода океан бытия перетечет, словно просочится, в Миры Оборотной Стороны. Так дышит Метаземля. И так дышит внутри ее Душа Исхода.

Сколько еще дано нам удерживаться вблизи чудесного ореола?

Вещие могущественны, но и им не всем одинаково дано знать... Потому, словно бы состязаясь друг с другом, стремятся они постичь все имена отличий Неизменного. Это стремление может казаться в высшей степени странным... Но только казаться... Не вопреки законам Доверия, а благодаря им совершаем мы выбор своих имен.

В водах Солнечного Огня - дыхание светоэфира. Пернатые шлейфы, отрываясь, плывут, подобные опадающим листьям, и плывут они на глади наших мыслящих чувств. Можно следить за ними, можно просто любоваться. Пока длится День.

Анзу¹⁰. Я помню его по прежним дням... Нет, он никогда не являлся загадочным настолько, чтобы светиться в темноте. Но даже и эту отсутствующую малость не решаются оценивать ни Вещие, ни Зодчие. Ведь Анзу, пусть и называют его добродушным шумным Зу, - настоящий великан. И несмотря на то, что сам он тоже нечасто пользуется этой устрашающей своей «одеждой»-ипостасью, бережно пряча ее где-нибудь в укромном месте в Пограничных Мирах, - тем не менее, и другие его «костюмы», мягко говоря, не сразу вызывают улыбку дружелюбия или радостного узнавания. Разгуливая, например, даже в своей повседневной выкладке, где причудливо смешались царственно устрашающие приметы огромных льва и птицы, он может вызывать смущение даже и не в темноте. Но даже он, величественный, иногда ищет Ибиса; он, шумный хозяин бурь и ветров, не рискует обходиться без чудесных маяков бело-черного магистра... И, наверное, Зу - властолюбец или хочет казаться таким - тем уверенней может он отмахиваться от упреков в вековечной спячке (в смысле - Дневной!) - одном из любимейших своих занятий.

Да, он немного грубоват, и мысли его, в отличие от тела, менее гибки и подвижны... Но мне хочется надеяться, что не с телом Зу, вернее, с той его буйной и воинственной ипостасью мне предстоит встретиться...

Мои надежды оправдываются лишь частично: застаю нашего героя бодрствующим в смуте. Спешить с выводами в отношении того, чем его так «отбраживает», я категорически не решаюсь.

Зу, как обычно, венчает вершину своего цветущего холма-сада.

- А-а, Каршиптар! - неожиданно дружелюбно затягивает он. - Каким ветром? Ты с утра уже пятый?

- Вот как? - удивляюсь. - Кто же еще был?

- Златоцвет и Семь Даров, - отвечает.

- Так это только двое.

- Двое? Значит, двое... В глазах рябит.

- Тогда мне повезло, - стараюсь выглядеть как можно беззаботнее.

- Это еще с какой стати?

- Со мной нас будет семь.

- Ладно, - он снова мрачнеет. Почему-то ему совсем не до шуток. - Объясняй, зачем пожаловал. - Скажу, Зу, за тем и пожаловал. Ты ведь здесь не первый день... По-твоему, Гаруда - особое место? Так вот, когда ты возвращаешься с Оборотной Стороны сюда, то всегда непременно оказываешься здесь, на этом холме, в этом саду, к тому же, кажется, предпочитаешь не покидать его ни для какой забавы... Ты так уверен, что тебе требуется именно этот холм? Он зовет тебя? Почему ты не ошибаешься в пути и никогда не можешь заблудиться? Ответь, кто или что расставляет тебе маяки?

Анзу нервничает. От напряжения его слегка, а именно - на четверть, раздает в плечах и вытягивает вверх. Кажется, стесняясь этих изменений, он сутулится и ерзает на месте.

- Не может быть столько слов в одном вопросе, - говорит он. - У меня рябит в ушах...

- Зу, не прикидывайся, что ты об этом никогда не думал.

- А вот и не думал, вот и не думал я об этом, Каршиптар!.. Скучно мне тут с вами, с доверенцами... Там, на Оборотной Стороне, кипят битвы, цари сменяют царей, там люди и боги жадны в страстях и порывах... Там у тебя есть тело, которое ты можешь потерять навсегда и больше в него не вернуться... Там жизнь пахнет риском, хоть и меньше в ней мудрости. А может, знаешь... - он возбужденно вскакивает с места, и я, наконец, вижу в его глазах огоньки прояснения той самой смуты, хотя все еще не могу точно обозначить ее источников.

- Что может?.. Что? - тороплю его.

- Может быть, там просто другая мудрость, - отвечает он, - тебе не понять...

- Мне кажется, я бы понял лучше, чем Семь Даров или Златоцвет. Продолжай, прошу тебя, продолжай ради Доверия.

- Ради Доверия! - он сердито смеется. - Будь я могучим настолько, я бы объявил войну Гаруде и вел бы ее оттуда, из миров Обратной Стороны, как вы их называете! Ты просил продолжать... Надеюсь, ты знаешь, что просишь. Кто я здесь, по-твоему? Посмотри на меня... У меня огромная сила... Я могу сдуть этот холм-сад несколькими махами крыльев. Зачем же мне такая сила здесь? Что проку в ней, когда я здесь - в мягком заточении! Ты спрашивал о маяках, которые меня ведут... Воля Гаруды - вот эти маяки. Там, на Земле, мне достаточно было бы бессмертия, чтобы противостоять ей! Но здесь... Здесь бессмертия мало, к тому же здесь оно бессмысленно и ничего не стоит...

- А что, по-твоему, Зу, здесь имеет цену?

- Цельность, Каршиптар. Только она имеет цену, которой нет цены. Ибис не сумел бы взять за такое великолепное качество и трети твоего дыхания! Вот теперь, если у тебя не рябит в ушах от моего ответа, думай, малыш... Я, как и ты, тоже ожидал себя в мире Доверия. Но я все еще не обрел цельности... Или мне не дали ей научиться - ведь разница между такими вещами нечасто заметна... О, да! Тебе удалось разбередить мою душу, Карши. Мы с тобой многим похожи, мы могли бы быть вместе там, где окрепла твердь, но не сочтена стихия... Но кто знает, сколько еще таблиц жизни пролетишь ты, прежде чем твое имя произнесут люди - ученики изменчивости! Не будь к ним слишком строг, Карши, они и сами расскажут нечто о старом Вещем Зу... Где бы я ни остановился для их памяти, там будет много и вздорного и прекрасного, - доведется, сам увидишь. И вот еще что я тебе скажу, Карши: вещность гонима, она плохо уживается со временем... Но все же они не враги. Да и я не враг Гаруде, как не враг и Наге. У нас один Светоэфир, и одни шорохи нас будят... Теперь прощай, Быстролетящий! Твой брат-смутьян хочет уединенных размышлений. Вот я, кажется, вижу облака, которые мне захотелось разогнать. Улетай подальше, сейчас начнется буря!

- Можешь начинать и до моего отлета, - говорю я и кланяюсь с почтением. - Клянусь, что сумею ее опередить.

- Было бы странным, если бы ты опоздал, - кивает он, уже не оборачиваясь.

- Прощай, Анзу. Увидимся в Настоящем.

- Где же еще?!

Как быстро он становится великаном, думаю я, весело кувыркаясь и уходя от бури на самом крайнем ее гребешке-разгоне... Но все-таки как бы точнее обозначить мне эту его непроходящую смуту? Он прекрасен, мятежник. Даже в устрашении, даже в несогласии с собой. Наверное, он будет так же прекрасен и в жертве. Одно точно: жертвой по чужой воле он не станет никогда. Таково имя Отличия пи имени Анзу!

Я продолжаю мой путь. Светоэфир легок и разнежен и... Да нет, не может быть!.. Вокруг явственно разливается аромат цветущего холма... Буря! Так пахнет его буря! Ах, Зу, похоже, столь щедрый твой привет мне сегодня не опередить. Посему - хвала самомнению! Такое отставание от священных посланий любезного друга может быть только к радости. Искупаемся вместе.

***

Даже здесь, на Метаземле, Феникс¹¹ предпочитает не селиться на открытых пространствах. Излюбленными местами служат ему ущелья с просторными гротами и особенно - пещеры, где непременно должны быть небольшие проточные озерца, чтобы он мог отражаться в них и, как он сам говорит, «ополаскивать пернатый пепел». В своих пещерах и гротах Феникс устраивает храмы-медиариумы. И если его не оказывается в нужный момент в каким-то из них, неслучайный и подготовленный гость может легко вызвать Феникса протяжным пением определенного гимна. В зависимости от того, какую энергию Феникса притягивает гость, появляется красный Феникс, зеленый, голубой... Или же белый. Но все это - один Феникс, баснословный обладатель Огня Самовозрождения. Вещая элита называет его Зодчим, с пламенной душевностью приравнивая к божествам.

Феникс богат прижизненной славой, но относится к ней весьма скептически. Тем не менее, никому огненная стихия не служит таким ясным и прямым источником, как Фениксу. Дар, которым он обладает, представляется исключительным, не имеющим себе равных, какой-то сверхмерой не от мира сего. Кажется, Феникс не просто углублен в абсолютную жизнь, - иногда создается впечатление, что сам он и является ее непостижимо-чудесным воплощением, - ибо так он исследует ее, бесконечно прогуливаясь сквозь все границы условного небытия... Он напоминает безумного ныряльщика в бездну, которая всякий раз грозится не отпустить его, но - отпускает... И всякий раз он приносит жемчуг с каждой новой глубины, и всякий раз это другой жемчуг... Но наступает пора, когда он больше не решается никому объяснять свои находки. Тогда, по временам, Феникса посещает ужас: он видит себя пленником некой гибельной Нави¹², утверждает, что она высасывает, растворяет его совершенную чувствительность. В эти моменты Огонь Самовозрождения кажется ему образом гибельной сакральной ветоши, едко истлевающей в духе, обманчивом, как сон. Но Феникс никогда не может избегнуть своего дара и снова сжигает себя. Только сердце его не очищается, как прежде. Феникс стареет... Нередко он просто до отчаянья, до самоистребления не в ладах с собой, но при этом все же продолжает оставаться величайшим магистром, любимым учителем многих из нас. Как далеко грозится зайти его внутренний конфликт, остается лишь предполагать...

Сегодня я направляюсь к месту его знаменитой Повозки Зажженных Лотосов. Некогда дорогу в этот грот показал мне мой повивальник Гнездовик.

Уже у самого родника пою касиду, которую Вещие величают песней Упряжки Ста Восьми Коней. Феникс появляется в красном. Молча кланяется мне и зависает над озерцом. Вода с поверхности начинает медленно парить густым светоэфиром. Из него-то, парящего светоэфира воды, и выпадают, как громадные снежинки-фонарики, зажженные лотосы. Они горят подолгу и постепенно устилают собой все дно грота...

- Повозка в пути, - говорит Феникс. - Слушаю тебя, Каршиптар.

- Ты так и останешься там стоять? - спрашиваю. - И почему ты пришел в красном, я ожидал тебя другим...

- Извини. Я поссорился с остальными цветами. Это бывает.

- Но ты не поссорился со своими причудами пока еще, верно?

- Отчего же, я готов прекратить и это, если тебе мешает. Мне все равно.

- Нет, нет, Феникс, ты меня не понял... Зачем лишаться такой красоты?

- Да глупость это все на самом деле, если разобраться... Хотя ты прав.

- Нет, Феникс, послушай... Нет никакой моей правоты. Я просто рад тебя видеть. И потом, что ты называешь глупостью?

- Глупостью я называю глупость. И, увы, я все больше убеждаюсь, что иные из Вещих готовы будут написать ей очередную обильную похвалу в очень скором Настоящем. Думаю, мне не стоит переживать о том, что я окажусь в этом списке «удостоенных» не последним!

- Феникс, клянусь, этот сарказм тебе не к лицу.

- К которому из них? - он усмехается с грустью. - Я, знаешь ли, просто устал. Устал был серьезным павлином... Просто не знаю, что с собой делать...

- Но разве тебе не достаточно того, что ты никогда не останавливаешься внутри себя? - мне вовсе не хочется его поддевать, но ясно, что другого способа вызвать Феникса «взаправду» сегодня не существует. Кроме того, он абсолютно не желает читать мои мысли, а я уже совершенно не в состоянии пробалтывать их обычным способом.

- М-да, - отвечает. - Вот здесь, кажется, и обосновалась моя главная ошибка, милый Каршиптар... Я слишком долго гнался за внутренним действием, гнался, как безумец. Я полагал, что внешнее дает толчок внутреннему, понимаешь? Да, здесь, в Гаруде, мне все еще доверяют. Но я себе - уже нет. С этим трудно мириться, как с любой болезнью...

- Болезнью? - переспрашиваю. - Но разве не ты утверждал, что раздвоенность и способность проникать в другого - самые замечательные магические качества?

- Я и сейчас не отказываюсь от этого. Но, по-твоему, одного простого утверждения достаточно для ответов на все вопросы. Утверждение - это «твердь». А что должно быть над ней? Возможность. Вот именно! И одна из них - это возможность избежать тверди в том числе.

- Позволь, я предположу, Феникс?

- Конечно, Каршиптар, тебе необходимо видеть по-своему.

- Твердь в твоем сравнении - это «тело», а возможность - его отсутствие, так можно сказать? - В моем сравнении возможность - это мой Огонь, твой Воздух, наш Светоэфир... Это - все! Но главное - весить равно своей мысли, понимаешь?.. Такова простота, божественная простота. С ней трудно мириться... С простотой трудно мириться, Каршиптар. Завоевать же ее невозможно. Завоеватели не нуждаются в Доверии истин, а нас окружают слишком много завоевателей... Неважно, в каких мирах они нас находят - Доверия или Недоверия, - какая разница! Да и мы, пусть некоторые, вот как я, например, слишком долго завоевывали или стремились насобирать как можно больше истин... Но, знаешь ли, уже одно это желание сделало нас чем-то совсем другим, чем-то, от чего теперь постоянно хочется избавиться!.. Все же лучше всего остального я научился складывать самому себе погребальный костер: это красиво, как замечали некоторые, и очень «по-вещному»... Однако, кому придет на сердце мысль, что Феникс пытается таким образом вырваться из заточения завоеванных им истин? Ты мог бы так видеть, Каршиптар?

- Я мог бы видеть и так, Феникс, но мне в сердце приходит совсем другая мысль...

- Какая же, надеюсь, не печальная?

- Я ничего не знаю о мире, в котором ожидал себя... наверное, из-за этого я часто кажусь себе просто мальчишкой, насмотревшимся цветных радуг...

Феникс улыбается...

- И горящих лотосов, - добавляет он.

- И горящих Фениксов, - соглашаюсь я с горечью.

- Ну, это как раз не самое грустное, чего можно насмотреться! - он оставляет, наконец, свое место - сходит с воздуха над озерцом и приближается ко мне, продолжая плавно расцвечиваться всеми оттенками красного.

- Послушай меня, Быстролетящий! - он сознательно завораживает меня взглядом, и я благодарен ему за это. Он продолжает: - Послушай, мне все-таки не очень нравится наш разговор... Боюсь, я расстроил тебя. Мне хочется оправдаться...

- Как понять тебя, Феникс?

- Пусть это будет моим подарком...

- Что именно?

- Слова, Каршиптар, просто слова. Вот они: «Путь ведом». Это часть ключа. Когда-нибудь, в скором Настоящем, ты найдешь остальную часть, и тогда... Тогда ты оправдаешь и мою горечь, горечь всех сгоревших и воскресших Фениксов...

- Подожди, - на сей раз встрепенуться спешу я. - Но ведь я никого не сужу!

- Судишь, Каршиптар, сейчас еще судишь. Ту судишь о Доверии. И ты робко опасаешься оказаться выше его возможностей... Ты пробуешь воздух, свою стихию, и, поверь, в этом нет ничего удивительного! Воздух крепок и одновременно он зыбок и разносчив. И он - союзник Огня. Вместе они простилают дорогу божественной ауре Зодчих. Кому как не нам об этом знать! Но не всякой ауре следует поддерживать дорогу... Зодчие называют нас своими слугами, ваханами и глашатаями... Они ошибаются. Понимая это, я все же пока проигрываю мой необъявленный спор, пока проигрываю... Когда же с настойчивостью я говорю себе: «Пусть ведом», продолжая проигрывать, то - смущаю их! Вам кажется сумасшествием, что Феникс сжигает себя едва ли не каждый день? Но только так я добиваюсь изменений в себе, пусть и неуловимых, пусть и опасных... Пока опасных. Что же, Каршиптар, Путь ведом! Когда Зодчие более не смогут удерживать свой взгляд, тогда я удержу свой. Мы скрестим клинки. Мирам Доверия придется вспомнить о том, что Вещие всегда были и остаются творческой кастой. Теперь скажи, что ты увидел, Быстролетящий?

- Я отчаянно пытаюсь не судить, Феникс, ты ведь в этом меня упрекаешь?

- Это не упрек, скорее, пожелание.

- Тогда к чему оно? Ведь тебя так много, а меня так мало. Как мне судить о многом, если ты, Феникс, даже твой священный Огонь избираешь всего лишь средством для участия в увлекательной интриге?!

Тут его, похоже, пронимает.

- Вот ты каков! Отвечаешь так, словно оскорблен за меня, словно я утратил достоинство Вещего... А не думал ли ты, гордец, почему многие прекрасные существа миров наших стремятся к сторонним битвам, в то время когда единственная не выиграна, а то и не начата вовсе?

Он заставляет меня оцепенеть.

- Но ведь с этим вопросом я к тебе и шел...

- Ты шел... Я знаю, с кем ты встречался. Ко всем у тебя имелся тайный вопрос и ни чей ответ тебя не удовлетворил! Посмотри, разве твои беседы не похожи на сторонние битвы? Тебе кажется, что в некоторых ты одержал верх или сохранил середину... Я же говорю, что к своей единственной битве ты не приблизился и ни на шаг... Лети дальше, Каршиптар. Феникс - не граница Доверия! Я вижу, как он медленно истаивает, меняя цвет от ног к голове: красный Феникс уступает место Зеленому. Но Зеленый тотчас уходит в другой храм... Вечером белый Феникс соберет их всех и они сгорят, не дожидаясь Ночи и Сна. Чтобы воскреснуть Утром. Мне жаль, что я не успел хотя бы успокоить его. Хотя мне и нечем. Я только что и успел - подхватить волшебный подарок. Успеть бы найти теперь дверь для этого ключа... «Путь ведом»...

***

И снова воздух светоэфира вокруг. Дивное размышление дыхания в полете. Откуда оно во мне? Смятенные остатки сочувствия... Кому? Их не сжечь, не испарить, как капли дождя на груди или на лице... Разве что продышать... Доверено. Не стоит спрашивать - кем. Огнем. Радугой. Тайной Гаруды.

И все-таки как же стараются они, мои Вещие собратья, разочаровать себя в имени этой тайны, насторожить, ущемить и противопоставить! Они все - на пределе, на выверте, на грани смуты... На пути. А путь? Сказано же - ведом! И ведь у всех ключи, могущество, сверхчувства, у всех имена Отличия. Но каждый из них ждет свое скорое Настоящее так тревожно, так неровно, будто речь идет одновременно и о побеге, и о вечном заточении... Но и как будто они знают точно, что одно другому никогда не может мешать... Откуда это? Кто дал им такие путеводные клубки? Какой зрящий? Какая Душа Исхода? Какой заблудший?..

Я знаю, что не готов еще спрашивать об этом у себя. Но и моя устремленность уже на пределе усталости. Дожидаясь Высокого Серебра Дня, я с безгласной надеждой жду закатного Золота Вечера, а в нем надеюсь на предчувствие теплого Дерева Беспамятства Ночи...

И вот он - Гримм¹³. Неужели - он? И неужели - еще один мой собеседник?!

Не встретить его было бы ошибкой в целую жизнь. Говоря по справедливости, даже Гнездовик теряет все свои шутливые афоризмы при упоминании о Гримме. К тому же, есть еще одно обстоятельств, и здесь я скорее соглашусь с учителем, чем буду спорить, - Гримм родился в маске.

Подобно тому, как наслышаны мы о всевозможных невозможностях природы Метаземли, об ее энергиях и причудах, благодаря которым, например, рождаются русалки или младенцы в рубашках, в этих наследственных мантиях минувшего Настоящего, - так и мы, часть всего подобного этому, - так мы смотрим на Гримма. Да, он Вещий, и он носит Имя... Но он не открывает лица. Да и действительно, кто же, как не Гримм, «от лица» своей маски прослыл непревзойденным оракулом безличного Доверия? К тому же, говорят, он упрям и жесток в разговоре и, значит, премудро честен... И безобразен. Он внушает страх и надежду... Его величие составляет равенство его странному существованию.

Гримм живет в башне Гримма - настоящем зиккурате, который он сам обустроил, использовав для этой цели одну из известных в Гаруде миражных скал. Странная магия этих «твердынь» - создавать своих двойников, живущих в течение Дня. Лишь к вечеру двойники исчезают, и тогда оказывается, что миражных скал всего три: Башня Парибу, Башня Деятеля и Башня Гримма... Здесь, на вершине, поросшей синим звездчатым мхом, в дупле некогда могучего, срезанного молнией дуба встречаю я Рожденного в Маске.

Гримм занят тем, что плетет себе кружевные одеяния из «вязанного дыма»: несколько курящихся головней на выбор стоят перед ним в грубых каменных долбленках, струйки цветного дыма тянутся вверх и, послушно внимая мыслям и заклинаниям их ваятеля, сплетаются в затейливую невесомую ткань.

- Хороший День, красивая одежда! - мне кажется, я нахожу подходящие слова. - Что-то не помню случая, когда бы так любил украшения, кроме того, что носишь на лице!

Он поворачивается ко мне... В то же мгновение меня охватывает испепеляющий стыд... Я прячу лицо в ладони в друг понимаю, что оно начинает медленно стекать, просачиваться сквозь пальцы, словно бы оплавленный воск. Даже для стыда это, наверное, слишком. В таком состоянии я падаю сначала на колени, потом все тело отказывается держать меня... Гримм спокоен.

- Не понимаю, - наконец, раздается его голос, глухой и пронзительный одновременно, - с чего это ты решил, что я плету какие-то там украшения? Это просто сеть.

- Ах, сеть... - все же выдавливаю я, едва успев сообразить, что же это со мной происходит. - Вот как... Ты стал рыбаком? - дыхание восстанавливается хоть и медленно, но первым. - Вот опять. Опять ты мелешь свой светский вздор. Я просто хочу поймать моего Лосося¹⁴!

Я все еще ничего не вижу, колени дрожат самим окаянным образом...

- Ах, ну да, извини... А где же твой Лосось?

- Ушел. Снова ушел... Но он будет моим. А я - его. Мы оба этого хотим... А крепче, чем эта сеть, просто не бывает, друйм-драу-снатха¹⁵! - Гримм, - зову я, понимая, что разница между воскрешением и «восстановительным гримом» мне радостно очевидна.

- Я слышу тебя.

- Что у меня с лицом, оно цело?

- Пока да, - он не оборачивается.

- Что значит пока?

- А то и значит... - он не оборачивается. - Если ты позволишь себе еще что-нибудь вроде стыда или гнева, или еще какого-нибудь подходящего страха, - маска опять усилит твои душевные гримасы, но уже многократно. Куда пойдешь?.. Будь ровным. А если не можешь и этого - тогда не пялься на меня по всякому поводу, - полюбить мою маску ты ведь все равно не сможешь... И никто не сможет. Никто, кроме Лосося!

- А где же ты собираешься его искать, Гримм? - мой взмыленный хохолок опять сияет и топорщится...

- Да уж, пожалуй, не в Гаруде. А что, ты не отказался бы составить мне компанию?

Я слышу насмешку в его голосе и все же продолжаю говорить, стараясь сохранять безразличие:

- Да, нелегко с тобой, Гримм, разговаривать... Ты вот и прерваться не желаешь ради гостя...

- Тебе же спокойней будет, птица. Не замечай меня. Представь, что я - твое отражение! - Гримм смеется.

И я это вижу, я при этом присутствую... Он явно позволяет себе все, что мне нельзя. Очень вероятно, что эта вот разница и есть главный секрет Гримма: чтобы не потерять свое лицо, тебе нужно его утратить... Вообще - запретить себе всякую окраску. Всякую боевую, театрально-страховочную... Всякий грим.

- Спасибо тебе за ответ, - говорю. - Скажи только, Гримм, а что, Доверие тоже имеет свою маску? Кажется, он доволен.

- А как же, все имеет...

- Тогда что же тогда оно? Что же оно такое - Доверие?

- А ты еще не понял, птица?

- Нет, - убеждаю себя в том, что забочусь о чистой правде.

Гримм никуда и, по-видимому, никогда не торопится... Сейчас он только очень заботливо прикасается к своему плетению - раз... другой... Вот он, наконец, разглаживает воздух. И воздух, наконец, озвучивается:

- Но ведь я перед тобой!

Слезы брызжут у меня из глаз, в виски ударяют молоты... Я ору, словно ужаленный нагой... Он добивается своего, урод! Я ору от боли, не переставая кататься по днищу его треклятого дупла... Тишина приходит не сразу. Кто-то во мне понимает, что умолять Гримма прекратить эти щелчки по чувствам бессмысленно. Он еще какое-то время молча продолжает разглаживать путаницу воздуха, вызванную моими конвульсиями, потом начинает говорить почти ласковым, странно убаюкивающим голосом, говорить о том, что Гримм... Боже мой, о том, что даже Гримм, он сам, не властен над маской, и не такой уж он и Гримм, и что даже он... Я ничего не слышу. Я продолжаю умолять его: - Гримм, не надо больше, прошу, не повторяй, слышишь?..

Он смеется... Смеется?

- Это не я. Это само Доверие, - он, кажется, рад. - оно, кстати, и есть твое отражение. А ты успокойся, ты просто полюби себя.

- Не могу, - отвечаю, - сейчас еще не могу...

- Да отчего же, птица, отчего?

- Слишком много меня. Не смогу... Нет во мне еще так ценимого тобой безразличия!

- Значит, слаба ты, птица, для Доверия, - ласково шепчет Гримм. - Слаба и для Любви! Тот, кто во мне владеет тишиной, определенно знает: возмутись я сейчас - и Гримму придется стаскивать меня с Башни Гримма силой. Поэтому, обледенив свою душу и голос, я спрашиваю: - Да как же тебя понять... Какое безразличие в Любви?!

- Конечно, его там нет птица. Ты ошибочно употребляешь совсем не те слова. Равно-весие! Равно-душие! Вот мои слова. Спроси - я объясню...

- Нет, ты не объясняй слов, скажи лучше, что делать с уродством? С моим уродством? С твоим? С уродством других?.. Всех!!.

Что же, он молчит, Гримм. Даже он молчит слишком долго. И, слава Зодчим, я не радуюсь этому. Он то ли размышляет, а то ли выщупывает глазами недостатки узоров своей дымной сети.

- Друйм-драу-снатха! - его хриплый голос нежен. - Хороша, милая, хороша!.. Я тебе вот что скажу, птица, ибо это то,[Г1] за что я отвечаю: уродство необходимо просветлять. Просветлять до тех пор, пока Любовь сама не снимет с тебя Маску, пока не растворит ее в себе. Это верная истина. И она так же верна, как и далека отсюда... Жаль мне тебя, птица: ты слишком быстро летаешь и так мало видишь...

Тот, кто во мне владеет тишиной, подсказывает, что огорчаться все-таки рано. И все-таки меня подталкивает его Равно-душие...

- Гримм, сними маску, сними ее, наконец, я прошу тебя!

- Нет, птица, нет, этого я не сделаю ни за что.

- Ты боишься?

- Что ты, до страха ли здесь!.. Просто тогда ты умрешь... А я... я помню себя. И от этого я знаю, всегда знал, помнил, что люблю тебя. И вообрази - как же я позволю тебе вот так умереть? - Но, Гримм... Но ведь я не могу умереть здесь, в Гаруде...

- Да?! И кто это тебе сказал об этом?

- Вещие, - отвечаю я робко. - ...Гнездовик...

- Вещие? - переспрашивает Гримм. - Вещие! Кто же еще?! - он отворачивается к своим дымам. Он какой-то мокрый, почему-то маленький... И что за капли собираются и сбегают и, подхваченные ласковыми языками дымов, почти не успевают падать?.. Разноцветное облако все выше. - Они правы. Не здесь! - эта струящаяся жимолость не может быть его голосом...

Какое-то время мы таем вместе с ним...

Тот, кто во мне владеет тишиной, считает, что верить Гримму преждевременно. Ну и пусть. Пусть и он лучше тоже где-нибудь тихо, без меня, отлавливает своего Лосося! И все-таки он очень силен, этот «оракул безразличия», мой Гримм, Рожденный в Маске.

- Прощай, Священный, - говорю я и, слава Вещим, ничего не чувствую. - Восхищения высказать тебе не решаюсь!

- Прощай, птица, - отвечает, - рад был твоему отражению. До скорого Настоящего! Мы прощаемся, не подходя друг к другу. Во мне все непривычно бурно радуется, как при редкой удаче. Что же так радуется во мне?

***

Расплеснут и очищен до самой тонкости светоэфир.

Душа Исхода проступает в небе, наплывает, высвечиваясь мириадами блесен. Они горят среди бела дня. И нет меж ними никаких омутов тьмы, так хорошо знакомых звездам.

Эту безбрежность не возможно ни с чем сравнить, она и есть - Оборотная Сторона, такая, какой ее дано увидеть нам лишь иногда... Это сводит с ума. Это застигает врасплох. Беззащитная могущественная тайна, никем не раскрытая, ни от кого не скрываемая...

День Высокого Серебра. Он в нас. Всюду...

И, застигнутый им, отливаясь в форму его сущности, я встречаю еще одно вещее Имя Отличия... Ворон¹⁶. Тонок и красив. Ерник. Ломака... Так думают многие и поэтому часто не принимают его всерьез. Но еще чаще эти многие и не подозревают, как сильно их обманывает то, что они полагают своим мнением о Вороне.

Убежденных он разочаровывает. Разочарованных - убеждает... Впрочем, бессмысленно пытаться заранее узнать Ворона по рассказам. Еще бессмысленнее - предугадать. Одно его качество кажется мне неизменным: по части своей персоны Ворон привередливостью не страдает - и не потому, что всеяден, а потому, что не привязан ни к каким плодам, в особенности, к тем, что приносит сам. Встретив его, я рискую открыться соблазну вкусить эти очень разные плоды. Быть может, разные даже слишком. Он же, чувствуя мое состояние, конечно же, пользуется им без обиняков, - есть у него изумительный дар никогда не пренебрегать возможностью доставить самому себе удовольствие, не привязываясь... И в этом он так же искусен, хитрец, как и едва ли способен кого-либо разочаровать.

Я оказываюсь соблазнен сразу и добровольно. Быстро бросаю оглядываться на некоторые слишком общие и слишком подозрительные приметы, что сакральным шепотком повествуют мне о его любви к развалинам, пустошам и другим давно покинутым местам, о его своеобразны пристрастиях в еде, о глазах его... Говорят, вместо своих обречен он носить чьи-то другие... И видеть соответственно. Весь этот всеобщий набор мгновенно оказывается вскрытым и тут же вновь упакованным - на прелестной полочке «Огненной библиотеки» Моей Памяти...

Ворон стоит на полянке, раскинув руки, поджав одну ногу и при этом медленно поворачиваясь. То один, то другой его глаз все время косит то немного вниз, то в сторону, - кажется, он ни на миг не бросает наблюдать за чем-то. За чем же? Завидя меня, он вдруг заходится протяжными всхлипами и стонами...

- Боже мой, Каршиптар, это ты! Ну, наконец-то!! Как это хорошо, что ты появился! Иди скорей сюда, пожалуйста, сколько можно тебя ждать!

- Что случилось, Ворон? - спрашиваю я участливо. А он уже чуть не валится мне под ноги, сморкаясь и икая.

- Я потерял мою тень! Потерял тень, клянусь! Вот смотри, ты видишь? О-о-о, ее нет! Она ушла, покинула меня, дрянь, девка!.. Дорогая моя! Она, наверное, обиделась на то, что ей так часто приходится биться о землю! Увы мне! Ведь я и сам часто просто ноги вытирал об нее... Какой ужас! Какой ужас! - он раскачивается, обхватив голову. Он безутешен. - Посмотри, милый Каршиптар, я попробую опять вращаться, а ты посмотри, может все-таки она хоть где-нибудь да есть?..

- Дорогой мой, - говорю я снисходительно, - разве тебе не известно, что в День Высокого Серебра все тени заползают под пятки и сидят там, дрожа от страха, не в силах высунуться наружу? - Да что ты, Каршиптар?! Ты правду говоришь? - он застывает с разинутым клювом, откуда продолжает капать, вздыхает с облегчением, закрывает, наконец, глаза, опускает руки и медленно опускает на землю поднятую ногу. - Первый раз об этом слышу.

- Ничего удивительного, - говорю я, надеясь, что моя маска невозмутимости не разлетелась вдребезги. - Я вообще, например, первый раз вспоминаю об этом здесь.

Он хихикает в кулачок, но тут же резко снимается с места и, подхватив меня под руку, увлекает за собой, забавно высоко вздергивая костлявыми коленками...

- Раз все действительно так просто... М-да! Впрочем, знаешь ли, важные детали иногда замечаются всего раз, ну два раза в жизни, а здесь - такое событие, такое событие! И вот оно со мной произошло!.. Думал, меня сначала стошнит, ух! Нет, просто вывернет наизнанку... А вот и нет, вот и нет! Но я так испугался, не могу тебе передать! А тут еще и тень куда-то пропала... А тут и ты прилетел. Ах, я так увлечен, нет, я просто теряю голову!

- Да что же случилось, Ворон?! Ты что же, хочешь меня окончательно озадачить? Зачем? Он краснеет, он неожиданно и густо вспыхивает краской искреннего, кажется, стыда, отводит глаза... Из него вдруг вырывается странная рулада - попытка трели? Воркования?.. Он как-то по-новому, изящно и медленно водит крыльями. Глаза, правда, опять косят. Я замираю. - Видишь ли, я сегодня... Ах, как в таком признаться?! Ну, словом, я сегодня, перед тем как потерять тень, стал... женщиной! Я теперь - Воронесса! - это он уже орет мне прямо в ухо и, очевидно, заранее предполагает, что мне таких признаний просто не снести, а посему крепенько впивается мне в локоть...

- Б-р-р! - встряхиваю я головой и понимаю, что если моя тень захочет составить компанию тени Ворона, то даже у нее есть на это свои причины. - Ворон, - возмущаюсь, - Ворон! - Воронесса! - лепечет он кокетливо. - Ну как я тебе сегодня?

- Размалевался, - отвечаю.- Как раз сойдешь за пугало где-нибудь в мирах Оборотной Стороны. - Ах, ты так! - опять визгливо орет он мне прямо в ухо. - Да ты, оказывается, просто ничего не понимаешь в настоящем Празднике Превращений!.. Да ты просто идол деревянный! Куда тебе отрастить себе пару зеленых веточек, с зелеными листиками, хотя бы пару таких веточек... Деточек, - всхлипывает, - деточек хочу... Вещеньких воронят хочу!.. Вороняточек!..

Болтливеньких таких, вещеньких...

- Ты кощунствуешь, не гневи светоэфир и Душу Исхода. - Ну да, ну конечно, - он вдруг задиристо толкает меня в грудь, - ты мне будешь сейчас облагораживать совесть, вот так, потом вот так, да!.. Все тут только этим и занимаются, идолы! Ну давай, давай, обижай женщину! А хочешь - подеремся?! Вот только тронь меня, вот тронь только, а впрочем... Тронул бы ты меня...

- Подожди, - мне не до шуток, - ну подожди, Ворон. Я ведь знаю, ты переиграешь меня. Давай сойдемся на том, что я уже сдался.

- Ура! - Вещун отбегает, пританцовывая и хлопая себя по бедрам. - Крепость взята, крепость взята!.. И какая крепость!

- Ты не понял, - объясняю, - давай попробуем поговорить иначе.

- Давай! - хохочет. - Давай иначе! А давай сначала?

- Что сначала?

- Все! Как всегда. Я опять стану вон там, посреди поляны, на одной ножке, а ты будешь подходить.

- Нет, Ворон, нет, не надо так.

- Не так? А как? Ну ладно, давай я тогда притворюсь умирающим...

- Не надо притворяться, Ворон.

- Не притворяться? Умирающим?.. - он отчаянно вкусывается в палец и замирает, выпучив глаза. - Не притворяться совсем?!. Но это трудно, Каршиптар, совсем трудно...

- Ты и женщиной притворялся, - киваю с досадой.

- Да. Но чуть-чуть... Если бы я это делал иначе, для себя... Мое притворство стало бы истинным превращением, ха-ха!

- Нечего сказать, - говорю я и смеюсь с облегчением. - Ловка же твоя премудрость! Почему ты так возмутился, когда я назвал тебя пугалом для Оборотной Стороны?

- Во-первых, я не возмутился, а загрустил. А во-вторых, ты сказал правду: мы все здесь пугала для Оборотной Стороны, - кто пострашнее, кто поумнее... Ты вот - побыстрее, но тоже пугало порядочное!

................................................................................................................................................................

- Ворон, - зову я после паузы, - давай присядем.

- А что толку?! Хоть приляжем...

- Знаешь, - говорю, - я сегодня восьмерых Вещих облетел. Наверное, я мог бы успеть и больше, но, видимо, дело не в числе. Все странно, Ворон... И все ясно, да так ясно, что, слава Богу, мысли путаются. Мы успевали поговорить и, ты знаешь, никто ни от чего не прятался - даже от себя... Ты бы сказал - «каждый ломался по-своему»... Да, наверное, они тоже понимают это, у всех рецепты праведности и бунта... Кто-то убежден, что ходит по краю бездны, кто-то сомневается в истинности священных кладов и техник... Но знаешь, я, кажется, вижу... Я предчувствую их нелюбовь к Гаруде, к мирам Доверия... Объясни хоть ты мне, почему Доверие кажется таким замаскированным? Ради чего Вещие так тонко, так болезненно скрытны? Даже от самих себя...

Ворон цокает, задирает голову к небу, щурится, глядя туда, и долго молчит. - Вот так возьми и объясни тебе... Экий ты, право... веточки-листочки-деточки! А вдруг я такой же?! Да, я такой же... Правда, я действительно кое-что знаю об этом твоем «ради чего»... Ради истины, Каршиптар. Вещие скрытны ради истины. Другое дело, что истина нехороша... - Что значит нехороша? - спрашиваю. - Как это нехороша?

Он опять долго молчит. Глаза его слезятся от света.

- Да просто, - отвечает, наконец, - просто нехороша. Никто в Гаруде не готов ни к жертвенности, ни к Доверию, ни к Превращению - никто! Ни я, ни ты, ни эти восемь или сто восемь! Здесь - только школа. Дурацкая школа. А там, - он неопределенно вращает руками над головой, - там ее уже нет. Там ты - волшебный исполнитель своего Имени Отличия. А здесь... Ну кто же тебе здесь доверит свое несовершенство, чудак?! Хоть ведь и доверяют некоторые, - Ворон стучит себя по виску, - пугала!

................................................................................................................................................................

- Не знаю, в чем дело, - признаюсь я Ворону после своей порции безгласного созерцания, - мне не по себе от твоих слов, это правда... но безысходности я в них не чувствую... - Безысходность? - переспрашивает Ворон, будто бы пробуя, что это такое, на вкус и на просвет. - Безысходность была бы смерти подобна. Но смерти нет... А старость наступает под Вечер... каждого Дня.

- Каждого Дня, - отзываюсь я.

- Да, каждого Дня, если хочешь... Ты ведь получаешь только то, что желаешь на самом деле. - Только ли то, что желаю? - снова пытаюсь договаривать за него.

- Ну да-а-а, - тянет Ворон, нет, конечно, в два раза больше! - я вижу, как быстро к нему возвращается насмешливость. - Опять этот самодостаточный пафос, Каршиптар! Ты только послушай себя!.. Знаешь что, давай и правда - начнем все сначала. Только на этот раз поругаемся. - Давай, - говорю. - С удовольствием. Только в следующий раз.

- Почему бы не сказать: «в следующей жизни»? - спрашивает.

- В следующей жизни и не в Гаруде, - говорю.

- Ладно, не в Гаруде, - соглашается. - Все-таки тут места маловато. А как же я тебя узнаю?

- А у меня в глазах, наверное, будет светиться что-нибудь эдакое...

- Эдакое... - размышляет Ворон. - В два раза больше... Хорошо. Ну, а меня ты знаешь: длинный черный клюв с инкрустацией. И больше никаких опознавательных знаков. Да! Вот забыл... Могу, знаешь ли, опять оказаться женщиной.

- Ну, это я переживу.

- Я тоже, кажется. Все переживу... Все и всех.

- Что ж, прощай, Ворон.

- Прощай, брат.

................................................................................................................................................................

Истина нехороша. Истина нехороша, прежде всего, потому что у тебя холодное сердце, Каршиптар... Продолжать свое беспристрастное, очень умное, но очень холодное расследование по делу о тайне Доверия в мире Вещих более становится невыносимо... Уже кончается День Гаруды, а ты успел стать невыносимым самому себе... и зачерпнуть тяжести несравненными крыльями твоими...

Истина нехороша...

Восемь путеводных клубков даровались тебе, восемь лучей, навернутых на ускользающую от глаз бесконечность центров. Какой созидательной или разрушительной иллюзорностью спорят они с пространством и движением, когда приходится понять, что эти лучи, пока ты идешь по следу, - всегда отражение нити лишь твоего Доверия. Но его нет, - твоего Доверия... Скованное холодом, плещет оно лишь ослепительный свет, от которого содрогается разум твой и немощными кажутся несравненные крылья...

И что же, ты все еще не ослеп и ты все еще можешь видеть это в себе?

Восемь прорицателей.

Восемь коконов.

Восемь Имен Отличия, дарованных с легкостью, которую не вынести ни радужным крыльям, ни быстрым глазам, ибо есть некоторое «прежде», что остается исполнить, как приговор тому, кто посягнул на это безучастное холодное расследование. Условие не для времени, условие свыше условностей, свыше лова... Знать его даже Вещей птице нет никакой радости. Но ты знаешь, и удерживаешь и удерживаешь его в бессмертных глазах, не давая им сомкнуться - даже ослепленными лучами той истины, которая нехороша...

Да, Каршиптар, все дарованные тебе восемь путеводных клубков так странно похожи, потому что в Мирах доверия за условием «свыше» спрятано только стремление измениться...

Ты надеялся накопить это желание в искреннем подглядывании за их жизнями. Теперь эта

искренность погребает тебя... и выталкивает к приговору... Бросится в небо, когда растворится твердь и исчезнут воды и острова на них. И не будет сна, и силы будут иссякать, и, может быть, ты успеешь услышать, как вскрикнет гибнущее холодное сердце, отогретое безумием пробудиться еще раз...

***

Вечер Гаруды. Пряный светоэфир, как сыворотка на голубом молоке. Сердце хмелеет от непроизвольных задержек дыхания. Гулкой тишиной измеряется начало расплотнения существ и тел... Зыбкостью веет от всего, что Днем казалось таким раздельно цельным и неизменным... На месте гор теперь полощутся воды. Темно-алые туманы клубятся на месте озер... Когда Гаруда совершенно погрузится в сон Ночи, небо будет уже повсюду. Но память об этом Небе, наверное, останется с немногими...

Гнездовик одиноко греется возле высокого зелено-красного пламени костра. Пламя поднимается из крепи звонкого родника. Это старинное волшебство. Гнездовик владеет им. Он один умеет зажигать светоэфир расплотняющихся вод. Я подхожу тихо. Он даже не оборачивается - неотрывно глядит в пламя. Я только теперь замечаю, что его руки до кистей погружены в метущуюся плоть священной стихии. Он гладит огонь изнутри...

- Можно подумать, - говорю шепотом, становясь рядом, - что ты принимаешь роды у самой вечности!

- Ты хорошо сказал, - отвечает он со странной улыбкой. - Рад тебе, Каршиптар. С чем пожаловал? - Мне не с чем жаловать, Гнездовик. Не с чем, кроме того, что я знаю о Доверии... Оно слишком тяжело для меня, слишком уродливо, мое Доверие.

- Ты уже успел столько наворошить? - спрашивает он с неким радостным удивлением. - Ты уже так не любишь войну?

- Кажется, да.

- Кажется или да?

- да!

- Что ты хотел бы услышать от меня, сынок?

- Покажи мне место Кладки, расскажи, как его искать, как увидеть...

Он напряженно вздыхает.

- Увидеть ее можно на рассвете. Увидеть ее может только сильная и бессонная птица, которой не нужны ни твердь, ни воды для отдыха... ночь Гаруды длится дольше Дня. Ты будешь беспредельно одинок, смертельно одинок... Но бодрствуй, пытайся противостоять слабости. Иначе заснешь. Иначе энергия расплотнения уничтожит тебя... Кладка появится с первыми лучами. Она будет видна недолго. Сделай последний рывок, даже если покажется она тебе самым гибельным местом в мире. Опускайся и ищи те Двери рожденных, из которых ты вышел. Смотри не ошибись... Остальное в памяти... - он осекся. - Ты все еще не веришь, что ждал своего рождения в Гаруде? Ты все еще не веришь, что я был точен?

- Мне трудно отвечать, учитель... Да, я сомневался, но у меня появилось вещее предчувствие.

- Какое же?

- А что если я смогу открыть эти Двери еще раз?.. Что если моя скорлупа прирощена там... Что если я сумею разбудить самого себя?..

- Твое вторжение в эту тайну может потрясти тебя сильнее всего, сильнее того, что ты только мог услышать от Вещих. Я должен препятствовать тебе, но я не буду этого делать, Каршиптар, слышишь меня, - впервые не буду. А теперь оставь меня наедите с тем, кто каждое утро будит меня в Мирах Доверия.

- Тебя, Гнездовик! - я поражен. - Кто же будит тебя каждое утро?

Он гладит огонь светоэфира изнутри. Он жесток. Он наслаждается и молчит... Тогда, поняв всю невозможность, все младенческое бесстрашие моего вопроса, я отступаю сначала за его тень, а через мгновение Настоящего - в Небо, которое - повсюду...

Конец восьмой книги

Январь - май 1996 года

г. Симферополь