см. также

его публикацию в №4

БРАННОЕ СЛОВО РУССКОЙ ПОЭЗИИ

фото: Дмитрий Кузьмин

"Что думает старуха, когда ей не спится" - так названо одно из стихотворений Некрасова. Лежит, древняя, ночью в избе на печи, ворочается и вспоминает блудные грехи своей молодости. Было ли уже нечто похожее в русской ПОЭЗИИ? Было - лет за сто до этой скромной зарисовки, причем отнюдь не в столь скромной подаче. Барков и "барковиана", кажущийся тяжеловатым александрийский стих XVIII века, чья привычная торжественность, вдруг сопрягалась с ужасающе непристойной лексикой, неудобной для печати, да и вовсе для нее не предназначавшейся:

А в этом доме - старуха на полатях, смотрит сверху на СОБРАВШИХСЯ и, как было только что сказано в некрасовском стихотворении, вспоминает блудные грехи своей молодости. Созерцаемые же ею увлеченно предаются групповому разврату. Среди них не только персонифицированные половые органы, но и безусые юнцы, и бабы, и девчонки. В подобных случаях почемуто принято говорить о грубом натурализме, не имеющим ничего oбщего с настоящим искусством. Вот уж нет. Не натуралистично, а, скорее, сюрреалистично:некая фантасмагория, совмещение несовместимости. Так, гоголевский Нос (если к тому же это был действительно Нос, а не кто другой из трех букв, на что имеются намеки) появлялся среди людей и заходил в церковь. Или усеченный красный Язык инока Епифания, паривший в воздухе и вернувшийся к своему владельцу ("на руке моей ворошится живехонек")? Непристойности в духе Баркова - как в приведенном срамном стихе - не то чтобы кошмарны сами по себе, но вполне соотносимы и соизмеримы с бредовыми галлюцинациями, при которых оживают отъятые части тела. Матерная же брань может рассмешить, а может и оскорбить чью-то деликатность. Отказаться от мата, пригладить стих и, возможно, получилось бы чтонибудь порхающее, легковесно-изящное, наподобие пушкинской сказки о царе Никите. Однако Барков и барковщина это вовсе не легкая поэзия. Современники Баркова знали его, в первую очередь, как автора стихотворений "В честь Вакха и Афродиты" весьма острых и оставшихся РУКОПИСНЫМИ не только при жизни, но и после смерти (1768) поэта. Приятель Державина, митрополит Евгений (Болховитинов) в своем Словаре русских светских писателей (М., 1845) пишет об Иване Баркове, ошибочно назвав его отчество "Иванович" вместо правильного "Семенович": "Известнее же всего весьма многие Вакханальные и Эротикоприапейские его стихотворения, а также многие срамные пародии на трагедии Сумарокова и другие, которые все составляют в рукописях несколько томов". И без объяснений понятно, почему эти рукописи не печатались, причем, до сих пор. В последние десятилетия о Баркове писали, цитировали его отдельные, наименее неприличные стихи, но публикаций не было. Словно диссидент, чьи запрещенные сочинения не прочитаешь, но зато знаешь, как их нужно оценивать!

В недавнем словаре русских писателей XVIII века (вып. 1:А - И. Л., 1988) собраны наиболее полные сведения о барковской поэзии. Назван сборник стихов "Девичья игрушка", составленный Барковым и включивший произведения не только его собственные, но и других авторов: к барковиане относят М. Д. Чулкова, В. Г. Рубана, И. П. Елагина, а также анонимных стихотворцев. Упомянуты явные и предположительные иноязычные источники барковианы: поэтические карикатуры Скаррона, скандальные стихи Пирона, кроме французских - образцы новолатинской поэзии. Отмечена живучесть барковской традиции, вовлекшей в свое русло поэтов конца XVIII - первой половины XIX века. Сочинения Баркова и поэтов его круга охарактеризованы, в основном, как "грубо эротические". С этим можно, пожалуй, согласиться, но требуются некоторые уточнения.

Явление барковщины во многом и существенном принадлежит иной сфере, нежели та, что вмещает в себя эротику, секс, порнографию и т.п. Установка тут чаще всего не на разжигание блудодейственной похоти, не на амурные соблазны и томления. Мы попадаем не в альковно-адюльтерный розовый полумрак (есть, впрочем, и такое, но в ничтожно малой дозировке!), а в дымную похабень кабацкой ругани, где на плотское совокупление смотрят без лукавого игривого прищура, но громка регоча и козлоглагольствуя, так что разрушается всякое обаяние интимности. Тут нет места бонвиванам, искушенным в таинствах сладострастия, матерится голь и пьянь. Звучат рифмованные прибаутки такого свойства, что как-то неловко цитировать, даже прибегая к аббревиатурам типа следующих: "X..., п...//С одного гнезда. //Как сойдутся,// Так е...!"

Эротоман ко всему этому, скорее всего, останется равнодушен. Озорник напротив, благодарно-восприимчив. Ибо перед нами не эротика (когда почти ни о чем, кроме гениталий и эрекции - это ведь действительно не эротика), а именно озорство, долго ждавшее своего переименования в хулиганство - тогда этого слова, конечно, не было.

При всем том бесспорна обращенность такой поэзии, как правило, пародийно-издевательская, к высоким явлениям литературы, к серьезным изысканиям передовой мысли и поэтического слова. Больше всех доставалось Ломоносову, чей выспренный одический стиль подвергся особенно остроумному осмеянию, снижению: начать оду в его высокопарном стиле - и вдруг сбиться на грязную сексуальную собачину... Прием обаятельный и безотказно действенный:

Здесь можно спорить только об одном: с какого слова начинается резкий перескок от высокого к низкому?" "Под юбки"? Думается, все же, что раньше - со слова "дуть" (нечто вполне пристойное), а то, что "дуть под юбки", то есть дуть на "секель", туда. В контексте "дуть" есть то, что на современном диалекте означает "трахать", и барковское словоупотребление об этом недвусмысленно свидетельствует. И следующие слова после этого катрена не оставляют сомнений в том, что это так, что здесь самая разнузданная похабщина. Желающие могут в этом убедиться, прочитав прилагаемую оду "Утренней заре".

Или из той же оды: "Корабль в угрюмых как волнах...". Опять встает призрак Ломоносова, воскликнувшего, во-первых: "Корабль как ярых волн среди", и во-вторых: "Песчинка как в морских волнах". Главное же - в пародийном переосвещении корабль оказывается "хуем", а волны - "пиздой". То что так же можно обыграть и колокольный звон, при всем его высоком пафосе: трахаться - значит, звонить в манде, и лучше, если этим занят звонарь, своего рода профессионал. В интересный же мир мы попадаем, перелистывая "Девичью игрушку"! Все, что угодно, отнюдь не только корабль и колокольный звон, может быть сведено к срамному лейтмотиву. "Гомерка" с "Виргилишкой" и те не героев воспевали, а их тайные уды, из-за которых, в частности, и началась Троянская война: ведь таковыми были щедро наделены и Ахиллес, и Бризеида, и Елена Прекрасная.

Век Просвещения высоко чтил природу. Подражать ей, следовать ей, слушаться се, быть близким к ней считалось благим делом. Идеи руссоизма находили отклики во МНОГИХ сердцах. Осуждалось ханжество, осуждался ложный стыд, мешающий человеку чувствовать себя неотъемлемой частью природы, если хотите - животным. Требовалось снять запрет с чувственных радостей и наслаждений. Да здравствует Природа! Вот и Барков в предисловии к "Девичьей игрушке" ("Приношение Белинде") писал: "Благоприятная природа, снискивающая нам пользу и утешение, наградила женщин пиздою, а мущин хуем наградила; так для чего ж, ежели подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах, пьяницы о попойках, забияки о драках (без чего обойтись можно), не говорить нам о вещах необходимо нужных - хуе и пизде. Лишность целомудрия ввело в свет сию ненужную вежливость, а лицемерение подтвердило оное, что мешает говорить околично о том, которое асе знают и которое у всех есть". Так пусть же прекрасная Белинда, которой предподносится сия книга, порадуется стихам, откровенно воспевающим сладостную чувственность!"

Таким образом, вроде бы, подведена идейная - в духе времени - база под все непристойности, собранные В книге. Но неужели Барков - борец за идею, убежденный принципиальный поэт-мыслитель? Конечно же нет, он и здесь пародист и сквернослов. Это не идейность, а язвительная пародия на нее, просветительскую, прекраснодушную. Как пародист он и здесь изрядно передергивает. Уж будто и в самом деле он не намерен писать о попойках и драках, а только о чувственных наслаждениях! Ничего подобного: есть ода "Кулашному бойцу", где всего этого в переизбытке.

К тому же торжествующий а книге "секс" вовсе не близок к ее величеству Природе, но чаще всего безобразно противоестественен. Господствует разгул уродливого гротеска, когда, как уже отмечалось, встречаются не мужчина с женщинами, а их самостоятельно действующие гениталии. А половые извращения, инцест, жестокость, насилие? Драгун насилует старуху, подьячий француза, монах монаха, внук до смерти затрахал свою старенькую бабушку, один старец, проникнув в ад, совокупился с Хароном, Цербером, Плутоном, Прозерпиной, фуриями, а до этого на земле перепробовал не только всех женщин, но и скотов, зверей, птиц. Всадник - кобылу, пастух - корову, скотоложество на каждом шагу. Какой уж тут культ природы! Скорее глумление, издевательство над ней.

Не будем, однако, сгущать краски. Как ни странно, подобные ужасы не производят тягостного впечатления, зато отменно развлекают и смешат. Наверное, поэтическое слово и впрямь некое чудо. Законопослушный гражданин и вообще. скажем так, человек сносной порядочности, не может, конечно, без отвращении и содрогания помыслить о ситуации группового изнасилования. Но читаешь басню "Коза и бес" - и радуешься этому чуду, хотя Козе пришлось плохо. Сначала ее изнасиловал Бес, в потом сбежались Все звери и медведь...

В этом стихе замечательно то, что о медведе сказано отдельно от "всех зверей":

особое к нему уважение. Но Козу он стал "еть" вместе со всеми: с волком, зайцем, Зосимой-старцем и монахами, которые, получается, тоже попадают в число "всех зверей". Восхитительно-наивное изложение событий, когда автор или божественно глуп, или притворяется таким. Во всяком случае, в нем чего-то больше от Иванушки-дурачка, чем от маркиза де Сада. Имя французского маркиза не впервые попадает в контекст литературы о Баркове. В 1872г. в СанктПетербурге напечатаны "Сочинения и переводы И. С. Баркова 1767-1764 г." с чьимто анонимным предисловием. В книгу вошли исключительно "приличные", ранние произведения поэта, настоящей "барковщиной" он занялся позже. В предисловии же, где Баркову дастся общая оценка, сказано, в основном, то, что и должен был в таком случае и по такому поводу сказал, добрый старый XIX век. Биографический очерк начинается так: "Едва ли найдется в истории литературы пример такого полного падения, нравственого и литературного, какое представляет И. С. Барков, один из даровитейших современников Ломоносова. Ни Альфред де Мюссе, ни Эдгар Поэ не могут идти в сравнение с ним. Его напечатанные произведения (судя по всему, имеются в виду как раз ненапечатанные - А.И ) нисколько не похожи на произведения подобного рода от Марциала до маркиза де Мазада (де Сада Л.И.). В них нет ни эротических, возбуждающих образов, ни закоренелой цинической безнравственности, занятой системами разврата и теориями сладострастия. В них нет ни художественных, ни философских претензий. Это просто кабацкое сквернослове, сплетенное в стихи: сквернословие для сквернословия. Это хвастовство цинизма своей грязью.

Этим наиболее известен Барков".

Приговор этот не столь уж суров, как может казаться. Сквернослов не развратник - этот тезис в целом убедителен применительно к Баркову и его стихам. Автор биографического очерка не без сочувствия относится к спившемуся поэту, к его внутреннему разладу и неприкаянности, к тому кабацкому ерничеству, которым была отравлена его недолгая жизнь. В конце очерка сообщается следующее: "О смерти Баркова предание говорит, что он окончил жизнь самоубийством, оставив после себя записку: "жил грешно и умер смешно".

Один анекдот об нем, за достоверность которого можно сколько-нибудь ручаться, показывает, что он не чужд был стремления подшутить довольно дерзким образом. Раз ему академия поручила какой-то перевод, и при этом он получил довольно дорогой экземпляр того сочинения, которое следовало перевести. Спустя долгое время и после многих напоминаний Барков все уверял, что книга переводится, и, наконец, когда перевод стали требовать серьезно, он объяснил, что книга действительно переводится из кабака в кабак, что сначала он ее заложил в одном месте, потом перевел в другое, и постоянно озабочивается, чтобы она залеживалась подолгу в одном месте, а переводилась по возможности чаще из одного питейного заведения в другое. Больше мы ничего не знаем о Баркове".

Читая опубликованные произведения раннего Баркова, мы можем жалеть об оставшихся нереализованными возможностях его на поприще серьезной ОФИциальной словесности. Он был человеком образованным и одаренным, способным достойно соперничать с Сумароковым, а уж с Майковым и подавно. Но не уйди он из благоустроенной литературы в Кабак, его имя не стало бы тем великим именем, каким стало: "Барков" это же само по себе звучит как крепкое непечатное слово, которое было рискованно произносить при барышнях: покраснеют от смущения. Это имя знали все.

Разговор об имени не случаен. Ведь похабщина была в нашей словесности задолго до Баркова, но она не была именитой. Былa безымянной. Имеются в виду скомороший фольклор, срамные сказки и прибаутки, непристойные перелицовки былин. Это богатая традиция, тут есть на что опереться. Французы Скаррон и Пирон тоже много значили для Баркова и многое подсказали ему, однако родные национальные корни не менее важны. В "Девичьей игрушке" есть стихотворение "Беседа", в котором старые сводницы обучают молодежь:

Вот она, передача из ycт в уста, от поколения к поколению, старой фольклорной традиции. В частности, перевертыш богатырского эпоса:

Так, Барков стал первым, кто отдал свое имя, свою писательскую индивидуальность и судьбу этому аправлению в русской словесности То, что было достоянием исключительно фольклора, стало фактом письменной (но, конечно, не печатной) культуры, литературы, поэзии. Барков в этом нашел себя и, пожертвовав немалым, сделал свой выбор, определил тем самым свое место в литературе. На это надо было решиться, для этого шага потребна смелость, дерзость отчаяния. Начинавшаяся писательская карьера поломалась, зато забрезжило бессмертие, в которое, впрочем, трудно было верить пьяненькому рифмачу.

Слава Баркова не померкла ни в XIХ, ни в XX веке. Ему упорно приписывали знаменитую поэму "Лука Мудищев", хотя очевидно, что она возникла не ранее чем в пушкинскую эпоху. Творение это широко известно по многочисленным спискам и в наше время, и не так давно, опубликовано за границей, как и другая ошибочно приписывавшаяся Баркову поэма - "Пров Фомич" Высшей же точкой в развитии барковской традиции стала, повидимому, баллада Пушкина "Тень Баркова". Ей пришлось долго ждать своей публикации. Когда готовилось большое академическое издание Пушкина, составители мечтали напечатать ее хотя бы самым малым тиражом в дополнительном спецтоме, но и это не было позволено. Мне уже приходилось писать о ней и воспроизводить некоторые фрагменты её текста (Русская альтернативная поэтика. М., 1990), вскоре после чего ее издали в Италии, а сейчас пытаются напечатать у нас, борясь с неизбежно встающими в подобных ситуациях препятствиями. Примечательно, что Пушкин не только пересказал известные ныне благодаря ему анекдоты о Баркове, но и воспел его в стихах, использовав при этом стиль, отвечающий теме:

Этот призрак Баркова, желанный гость вольной русской поэзии XIX века. Его слово в ней отозвалось. В запретном стихе из "Сашки" Полежаева: "Приап, Приап! плещи Мудями..." легко угадывается реминисценция барковской оды "Приапу". И такого немало.

Начатая Барковым экспансия мата в поэзию продолжена впоследствии не только озорными, хулиганского пошиба стихами, но и лирикой трагического накала и пафоса: политические инвективы, проклинающие тиранию, поэзия протеста и страдания. У истоков этого направления стоит тот же Полежаев, поначалу отдавший дань барковщине и озорству, а затем гневно обматеривший императора, что уже ни в коей мере "озорством" не является. Такого типа трагически-гражданственное, политически-взрывчатое сквернословие существует в поэзии нашего времени; из современных поэтов-концептуалистов в этом отношении наиболее заметен Т. Кибиров. Связь с собственно барковской традицией здесь, конечно, далекая и опосредованная.

Но жива и подлинная барковщина - псевдоэротическая и хулиганская. Она вновь стала безымянной, как бы фольклором, городским и пригородным. В ней лихо господствуют грязные непристойности и мат-перемат, а также несколько забавная наивность сказывается. Причем, некоторые тексты воспринимаются не иначе, как вариации песенок из "Девичьей игрушки" - идентичный стихотворный размер, сходная интонация, совпадающие мотивы. Помню услышанное как-то в Подмосковье причитание (девичье, но исполнял его молодой человек):

Можно было бы по такому поводу не поминать всуе имя Баркова, но прочитайте из "Девичьей игрушки" песню "Кабы знала я да ведала, млада" и убедитесь, что близость текста XX века к тексту XVIII века в самом деле разительная.

В том, что Барков и барковиана считались неудобными для печати и не были допущены к публикации как дореволюционной, так и советской цензурой, есть свой смысл. Это объясняется не косным нашим ханжеством и дикостью, по крайней мере, не только ими. Так уж сложилась культура, что в ней официальное сосуществовало с неофициальным, доступное с запретным. Запрещавшемуся нанесен значительный ущерб, но и преимущества даны немалые (запретный плод сладок). Узаконить же беззаконное - всегда ли это выгодно для него? Былой интерес к нему может быть потерян или ослаблен.

Но более двухсот лет - чрезмерный срок давности для истории нашей культуры, пусть как угодно провинившейся перед общественной нравственностью. Правнучкам праправнучек Белинды пора преподнести "Девичью игрушку", хоти бы в извлечениях, то есть не соревнуясь в щедрости с Барковым, который свое "Приношение" начал словами: "Цветок в вертограде, всеобщая приятность, несравненная Белинда, тебе, благосклонная красавица, рассудил я принести книгу сию, называемую "Девичья игрушка".

Повидимому, в предлагаемую подборку стихотворений попадут не только принадлежащие перу самого Баркова: " ...препоручив тебе, несравненная Белинда, книгу сию, препоручаю я в благосклонность твою не себя одного, и многих, ибо не один я Автор трудов, в ней находящихся, и не один также собрал оную". Знакомая ситуация, когда мастера приходится показывать вместе с подмастерьями и неотделимо от них: Анакреонт и анакреонтика, Барков и барковиана.

Каковы же принципы отбора? Во-первых, чтобы было предано многообразие жанров: оды, басни, песни, эпиграммы, надписи, элегии и др. Во-вторых, отобрать лучшее. Но что значит "лучшее"? Наверно, то, что остается, когда отсеешь дурное. А дурного в изобилии. Есгь откровенно убогие тексты, обнаруживающе неумелость стихотворца, отсутствие языкового чутья, грамматические нелепости, причем, видно, что это не случайная порча при переписывании (такое можно было бы исправить, восстановить правильный текст), а оплошность сочинителя, который старается забросать вас матерными словами, но и с ними-то как следует обращаться не научился. Далеко не все в "Девичьей игрушке" на уровне классики, имеется и бездарная пачкотня .Чтобы не быть голословным - вот пример, яркий образец той, что не войдет в подборку:

Что касается источников публикуемых текстов, то из них наиболее полный - копия рукописной книги "И. Барков. Девичья игрушка или разныя стихотворения, собранные для чтения от скуки в Ст-Петербурге в 1777 году" из собрания Н. К. Голейзовского. Посмертная дата составления сборника, начальные варианты которого должны восходить к предшествующему десятилетию, когда Барков был жив, увеличивает вероятность включения стихотворений, писавшихся невыявленными авторами 70х гг.. XVIII века. Публикуемые тексты сверились с рукописями других списков (из отдела рукописей и редких книг Научной библитеки им. Н. И. Лобачевского в Казани, из рукописного отдела публичной библитеки мм М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде). Вариант общего названия сборника (по ленинградскому списку) - "Девичья игрушка или собрание сочинений Г-на Баркова". В обоих списках имеются весьма существенные разночтения с нашим основным источником; они, конечно, учитывались, что позволило в ряде случаев откорректировать текст, предпочтя наиболее вероятный в отношении достоверности вариант.

При публикации тексты несколько приближены к современным правилам орфографии и пунктуации, как это обычно и делается, однако в значительной мере сохранен облик старинного письма, не стесненного нормами, когда в пределах одного текста (не говоря уж о сличении разных списков) могли сосуществовать "его" и "ево", "такие" и "такия", и т. п. Как правило, ненормированные (не только, разумеется, для современности, но и для письменной традиции и грамотности позапрошлого столетия) написания сохраняются - в целях воссоздания "исторического колорита" тогда, когда это не сопряжено с ущербом для понимания текста читателем.

см. продолжение публикации в №2

перейти в оглавление номера