|
Сергей Ануфриев |
Юрий Лейдерман |
Павел Пепперштейн* |
|
ИНСПЕКЦИЯ "МЕДИЦИНСКАЯ ГЕРМЕНЕВТИКА" |
||
|
Художественная практика "Медицинской герменевтики" не может быть описана в рамках обычной классификации по жанрам: она включает в себя изготовление художественных объектов, перформансы, писание текстов и просто ведение дружеской беседы, но, в сущности, не является ни тем, ни другим, ни третьим и не суммой этих занятий. Прежде всего эта практика ставит под вопрос основное различие, конститутивное для современного художественного процесса: а именно различие между производством искусства и его истолкованием. Уже название группы указывает, что она занята в основном определением и истолкованием неких симптомов, с целью, возможно, лечения болезни, о которой они свидетельствуют. ...Своеобразие "Медицинской герменевтики" состоит в том, что все формируемые ею объекты и тексты относятся к области объяснения, а не объясняемого: никакого "просто искусства", возникающего спонтанно и аутентично до всякой интерпретации, при этом вообще не предъявляется. Художники "Медицинской герменевтики" отождествляют себя в качестве художников и затем, не предъявляя никаких обычных доказательств этого, прямо переходят к истолкованию своего существования как художественного... ...Они лишь отчасти утрируют... привычную форму современного культурологического эссеизма, но этого оказывается достаточно, чтобы обнаружить его чисто игровую и эстетизирующую природу, его внутреннее неверие во внутреннюю убедительность и объективную значимость его собственной аргументации... ...Но одно и для авторов, и для их зрителей констатируется "Медицинской герменевтикой" с несомненностью: то, что было раньше историей борьбы идей, стало в лучшем случае авантюрным романом и перешло из области претензий на истину в область художественного повествования средствами современного искусства. Борис Гройс Медицинская герменевтика или лечение от здоровья * спиногрызы Давным-давно С.А. приснилось что-то такое, отчего он проснулся со словами: "Масса спиногрызовГ. Вскоре после этого он узнал, что "спиногрызами" называют в народе детей. Теперь мы занимаемся спиногрызами вплотную, трепетно отгораживая их уютными заборчиками "классицизма". Никогда не помешает издать книжки для спиногрызов в Детгизе, то есть для спиногрызов Детгизами (вариант Дедморозов). Детгиз и Спиногрызочка - вот кто стоит под Елочкой-Выручалочкой (зимой и летом выручает одним цветом). 1. Инверсия канона св. Христофора. ...И его нам бояться не надо Он и сам весь от ужаса сед. На спине его тихие гады Ожидают вселенский рассвет. (Ю.Мамлеев.) Маленькое подтачивает большое сверху. Но коллективная "фантазия" предполагает и перевернутые варианты: крошечный младенец тащит на своих плечах огромного толстяка (в политической карикатуре, к примеру). Толстяк тоже является спиногрызом, он грызет и сосет соки из малого, которое его "тащит" (в обоих смыслах этого двусмысленного слова). Таков иконический статус "толстого дискурса", паразитирующего на спиногрызах. То есть маленькое, паразитируя на большом, становится объектом паразитизма со стороны другого большого. Конфигуративно, оно оказывается зажато между двумя "весовыми категориями". Напомним: параметр веса характеризует наиболее глубинные формы бреда, можно добавить - наиболее мучительные (кстати, в традиционных описаниях Ада этот тип бреда обычно ангажируется для создания фигур особенно "тяжелого" наказания - Сизиф, например). Действительно, мало что может быть столь неприятным, как бред весовых контрастов. Весовые галлюцинации такого рода иногда переживаются в детстве при высокой температуре или во сне. Это абстрактный (нефигуративный) кошмар, невыносимый во многом именно благодаря отсутствию визуальных впечатлений и языковых эффектов. Анекдот: Заяц уезжает за границу и хочет увезти с собой слона. - Как же его пропустят? - спрашивают знакомые. - А я с двух сторон привяжу батоны к слону, и когда таможенник спросит, что это такое, я отвечу: "Что, не видите, бутерброд в дороге не доел!" В контексте этой книги дети для нас выступают как "неопознанные" объекты воздействия со стороны "опознаваемого" дискурса детства (коллективного или персонализированного). Однако, эти объекты хотелось бы каким-то образом классифицировать, то есть традиционно подменить процедуру "опознания" процедурой "означивания" различных уровней, состояний и "поз" неопознанности. Таким образом в слове "неопознанность" для нас начинает фонить некая "нео поза", "нео позиция", фундирующая специфический "бред актуализации", задействованный там и сям в нашем дискурсе (например, в книге "Латекс"). Вернемся к проблеме "классификации объектов воздействия дискурса детства". Классификация такого рода, по-видимому, должна представлять собой классификацию "метафорических тел детства", а из опыта работы с "метафорическими телами" (см. тексты, написанные по методу "Нарезание") мы знаем, что "метафорические тела" описываются через произвольное "свинчивание" вырванных из контекста фрагментов, несущих в себе акустику различных расщепленных литературных блоков - исходя из предположения, что любой, доже самый идиотский, литературный спиритизм сталкивает описание с "метафорическими телами", находящимися в "сыром", предстатуарном состоянии. Таким образом, мы можем, на всякий случай, вычленить три типа "метафорических тел детства", как три типа потребления дискурса детства: 1. Спиногрызы. 2. Короеды. 3. Шкурки. Все три наименования происходят из неопределенного городского жаргона и обозначают детей. "Ох, устала я! Бегаю то на работу, то по магазинам, ведь у меня трое спиногрызов дома сидят". "Снова эти короеды весь забор поломали! Не умеют играть нормально, так пусть не крутятся здесь!" "Так она со своими шкурками притащилась. Дети у нее, видите ли!" Спиногрызы- дети в семье. Невидимки (сколько ни вертись - они за спиной: канон МАШЕНЬКА В КОТОМКЕ). Социальные паразиты. С этим паразитизмом связан "мир детских грез", "интроспективная психоделика детства", как бы грызущая и сосущая "спины" и "задники" реальности. Короеды- дети в коммунальном социуме. В первую очередь, вредители, носители разрушительного импульса, "десантники небытия". Социальный паразитизм детей в данном случае оборачивается анти-социальной активностью, "мелким хулиганством", разными гадкими и запретными шалостями и мелкими пакостями. Канон: ШАЛУНЫ-МАЛЬЧИШКИ (Макс и Мориц). Шкурки- дети в пустоте или в "иных мирах". Метафизический параметр мыслеформ детства. Неподвижность, неуловимость, фиктивность, избыточная суггестия, мистический ужас и мистическая нежность - все это относится к "шкуркам". К ним же относится и наиболее мистифицированный уровень детства -"мертвые дети", "дети-оборотни", "искусственные дети", дети как изображения и подделки, "выпотрошенные эйдосы", замещающие собой "нерожденных". Канон: СНЕГУРОЧКА В НОРКЕ. Спиногрызы всегда сидят дома. Их миры - копошение в полутемных пространствах, наполненных сгущающимся воздухом. Они любят забираться под столы, диваны, прятаться за дверьми. Они ползают по пыльному паркету, слегка царапая коленки. Спиногрызы -социальные паразиты именно потому, что они питаются сгущающейся обобществленн остью, втягивают своими трубочками застывшие иллюстрации, над которыми колышется легкий парок воспаряющихся дефектов. Но, как правило, их кормят насильно. Мир буквально запихивает в них одну иллюстрацию за другой, он дрожит и вибрирует, постоянно выдавливая из себя "отблески восходящего солнца на крышах", "свежие ветерки вдоль промытых улиц", "бодрящие прохлады утра" и "уютный свет уличных фонарей". Спиногрызы жадно лижут все это, но тут же поворачиваются и бегут, опасаясь, что сейчас их примутся кормить насильно. Так и происходит достаточно часто. Жадность и эрудированное втягивание, столь свойственное спиногрызам, ввергают их в кошмары носильных кормлений. Весь мир - существующий для спиногрызов как мир бесконечного втягивания подрагивающих состояний - наваливается на них ужасом нескончаемой насильственной кормежки, но отказаться от этого мира Спиногрызы не могут. Они всякий раз попадаются на приманку, подходят и лижут, впитывая изо всех сил сгущающийся иллюстративный воздух. Но иногда им нужна полутьма, в которой они могли бы отдохнуть, предаться пищеварению. В преддверии его сладко замирают сердца спиногрызов. В экстремальной ситуации можно иногда наблюдать расслоение ребенка на Спиногрыза, Короеда и Шкурку. К примеру, тайное ночное путешествие к буфету в кухне, с целью найти банку варенья, открыть ее, съесть некоторое количество (все это незаметно, бесшумно), потом поставить банку обратно, закрыть шкаф, вернуться в комнату и лечь в постель. Сначала преобладает "шкурочность ", ощущение себя маленькой, пустой, исчезающей дробностью, меньше точки. Потом, при вторжении в шкаф, преобладает "короедность", ощущение криминала, опасности, недозволенности действий. Это страх диверсанта. Затем наступает "спиногрызность", ощущение блаженства от паразитизма, от использования старших в своих целях, от безопасности сидения за спиной и загороженности от фронтальных взаимодействий. И, наконец, "полный" (варенья) ребенок мирно спит на подушечке, облизываясь во сне. 2. Избушка Лубяная и Избушка Ледяная Используя в качестве матрицы шизоанализ "знаковых территорий" Москвы, проведенный А.Монастырским ("ВДНХ - столица мира", "Земляные работы" и др. тексты), можно рассмотреть ту "священную поляну институций", своего рода общесоюзную мандолу руководства детством, которая развернута в самом центре Москвы, на площади Дзержинского. Это и есть одиозная Лубянка, где находится массивный комплекс зданий КГБ (Комитета Государственной Безопасности). В самом понятии "безопасность" уже содержится отсылка к дискурсу детства: если кого-то надо защищать и обеспечивать кому-то безопасность, то, традиционно, первоочередным объектом такой защиты являются дети. Таким образом, в качестве "матричной" платформы деятельности КГБ лежит"мантра": НАРОД - ЭТО ДЕТИ. Это подтверждается и тем, что статуя основателя и "тотемного покровителя" КГБ Феликса Дзержинского, возвышающаяся посреди площади, обращена лицом к огромному зданию "Детского мира"*. Центральный магазин "Детский мир", как грандиозный храм товарной психоделики детства, своего рода волшебный аквариум, наполненный игрушками, развлечениями, фантазмами и соблазнами для детей, является как бы ответом официоза на бронзовый взгляд Дзержинского, доказательством того, что его забота о детях была продолжена и доведена до эйфорических высот. С другой стороны, "Детский мир" представляет собой "носителя наименования": гигантская надпись ДЕТСКИЙ МИР венчает его фасад, являясь текстографической доминантой площади. Эта надпись "покрывает" весь массив зданий Лубянки, проецируя себя на пустые роскошные фронтоны зданий КГБ, которые, по своему характеру, как бы предполагают наличие какой-то венчающей надписи, которая, однако, отсутствует. Эти "молчащие замки" своей слитной тяжестью и тоталитарным величием оттеняют пестрый психоделический рай, мерцающий в огромных "храмовых" окнах "Детского мира", гарантируют безопасность этого рая. За спиной Дзержинского находится длинное здание Политехнического музея, которое как бы "поддерживает" Дзержинского в его "трудном", "кармическом" созерцании "детского мира" - ведь иконографический канон Дзержинского это "Рыцарь Печального Образа" -Дон Кихот, подавляющий все вокруг репрессиями своего распухающего бреда, наградивший мир бессмысленным и жестоким давлением своей расширяющейся сердечности, сердечности фантазма, наполненной каменеющими цитатами и аллитерациями. Присутствие Политехнического музея за спиной бронзового архата (в ракурсе "обратных санкций", которые иллюстрация предоставляет иллюстрируемому тексту) санкционирует наши экскурсы в идеотехнику. как экскурсы в область чистой демонстрационности, где действующими лицами являются экспонаты и раритеты практик, техницизмов, методологий и инструментариев. Идеотехника, как таковая, представляет собой единственно возможную "политехнику", отсеченную от каких бы то ни было конкретизирующих сносок, поскольку идеотехника это демонстрационный срез производящих конфигураций идеологии, а таковой срез невозможен в "рабочей" идеологической ситуации: только посредством одновременной музеефикации всех "техник" можно связать закрытые специализированные фигуры в конфигурации, которые были бы открыты для созерцания. Если разделять все здания Лубянки на "храмы" ("Детский мир") и "замки" (три больших здания КГБ), то Политехнический музей явно относится к "храмам". В его архитектуре стиля ля-рюс прочитывается даже нечто "мавританское". За станцией метро "Площадь Дзержинского", чьи две большие арки, помеченные красными светящимися буквами "М", также отсылают к "храмам", в Малом Черкасском переулке прячется издательство "Детская литература" (бывший "Детгиз"), своего рода "профессиональный фундамент" номы, концептуального "толстого дискурса", паразитирующего на спиногрызах (см. "Инверсия канона св.Христофора"). Здесь, посредством иллюстративных акустик, подпитывается краевая рефлексия, "тайно" пестуются возможности дистанцированного наблюдения сквозь пустоты детских книг, пестуются шизо-диверсанты номы. Здесь начинается область оппозиционной "свернутой" знаковости улиц и переулков, противостоящая "развернутой", "панельной" знаковости площадей и проспектов. Эти два типа городской знаковости прокладывают друг друга в "архитектурном дискурсе" центра Москвы, подобно тому, как внятное скандирование девизов, лозунгов и заклинаний прокладывается смутным лепетом и хрюканьем идеофектации и краевых еретических версий. "Детгиз" представляет собой жизненно важный для нас институт публикации "идеоделических пространств" дискурса детства, исполняющий тем самым и терапевтическую, "медицинскую" функцию: текстуализации и иллюстрирования бреда. Поскольку Детгиз, как и "Детский мир", подпадает под контроль "магического взгляда" статуи Дзержинского (окна кабинетов директора и главного редактора, а также окна редакции дошкольной литературы выходят прямо на статую), он поддерживается с "тыла" небольшим "замком" Центральной Аптеки N1 (бывшая аптека Ферейна). Это здание "работает" в конфигурации как означающее фармакологического фонда, подведенного под "публикующие машины" дискурса детства. Этот "замок" как бы хрупко противостоит колоссальным замкам КГБ, словно маленькая, трогательно функциональная мельница, застывшая под напором гигантского Дон Кихота. Дон Кихот и "мельница" меняются здесь своей атрибутикой: "мельница" выглядит атавистичной и нелепо романтической, стилизованной руиной. Дон Кихот предстает во всеоружии современной техники и идеологической "политехники". Если выезжать на площадь Дзержинского со стороны проезда Серова или улицы Кирова, то взгляд непременно остановится на зубчатой башне Центральной Аптеки, торчащей на фоне неба. Этот элемент в общей идеографической инсталляции Лубянки символизирует экспозиционный фетиш МГ, связанный с культом фармакологии и "аптечным нарративом". "Аптечный замок", в свою очередь, подперт "с тылов" другим "замком", другой руиной (на этот раз не стилизованной) - остатками древнего Китай-города, представляющими собой странный проход с арками и частью закругляющейся крепостной стены. В силу "свернутой знаковости", "идеологической невнятности и дефектности" этих построек, они могут быть обитаемы для приватных лабораторных означиваний (в нашем случае связанных с практикой МГ). Поэтому, если Центральная Аптека означает в данной инсталляции "экспозиционный фетиш фармакологии МГ", то остатки Китай-города символизируют поддерживающий его "интерологический фетиш Шизофренического Китая", с его фантомными опорами на дальневосточную традицию и ссылками в китайскую классическую литературу (на самом деле, в этом проходе ютятся мелкие учреждения и какие-то убогие мастерские по ремонту). Если пройти от Центральной Аптеки сквозь арки Китай-города и снова повернуть к Лубянской площади, то мы окажемся прямо под памятником первопечатнику Федорову. Этот памятник своим скромным, можно даже сказать укромным, местоположением, контрастирует с величественной и мрачной фигурой Дзержинского, застывшей посреди площади но высоком постаменте. Тем не менее, не следует забывать о втором монументе, созерцающем (краем глаза) "детский мир" (своим "прямым взглядом" русский Гуттенберг упирается в бронзовую печатную доску). Таким образом, этот памятник тоже включен в знаковый ареал Лубянки на правах краевого реферирующего персонажа. Это также означает, что Феликс и Федоров составляют некую иконографическую пару, связанную скрытыми иллюстративными конвенциями. Действительно, если мы сочтем (как это сделано выше), что иконография Дзержинского осуществляется по канону Дон Кихота, то первопечатник Федоров начинает выступать в роли некоего Санчо Пансы, сопровождающего своего хозяина на почтительном расстоянии и норовящего спрятаться, затесаться в мире свернутых значимостей , в то время как его аскетичный и бесстрашный хозяин вступает в бой "лицом к лицу" с аморфным мельтешением детских галлюцинаций и фантазмов. Эта аналогия была бы совсем удобной, если бы фигура Санчо Пансы совпадала бы с фигурой рассказчика о подвигах Дон Кихота, публикующего истории о его приключениях. Здесь для нас навязывается аналогия с другой парой: Шерлок Холмс и Уотсон (тем более, что Шерлок Холмс "коллега" Дзержинского по "борьбе с преступностью"). Мы знакомы с характеристиками "синдрома Холмса-Уотсона" (понимание-публикация). Шерлок Холмс противостоит "детскому миру" преступников и преступничков, он постоянно испытывает эффекты "понимания" тех или иных фантомов и галлюцинаций (см. "иллюстративные фантомы" в "Пестрой ленте"), затем он инициирует в пространствах этих пониманий "публикующего Уотсона". На иконографическом поле Лубянки "синдром Холмса-Уотсона" (понимание-публикация) превращается в "синдром Феликса-Федорова", который можно было бы определить как "созерцание-публикация". "Понимания", то систематические, то спонтанные и загадочные, смещаются в застывшую статуарность магического "удерживающего" ("дзержащего") созерцания, своего рода гипнотизирующего "взгляда змеи", которым Феликс награждает "детский мир". Со своей стороны, "детский мир" исполняет традиционную роль "страны фей, соблазняющей рыцаря". Таким образом, соотношения Феликса с "детским миром" достаточно сложны, наполнены шелес-тением стереотипов: Феликс и охраняет "детский мир", и медитирует по его поводу, и удерживает ("удзерживает") его своим железным взглядом в его границах, чтобы он не выплеснулся и не расплескался психоделическим супом по полю согласованных идеологом и прочных статусов. Феликс знает, что в глубине "страны фей" живут и такие опасные феи, как фея Каллипсо, превращающая людей (опекаемых "беспризорников") в "пленочных поросят", в сморщенных, лопнувших Пятачков и маразматических Винни Пухов. Отношения Федорова с этим миром гораздо проще, он только опасливо посматривает в его сторону и прилежно публикует слой за слоем те фаноматические этажи и внутренние топосы этого мира, которые нащупывает проникающий внутрь этих топосов "железный взгляд" Феликса. Репрессии Дзержинского опираются на печатный прессинг Федорова, в дисфункциях которого содержится однако и множество непредвиденных депрессий. Федоров осуществляет "обратный ход" литературного механизма, предпринимая свои публикации (о соударениях "взрослого взгляда" идеологии и мякоти фантазмов "детского мира") как бы главным образом для детей. Недаром статуя тотемного покровителя книгопечатного дела стоит в непосредственной близости от издательство "Детская литература", а не возле какого-либо другого, более крупного издательства. Такова, в общих чертах, знаковая топография общесоюзной "мандалы руководства детством" на Лубянке. Сама по себе Лубянская площадь складывается таким образом в некую ИЗБУШКУ ЛУБЯНУЮ, повернутую ЛУБКОМ (то есть "ЛОБКОМ У" -поверхностью печатной иллюстрации) в сторону ИЗБУШКИ ЛЕДЯНОЙ (Кремля). История Лубянки как "священного места" может быть, следовательно, просчитана с помощью повествования о взаимоотношениях этих двух Избушек. В Избушке Лубяной психоделические зайчата "детского мира" содержатся в специальном "сакральном аквариуме" под присмотром ледяной Лисы, покинувшей ради этого свою Избушку Ледяную, где пребывают ее сокровища под охраной двух мертвецов (Ленина и Неизвестного) и гипертрофированных инсигний власти (Царь-Колокол и Царь-Пушка, соответствующие Царь-Фаллосу и Царь-Вагине). В эту Ледяную Избушку теперь забились лубочные "пестрые зайчата", прорвавшиеся сквозь поверхность Лубка благодаря деидеологизации ("удзерживающий" взгляд Лисы слабеет, она слепнет). Вырвавшись из-под контроля, они устраивают безобразия и беспорядок, кувыркаются и встают на уши, но все-таки страшно мерзнут в ледяных стенах, дрожат и скандалят, призывая себе но помощь то согласованного Кота, то краевого Петуха с косой, то глубинного Медведя. Все это неважно. Важно проследить линию, по которой на идеографическом плане "напрямую" связываются две "мандалы руководства". Эта линия проходит по улице 25 Октября. Это определенный маршрут от"дискурса детства" к"дискурсу имперского центра", своего рода "путь взросления", "путь возмужания", ведущий от охраняемого аквариума детской психоделики к "пустому дому" власти. Этот путь проходит через упомянутую Центральную Аптеку (мед.обработка) и затем через Монетный двор, находящийся примерно посередине улицы 25 Октября. Здесь располагается Историко-архивный институт: в этой точке слежавшиеся платьица давно умерших детей накладываются на деньги, много лет назад вышедшие из употребления. В глубине архива происходит окончательное и аннигилирующее скрещение дискурсов ДЕТИ и ДЕНЬГИ. Это скрещение заставляет нас, в память о Фрейде, интерпретировать улицу 25 Октября как некий "анальный проход", "прямую кишку" (вспомним у Фрейда хрестоматийные "взятые напрокат вагины", "столбики монет", "столбики кала", "столбики фаллосов"). Эта "прямая кишка" завершается роскошным Анусом - дворцами Шахерезады, миром товарных эйдосов - ГУМом. Только пройдя мимо этих "восточных базаров", можно выйти на неподвижный, иконический центр, насыщенный ступорообразными музейно-храмовыми комплексами, представляющими собой как бы застывшие редакторские жесты. Нужно представить себе небольшую рабочую комнату в одной из редакций какого-то издательства. Кто-то правит корректуру, женщина в наброшенной на плечи шали просматривает только что принесенные иллюстрации и беседует с художником, другая женщина в углу разливает по чашкам чай и режет ножом свежий торт, кто-то делает пометки в толстой рукописи, кто-то перекладывает папки в шкафу, кто-то протирает очки, давая короткий отдых уставшим глазам. Внезапно все находящиеся в комнате люди и предметы застывают, покрываются толстым слоем льда и увеличиваются до колоссальных размеров, превращаясь в гигантские монументальные сосульки. В прорехах между ними и в складках их одежд могут теперь гнездиться "новые редакции". Такова архитектура Избушки Ледяной, нашего центрирующего "сказочного замка" - Кремля. Внутри имеется дырочка, вокруг которой мельтешат пестренькие ушки и усики. Впрочем, дырочка эта условная, нарисованная (как очаг папы Карло). Настоящая "дырочка", возможно, прячется в другом месте Москвы. Москва, 89 г. |
||
|
* На данный момент инспекторов также трое: С.Ануфриев, П.Пепперштейн, В.Федоров.
* Из книги "Идеотехника и рекреация"
|
||
