АЛЕКСАНДР ИЛЮШИН

	АЛЕКСАНДР ИЛЮШИН
	ГЕРОНТОФИЛЬСКИЕ МОТИВЫ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

см также его публикациюв №1	Любви все возрасты покорны... А. С.Пушкин. - Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и развитии и возбуждает сладострастие! Ф.М.Достоевский. Главным героем этого очерка станет, кажется, Дед Мороз, что не противоречит заявленной теме. Ведь если геронтофилию понимать как известного рода влечение к лицам старческого возраста, то ясно: седобородый даритель рождественских елок, во-первых, немолод; во-вторых, притягателен во всех смыслах, а снегурочкам, и не только им, свойственно вожделеть. Однако Нового года еще долго ждать, и начнем издалека, тем более что в русской поэзии до Некрасова геронтофильские мотивы отнюдь не связывались с фигурой Мороза, Красного носа. То, что нас интересует, началось с анакреонтики. Ввел ее в русскую поэзию Кантемир, затем эту традицию поддержали Ломоносов, Львов, Херасков, Державин, а также многие мастера XIX в. Анакреонтику иногда отождествляют с поэтическим гедонизмом, воспеванием чувственных наслаждений и вина. Это неточно и неполно. Тут едва ли не самое главное заключается в том, что пьяница и любовник - старик, так что мыслимая ситуация соития с ним - геронтофильская. Правда, он немощен, лыс, сед и не всегда может рассчитывать на взаимность со стороны девушек. Но юн душой и жаждет удовольствий тем острее, чем ближе видит свою кончину. Обожает женскую красоту, умеет любить, навеки ранен Купидоном. Довольно сложная гамма чувств, а не просто: "вино и женщины!". Уже в Кантемировской интерпретации анакреонтических текстов все это есть. Самым же убедительным "русским Анакреон<т>ом" был, наверное, Державин, помышлявший об амурах в старости, "в гроб сходя". Предварительные итоги русской анакреонтики подводились в середине XIX в. Аполлоном Майковым, заметно и дополнительно усилившим ее геронтофильский аспект. Так, в его исполнении Анакреон не только любитель, но любимец женщин, предпочитающих его бодрым и смелым юношам. В этом отношении примечательно стихотворение "Анакреон" (1852 г.), посвященное Гончарову и высоко оцененное Некрасовым: Мы глядим - красавиц наших Всех привлек к себе старик!.. Дряхлый, пьяный, весь разбитый, Череп розами покрытый, - Чем им голову вскружил? А они нам хором пели, Что любить мы не умели, Как когда-то он любил! Если анакреонтика, начиная с Кантемира и Ломоносова, открывает первую страницу русского поэтического геронтофильства, то вторую открывает барковщина. Она подробно представлена в первом номере "Комментариев", поэтому сейчас ее можно пристально не рассматривать. Отметим лишь, что в "Девичьей игрушке, или Сочинениях господина Баркова" варьируются совокупления, при которых один сексуальный партнер стар, а другой либо молод, либо неуказанного возраста. Старушка объяснила внуку, как нужно вести себя с будущей супругой в первую ночь брака, а тот, получив полезные советы, тут же возьми да изнасилуй бабушку, причем так лихо, что она умерла. Седой старец, монах, "ярясь ебет" пришедшую к нему на исповедь женщину с такой силой, что та в результате тоже скончалась. Другой скитник, отложив священную книгу и сняв очки, "разъеб в клочки" беса, преобразившегося в девицу с тем чтобы искусить его (так искусил, что уж и сам не рад): нечто похожее на случай с толстовским отцом Сергием. Подобного немало в "Девичьей игрушке". С барковщиной тесно связано творчество Василия Майкова, автора ироикомической поэмы "Елисей или раздраженный Вакх". Герой поэмы ямщик Елисей попадает в бордель, который принял за женский монастырь, а содержательницу этого притона - за игуменью. Именно с нею, старухой, у него завязываются любовные отношения, которым он, пока ему это не надоело, предается с блаженством. М.А.Цявловский справедливо заметил, что поэма Майкова кое в чем предвосхищает пушкинскую балладу "Тень Баркова" (обширный комментарий виднейшего пушкиниста к этой балладе впервые опубликован в книге "Летите, грусти и печали...". М., 1992). Позволительно уточнить: предвосхищенным оказывается в первую очередь как раз геронтофильский эпизод. Разница только в том, что герой баллады Ебиков в отличие от Елисея попадает не в мнимый, а в настоящий монастырь и блудит не с бандершей, а с настоящей игуменьей; и в том еще, что ему это совсем не по нраву, хотя трудится он добросовестно: О вид, угодный небесам! Игуменью седую Ебет по целым он часам В пизду ее кривую! Но далеко не всегда геронтофильские мотивы обыгрывались в стиле похабного озорства, и опыт того же Пушкина наглядно свидетельствует об этом. Для него это вопрос серьезный и отнюдь не безотносительный к теме высокой и трагической любви. Он склонен к размышлениям, обсуждая данную тему, иначе, наверное, не возникла бы известная поэтическая философема "любви все возрасты покорны". Центральное же произведение, проникнутое духом геронтофилии, - конечно, "Полтава". Молодая красавица Мария (Матрена Васильевна Кочубей) безумно влюбляется в старого, удрученного годами гетмана Мазепу, и все, что с ними из-за этого происходит, никак не шуточно и не весело: разбиваются жизни, меркнет разум. Сюжет этой любви предваряется следующей авторской медитацией: Не только первый пух ланит Да русы кудри молодые, Порой и старца строгий вид, Рубцы чела, власы седые В воображенье красоты Влагают страстные мечты. Слово "красота" здесь употреблено в значении "красавица", чьим любовником стал престарелый гетман. Он тоже любит свою избранницу, но не так страстно и самозабвенно, как она его. Родителям ее такое чувство кажется преступным, противным естеству, что и понятно: геронтофилию принято считать половым извращением. "А если это любовь?" Любовь - редкость, чаще блажь или "с голодухи". Недаром сказано: "на чужой стороне и старушка божий дар". Путешествующий, заброшенный волею судеб в какое-нибудь захолустье, готов довольствоваться ласками пожилой непривлекательной женщины, раз уж нет достойной партнерши. Вспомним хотя бы великолепный стихотворный этюд Полежаева "Тарки" (это название дагестанского селения, которое поэт посетил во время своего пребывания на Кавказе в составе Московского пехотного полка: Набрел я ночью На сущий клад Лет в пятьдесят. Геройской мочью, Зажав ей рот И не стыдясь По старой вере Старушью честь Уже принесть Хотел Венере... (весна 1831 г.) Кончилось это неудачно для героя, и "старушья честь" осталась незапятнанной. Старушья - "лет в пятьдесят"? Так уж считали в XIX в. Даль в Толковом словаре определяет старческий возраст начиная с полувекового. С геронтофильской тематикой своеобразно корреспондируют антиномичные ей мотивы геронтофобии. Чаще всего они выражены через мужское отвращение к старухе и ужас перед ней, имея в виду возможное нежеланное совокупление с нею как уступку ее любовным домогательствам. В этом чувстве, как правило, есть момент комики, более или менее интенсивно акцентируемый. Классический пример - реакция Финна на признания влюбившейся в него Наины из пушкинской поэмы "Руслан и Людмила". Не слишком смешно, хотя отчасти забавно. Гораздо комичнее творение Козьмы Пруткова под выразительным названием "Древней греческой старухе, если б она домогалась моей любви" с подзаголовком "Подражание Катуллу": Отстань, беззубая! .. твои противны ласки! С морщин бесчисленных искусственные краски, Как известь, сыплются и падают на грудь. Припомни близкий Стикс и страсти позабудь! Козлиным голосом не оскорбляя слуха, Замолкни, фурия!... Прикрой, прикрой, старуха, Безвласую главу, пергамент желтых плеч, И шею, коею ты мнишь меня привлечь! Разувшись, на руки надень свои сандальи, А ноги спрячь от нас куда-нибудь подалей! Сожженой в порошок, тебе бы уж давно Во урне глиняной покоиться должно. Старость тем и страшна (помимо внешнего неблагообразия), что близка к смерти. Старческая любовь сопричастна безумию и кошмарным соблазнам скорого уничтожения. Тело кремируют, а душа отправится в Ад, на берега Стикса. Костлявая курносая бабушка, ополченная разящей косой, тут как тут. О ней написал Бенедиктов в превосходном стихотворении "Неотвязная мысль". К герою этого стихотворения ластится какая-то неопрятная старая баба. Он грубо гонит ее: не узнал. А ведь когда-то она жила с ним "в женской прелести" и, хоть состарилась, по-прежнему верна ему. Он желает любить Софью Павловну с Ольгой Львовною, но никуда не деться от этой постылой Феклы Савишны, "бабы старой", вслед за которой "идет баба новая" - белая смерть. И у Некрасова в сказке "Баба-Яга, Костяная нога" старая ведьма преследует своими любовными притязаниями молодого героя. Однако о Некрасове у нас должен быть разговор особый и подробный, и вовсе не в связи с этой сказочкой, которую он написал еще в юношеские годы. Геронтофильский размах его поэзии поистине чрезвычаен, глубоко связан с его демонологией, некромагией, мифотворчеством. Некромагия - странное слово? "Да, Некрасов - "некрасив" (каламбур невольный)", - острил Б.М.Эйхенбаум. Мы бы предпочли иной каламбур, как если бы в фамилию поэта буква "а" вкралась ошибкой - вместо требуемой "О": Некрос - по-гречески Мертвый. В его произведениях содержится богатейшая и уникальная коллекция смертей и мертвецов (а также демонов и гротескно выписанных уродов). Сам он, впрочем, вряд ли ассоциировал свою фамилию со словом Некрос, иначе сокращал бы ее так: Некр. (а он прибегал к другому сокращению: Нек.) Из всех смертей нас будет интересовать белая - от русского зимнего мороза, вследствие замерзания, обморожения, переохлаждения, простуды. Мороз у Некрасова - злая сила, иногда персонифицирующаяся и принимающая обличие воинственного деда. Он склонен губить людей, в частности женщин, некоторые отдаются ему, бывает, что и добровольно, даже охотно: характерная геронтофильская ситуация. Случается, что ему приносят жертвы. В поэме "О погоде" двое молодых шалопаев пригласили кататься двух незнакомых им легко одетых девушек, завезли их ночью на загородное кладбище и там вывалили в снег, а сами умчались обратно; не тронули их, а отдали морозу. Обе, наверное, погибнут став его добычей. В этой же поэме упоминается итальянская певица Бозио, гастролировавшая в Петербурге и умершая там от простуды: Вспомним - Бозио. Чванный Петрополь Не жалел ничего для нее. Но напрасно ты кутала в соболь Соловьиное горло свое, Дочь Италии! С русским морозом Трудно ладить полуденным розам. Перед силой его роковой Ты поникла челом идеальным... В стихотворении "Выбор" красную девицу хотят погубить, соперничая друг с другом, сразу три демона: Царь водяной, воевода Мороз и Леший. На этот раз Морозу не повезло: одолел Царя водяного, но был оттеснен Лешим. Обещал девушке сладкие грезы и белоснежный наряд, но своего не добился. Наиболее детализирован образ этого беспощадного воеводы в поэме "Мороз, Красный нос". Сначала он насмерть простудил крестьянина Прокла, затем принялся за его вдову Дарью, к которой, видимо, испытывает страстное влечение. Здесь пора наконец заметить, что он ровно ничего общего не имеет с добрейшим рождественским дедом. Елка не его атрибут. Лес, в котором он морозит Дарью, - сосновый. В первоначальной редакции поэмы еще фигурировала одна ель: Мороз, обходя дозором владенья свои, следил, "нет ли где сломанной ели". В окончательной редакции она исчезла и предпочтен другой вариант текста: "нет ли где трещины, щели". Итак, Мороз забрался на сосну большую, под которой коченеет приехавшая по дрова Дарья, и поет хвастливую песню: - Вглядись, молодица, смелее, Каков воевода Мороз! Навряд тебе парня сильнее И краше видать привелось? Соблазняет ее. Он похож на Морозку русских сказок, который навевал холод, а сам спрашивал: "Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?", на что та отвечала: "Тепло, Морозушко". Он иглы колючие сеет с седой бороды на Дарью, а потом принимает образ Прокла и целует ее: В уста ее, в очи и в плечи Седой чародей цаловал, И те же ей сладкие речи, Что милый о свадьбе, шептал. Ей любо внимать этим речам, она покоряется ему, застывает в заколдованном сне, улыбается, ей сладко. Умирает. В ранней редакции был еще эпилог, из которого явствовало, что она все-таки не умерла: услышала сквозь сон ржание коня, очнулась, побежала, согрелась и вскоре уже была дома, занималась хозяйством и воспитывала детей. Любовный диалог с Морозом, стало быть, не завершился оргазмом смерти. Некрасову, судя по всему, было очень жаль умерщвлять свою чудесную героиню и оставлять ее детей круглыми сиротами. И все-таки он решил отказаться от этого смягчающего эпилога, так что в окончательном варианте поэма завершается гибельным замерзанием Дарьи. Между тем отброшенный эпилог, останься он заключающим поэму аккордом, еще раз прозрачно намекал бы на геронтофильскую подоплеку сюжета: И тайной навеки осталось, Что делала в роще она. Лишь Дарьюшка после боялась В лесу оставаться одна. Да долго румянец багровый Вдове позабыть не давал, Как жарко Морозко суровый Ее под сосной целовал... Мороз, Красный нос странным образом впечатлелся в некоторые дальнейшие свершения русской литературы. Самое неожиданное и таинственное его "продолжение" - в Свидригайлове из "Преступления и наказания". Тут и внешнее сходство (Раскольникова всегда "поражало" его лицо): "Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светлобелокурою бородой и с довольно еще густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам (лет пятидесяти - А.И.) лице". От него веет холодом: когда он ответил на вопрос собеседника, как там должно быть на том свете, "каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе". Свидригайлов - страшный охотник до женщин, склонный к насилию и садизму (на его совести есть загубленные женские жизни), и опасный чаровник. У него невеста, совсем молоденькая девочка: "чудовищная разница лет и развитии возбуждает сладострастие". Если некрасовский Мороз царство свое убирает в "алмазы, жемчуг, серебро", то Свидригайлов подарил невесте "бриллиантовый убор один, жемчужный другой да серебряную дамскую туалетную шкатулку" - точно те же драгоценности. Благодарная невеста бросается ему на шею, целует, клянется, и все это "со слезинками энтузиазма": вот она, геронтофилия! Совпадений и соответствий слишком много, и нельзя счесть их случайностью. Они системны. Достоевский был восхищенным читателем Некрасова, постигал магию его поэтического слова и чародейство творимого им мифа, и это причудливо отозвалось в "Преступлении и наказании". Блок в статье "Ирония" проницательно заметил, что Достоевский "влюблен чуть ли не более всего в Свидригайлова". Этой же статье предпослан эпиграф из стихов Некрасова. Два гения-ровесника сближены в сознании Блока, об этом можно говорить с уверенностью. В варшавской главе поэмы "Возмездие" знакомец наш Мороз, Красный нос преображается в свирепого Пана Мороза, мстительного воеводу, грозящего врагам и поработителям Польши: "Месть! Месть!" - в холодном чугуне Звенит, как эхо, над Варшавой: То Пан-Мороз на злом коне Бряцает шпорою кровавой... У него седая голова, откидные рукава, он то яростен, то скорбен. Польская столица занесена снегом; холодно. Мороз - сквозной мотив, от первых до последних строк главы. Отец лежал в гробу, сын с ним простился, потом покойника похоронили и сын в одиночестве бродит по ночному заснеженному городу, коченея от стужи. Ощутимы аллюзии некрасовской поэмы, где тоже смерть родного человека, гроб, похороны, белое безмолвие и воинственный Мороз. И в одном месте у Блока тоже возникает мотив морозной любви: Мороз, оледенивший кровь, Твоя холодная любовь... Флюиды некрасовского Мороза досягают и до наших дней. Можно продемонстрировать текст стихотворения, сочинитель которого пожелал остаться "неизвестным автором" и потому в контексте нашего очерка будет представлен просто как аноним. Стихотворение называется "Драма Лица" и вместе со скрытыми реминисценциями из поэмы Некрасова редуцированно варьирует мотив геронтофильства: 1 Выпадают передние зубы, Десны полые скоро сомкнутся, И холодные горькие губы Не дерзают уже улыбнуться: В щели рта зачернели пустоты, И Лицо застыдилося женщин, Преисполненных прежней охоты Созерцать плотоядный тот жемчуг. 2 Отрастают усы с бородою, Срам беззубости мягко прикрыли Своей порослью важно-седою, Вызреваньем белесой ковыли. Зарумянился Лик дед-Морозов - Сам дебрист и маячит по дебрям. Вишь как весел он, светел и розов, Вишь как благостен, чист и серебрян. 3 Тьфу ты, лопнули где-то сосуды. В бороде и усах сгустки крови. Был бы брит - этот выхлюпок рудый Смыл бы враз, и гуляй на здоровье. Но багряные волосы слиплись. Безобразится Лик нелюдимый... Вроде новый готовится выплеск: Из ноздрей выползают рубины... *** В туалетное глядя зерцало, Эту драму глаза досмотрели. В них тоскливое чувство мерцало, И они под конец потускнели. В предынсультной истоме неясно, Чем там дальше-то все обернется. Ах Лицо, ах ты солнышко красно, Будь спокойно, и все обойдется. 8. VI. 1992 Здесь как в песне некрасовского Мороза ("алмазы, жемчуг, серебро"), фигурируют три слова "драгоценной" семантики: жемчуг, серебрян, рубины, из них два - в точном соответствии с некрасовским текстом. Все три слова занимают заметные однотипные позиции, замыкая первую, вторую и третью "главки" стихотворения. В осознанности-преднамеренности такого приема вряд ли можно сомневаться; авторский расчет тут налицо, тем более что упомянут Мороз, под которого стилизуется постаревший герой, обладатель "Лица", отрастивший себе седую бороду с тем чтобы прикрыть "срам беззубости". По-видимому, он хочет нравиться женщинам, для того и маскирует свое безобразие, да и сами они "преисполнены прежней охоты" любоваться им, так что достаточно внятно слышен и геронтофильский мотив. Итак, отпустив бороду, герой заделал "щель" беззубого рта, подобно тому как Мороз у Некрасова следит, "нет ли где трещины, щели!". Оба маячат по дебрям: владыки леса. И хотя мы не знаем, Красный ли нос у новоявленного румяного Мороза, - зато видим, что "из ноздрей выползают рубины" (носовое кровотечение). Недужный Мороз, томимый предынсультною истомою, - это, конечно, не воевода. Он мало чем напоминает Морозку - персонажа восточнославянской языческой мифологии (или фольклора). Но это и не рождественский дед с елкой и подарками. Впрочем, "рождественским" Деда Мороза, одушевляющего новогодний праздник, давно не называют. Его фигура не христианизирована, ассоциируется не с Рождеством, а с Новым годом. Снегурочка считается его внучкой, и грех тому, кто заподозрит между ними инцестуозно-геронтофильскую связь. Но как знать, как знать... Наш "аноним" - автор поэмы или стихотворной рождественской сказки "Дедушка и девушка" - представил дело именно так (впрочем, вовсе обойдя вопрос о возможном родстве Мороза и Снегурочки и избежав таким образом темы кровосмешения; зато всячески акцентировав геронтофильские мотивы). Извлеченный из авторского личного архива текст публикуется впервые с любезного разрешения его владельца. Возможные изъяны и несовершенства этого памятника публикатор просит всецело отнести на свой счет. История жанра стихотворной рождественской сказки во многих чертах еще не ясна. Ее всесторонее исследование - по-видимому, дело будущего. Как обычно, ожидаемым обобщениям предшествует накопление фактов. Именно с одним из относящихся к указанной области фактом и знакомит читателя эта скромная публикация. По ряду причин полагаем не вполне удобным представить здесь не только подробный, но и хотя бы беглый филологический анализ публикуемого текста. Как говорится в подобных случаях, "пусть он скажет сам за себя". Тем дальше мы от мысли давать ему какую бы то ни было оценку, разделяя к тому же распространенное мнение относительно того, что оценочность вообще чужда и не нужна науке. Единственное, от чего трудно будет в этой ситуации удержаться, - это необходимый минимум примечаний, прилагаемых к тексту, поскольку без них кое-что может оказаться непонятным, либо же понятым неточно. Хотя, разумеется, комментарии желательны более развернутые (например, варьируемый в произведениях такого жанра мотив рождественской елки дает повод для углубленных разысканий в этнографическом плане, историко-культурном, фольклористическом и пр.; известная статья П.Г.Богатырева, касающаяся данной темы, а также ценная новейшая работа Е.Душечкиной отвечают далеко не на все вопросы), равно как и соображения касательно "вписанности" публикуемого памятника в геронтофильскую поэзию, древо которой испещрено морозобойными трещинами. Надеемся, что сделанных предуведомлений "для первого раза" достаточно и что теперь позволительно перейти от смиренной прозы к стиху. Итак, текст рождественской сказки. ДЕДУШКА И ДЕВУШКА Сунул зябкие ножки В мягкие валенки - Теп-теп по дорожке Дедушка старенький. Сып-сып из него песочек На ледок на гладенький: Не поскользнись, дедочек, Не убейся, слабенький. Рысцой бы пуститься, Да нету моченьки. Ветерка боится Нищенький, тощенький. Ко дворцу подходит Старенький дедушка. Из дворца выходит Любимая девушка: "Здравствуй, коханый, - Молвит по-турецкому, - Счас подать стаканы Я велю дворецкому; За твое здоровье Выпьем сладкой водочки, А потом любовью Займемся немножечко". И берет деда Под ручку дрожащую, И грядет с ним дева В тишину тишайшую. Дворецкий бесшумно Принес все, что надо. Дед спел безумно: "Живет моя отрада..." И еще: "До зари Безумлюсь и сетую - Ты ж допой-договори Песню недопетую" Тишину не пугало Дикое пение И не искушало Ничьего терпения. Горели свечи И будто всплакивали. Девичьи плечи Чуть нервно вздрагивали. "Девичьи-девичьи..." Наяву грезится, Что в ее обличьи - След от полумесяца... Смеются-плачут глазки - То круглые, то щелочки - И с обещаньем ласки, И жалят словно пчелочки. Люби ее жарче, Такую красивую! Ты слышишь, старче С бородою сивою? Старче, песни спеты! Нет на ней ни тряпочки: Лишь звонкие браслеты Сребрятся на лапочке... Браслеты и кольца... Одно кольцо печальное. Глянь, старый пропойца: Это, обручальное. И крестик нательный... Наяву грезится Союз постельный Креста и полумесяца... Ну и хрыч! Очами видно Невооруженными, Что ему совсем не стыдно Спать с чужими женами. Не из тех ли он недужных Одержимых дедушек, Кои любят жен безмужних И замужних девушек? А она стройна, как свечка, И цвета такого же... Хрыч ты мой, мое сердечко, Ты ж влюбился по уши! "Иди ко мне, коханый!" - Снова по-турецкому. Муж в Перми, дворецкий пьяный Спит... Хвала дворецкому! Пиджачок - на стульчик; К батарее - валенки... Сам - пил, но как огурчик: Стойкий, хоть и старенький. Дальше - стоп! Альковных Таинств опасаемся. Нежных струн любовных Грубо не касаемся. Козочку - козлик, Петушок - курочку, А Дедик Морозик Ласкает снегурочку. Снегу намело - Белые простыни. Белым замело Тропы и росстани. В эту лютую стужу, В эту ночь предьянварскую Чуешь в себе душу И кровь татарскую. Счастья вам, двое - Чурбанчик и чурочка. Пусть вьюга воет - Довольна Снегурочка. Дурачок старый И молодая дурочка. "Значит, мы татары?" - Смеется Снегурочка. Смешно? Иль серьезно? У, яхши кыз бала... В душе морозной Нежность вызвала... * * * Дед вспомнил лето Восемьдесят пятого - И себя, деда, Горем распятого. Как психовал он, Помирать готовился... То миновало. Дух успокоился. Взоры упоила Заря рассветная. Что раньше было - Все плюсквамперфектное. "Выпьем, Снегурка!" - Дед к бутылке тянется И кашляет гулко, Старый пьяница. Буль-буль за глотком глоточек Из горлышка в кровушку. Не захлебнись, дедочек: Жаль будет твою вдовушку. Кролик-алкоголик, Глазки твои красненьки, Сядь-ка ты за столик: Лежа пить опасненько. "Закуси, коханый!" - Голосок хозяюшки - Тонкое сопрано, Как у киски-мяушки. "Прикончив бутылку Змия зеленого, Подцепи на вилку Грибочка соленого. Лучку, морковки... К пивку - креветоньки... Ты мой сильный, ловкий И вовсе не ветхонький". И смотрит на Пер-Ноэля Нежно и ласково. Дед достал из портфеля Бутылку красного. Пивка для рывка, А потом винца еще... В глазах старика Некий свет мерцающий. Кхе-кхе... к хересу склонный! Шам-шам... шампанское! Пьяный и влюбленный. Исступленье шаманское. * * * Хорошо дома. Во дворце околдованном. Снисходительна дрема К ею окованным. Тепло в постели. А на улице В плясках метели Снежинки целуются. А за городом - лише. Тьма непроглядная Нависает свыше, Безотрадная. Заблудившийся путник В пустоту аукает. Его, коль в снег рухнет, Вьюга убаюкает... Дед Мороз, спаси беднягу! Пер-Ноэль, на помощь! Но никто к нему ни шагу; Пропадай, Пахомыч... Дед Мороз с Пер-Ноэлем - Фигуры тождественные. Слушай всяк взбодренный хмелем Сказку рождественскую. Дед Ноэль, нажрамшись, Под ватной тужуркою Мирно спит, обнямшись Со спящей Снегуркою. Вот и утро заглянуло К ним в окошечко. Спят. К нему она прильнула. Пусть поспят немножечко! Дворецкий бесшумно Вошел в их спаленку, Со злобой неумной Глянул на старенького. "Ах Коз-з-зел ты сраный, - Подумал про дедушку, - Охмурил, поганый, Замужнюю девушку!" Со стола, где посуда, Похмелился остатками, И вышел, паскуда, С мыслями гадкими. (Сказать по правде, Он сам был в возрасте: Ревматик, подагрик, Прочие хворости...) "Вот послать, - думал, - в Пермь Донос-анонимочку: Во дворце, мол, гран-пер Спит с твоей в обнимочку..." Но прознают, собаки, Чье это усердие, И, пожалуй, вырвут баки Седовато-серые. В наш век небезопасно Бороться за нравственность, Скорее безопасно Поощрять безнравственность. * * * Дед проснулся. Вспомнил, Что ему приснилося: Будто вьюга в чистом поле Стонала и злилася. Будто друг его Пахомыч, Кассир с Сортировочной, Тщетно звал его на помощь, Заплутав беспомощно... Не дозвавшись, молил бога: "Господи, смилуйся..." Ох плохо. Ох плохо. А еще что снилося? "Как ты з-з-зол, коханый", - Будто укор он слышал - Не ее... Чей-то... странный... Нависавший свыше. А потом будто Пермь К нему прилетела - Эдака дурная Спермь На головку села. Давит больно, туго, До конца победного: За то, что предал друга, Пахомыча бедного! Сам в мягкой постели, Со своею милою... Лучше, чем метели И вихри стылые? Ренегат!.. То есть Отступник, по-нашему. А ну-ка, совесть, Коли есть ты, вмажь ему! И дедушка заплакал. И сопли. А тут еще Будильник зазвякал, Громкое чудище. Хозяйка проснулась, И, глядя на скорбненького, Ей тоже взгрустнулось, Но прошло скоренько. Она не умела Долго печалиться И не хотела Скорбеть-отчаиваться. Хотела быть счастливой, Умела быть счастливою. Уж либо жить, либо... Нет, жить без всяких "либо"! "Ну что ты, коханый? Не плачь по-напрасному. Счас возьмем стаканы И - еще по красному!" Все допито... Вот как? Но дева не в панике: Есть вино и водка У нее в предбаннике. Дворецкий нарядный Подаст то, что надо. Пей, мой ненаглядный! Пой, моя отрада! Ухо дед ладонью Зажал, как ежели б Трубку телефонью Приложил, - и вежливо: "Алло! - себе в локоть, - Алло!" Чудило старенький. Зачем ему "аллокать"? Играет, как маленький? "Алло! Это касса? Пахомыч? Живехонек? Ну молодец, что спасся Ну я рад-радехонек! А то я чего-то Вдруг забеспокоился: Ты там весь в заботах, А я тут устроился... Славно выпиваю, Много продовольствия, И вобще срываю Цветы удовольствия. Вот такой случай. Радуйся, что выжил-то! Ты мужик могучий, Хоть и бледный изжелта. Главное, ты, дядя Отделался дешево. Прости, бога ради, И всего хорошего". Из ничего и тревоги И утешение. Сколько было мороки! Вот - завершение. Отвел от уха руку Повеселевший пьяница И ласково подругу Погладил по тальице. Болтать сколь можно? Конец многословию. Заняться должно Опять любовию. Вино принес дворецкий, Важный и суровый. Дед свистнул молодецки И пошло по новой. * * * Пока веселятся Дедушка с девушкой, Порассудим, братцы: Легко ли быть дедушкой? Старость не радость - Гласит пословица, - А большая гадость, Хандра и бессоница. Были крепкие мы гвозди, Хвастались здоровьишком, На гнедых летали в гости К девушкам и вдовушкам. Словно в позапрошлом веке Жили, разудалые... А теперь что? Калеки, От жизни усталые. Изменилась в организме Каждая молекула. У иных на склоне жизни Крыша поехала. Через меру выпил - Почки воспротивились; Просквозило - гриппер Или простудифилис. Кто там вякнул насчет шанкра? Об этом - ни фразочки! Это ведь не в духе жанра Рождественской сказочки! Зря перебили, братцы. Склероз: не помню, врал о чем; О тех, может статься, Кто разбит параличом? Ладно. К Дед Морозу Сие не относится. Пьет тройную дозу, Красный нос курносится. Курит, и окурки Складывает в пепельнице.. И тому Снегурка Свидетельницей. * * * Дедушка-голубчик, Сделай ей свистулечку Потешь, наш женолюбчик, Милую Снегурочку! Она ведь не может, Как ты, свистеть в два пальчика. Она ее положит На донышко ларчика. Уйдешь - ее отыщет И, чтоб прогнать уныние, Маленечко посвищет: Свист, право, не бесчиние. "Ладно, моя пташка, - Промямлил дедулечка, - Мне еще рюмашка, А тебе свистулечка". Улеглись метели. День ясней ясного. "В здоровом теле Еще ноль-восемь красного. Зимнее солнце Гуляет по небу. Ему тоже хоцца Выпить чего-нибудь. Вселенная жаждет, Трясут ее стрессы. Вселенной дашь, дед, От щедрот принцессы? Да нет, он жадный. Самому мало, мол. Хотя уже изрядно Себя побаловал. Что ему природа, И родная, в частности, И судьба народа, И перестройка гласности Во дворце он - значит, От мира постылого Себя и все прячет, Что ни есть ему милого. Свой век доскрипит он Для себя единственно, Ароматом пропитан Любви таинственной. Дворец незыблем? Дед прав по-своему? Яду не подсыплем В хмельное вино ему? Но хозяин, хозяин... Не запылится ж - явится: "Слуги! Вот он, Ванька Каин, Вешайте за я...!" То-то был праздник Паскуде дворецкому: Попался, мол, проказник, Сыграл не по-игрецкому! Но об этом мысли Преждевременны. Тучи не нависли, Грозой не беременны. В Рождество какие ж грозы? Снег засыпал улочки. Кругом одни Дед-Морозы, А с ними Снегурочки. Луч зимнего солнца Нырнул в стопку вермута. Дед пьет до донца - Влага в душу ввергнута. (Луч - радиоактивный? Отравленный? Мнительность.. Впрочем, солнцу неизбывно Свойственна мстительность). И вновь двоим тесно... Амур из лука целится. Диалог бессловесный И небеззвучный деется. * * * И так бы долго Оно продолжалося, Но где же елка? Нам елку, пожалуйста! Ругнем-ка деда За лень и праздность: Елки - ведь это Его обязанность! Попил в покое Коньяк три звездочки? Согрел в алькове Старые косточки? Теперь за дело! Собирайся, дедушка. Проводи-ка деда, любимая девушка. "Я с тобой, коханый... - Шепнула Снегурочка, - Где мои сафьяны? Где моя тужурочка?" Но дед гривой покачал; "Нет, будь дома, женщина. Вот тебе, чтоб не скучала, Тот свисток обещанный. Я, наверно, ненадолго, И ты зря разжалобилась. Просто там кому-то елка, Видать, понадобилась. Далее - молчанье Снегурка-шалуньица! Давай на прощанье Нежно поцелуемся". Снова ветхие ножки В теплые валенки - Побрел по дорожке Дедушка старенький. Вот Горисполкома Здание - отменное! А за ним роддом, а Дальше пельменная. Школа. Пусто в школе: В каникулах числится. Футбольное поле (Ворота - две виселицы). Церковь - почему-то Ржавая, поджарая; Колокольня - будто Каланча пожарная. Безлюдье. Бесптичье. Ни лая, ни мяуканья. Как Пахомыч: кличь, не кличь - В пустоту ауканье. Куда ж выносит деда За шагом шаг войлочный? К цели. А цель - это Базар елочный. Только елок, считай, нету. Хорошие разобраны. Остались лишь скелеты. Палки. Ветки - ребрами. Под ногами груды хвои: Постлалась, настильная, И лежит себе в покое, Словно бы могильная. Ox, хвоя... То ль елова, То ли кипарисова. Липнут к ней остатки плова - Снедь такая рисова... То не плов, то кутья, Кутья поминальная. То исход житья-бытья, Минута прощальная. Тут со стороны дворцовой Свист донесся траурный, Воздух всколебав свинцовый Трелью жалобной. (Боль сердечной раны, Хоть бы ты утишилась!) "Прощай, мой коханый..." - В этом свисте слышалось. В тумане стылом Тают очертания Всего, что было, Что виделось ранее. Шагните в морозный дым - и Такое же таяние Смажет необратимо Ваши очертания. И боль утихнет, Что сердце терзала вам... А запад вспыхнет Предгибельным заревом.
	Москва, ноябрь 1988 - январь 1989 г	.
	перейти в оглавление номера