 |
СЁЗЯ | |
|
КРАШ |
||
|
Письмо N 2 Ox, каким раздавленным я сейчас пишу. Отчего? Ты давай читай Вот я опустил то письмецо в синий ящик (то!), теперь вперед! - туда: в глубь, в чрево - о вот те хрен! Яшка, выяснилось, канает с голодухи. Он тут гадюшник высмотрел, ко всему, оказывается, его любимый и вкусный, поскольку почему-то, я все забываю спросить у него, бывал в этом городишке. Ну, и мы пошли. А гадюшник - столовка привокзальная, дрянь и бздо, за километр видно. Так нет, он еще в витрину вперился, смотрел-смотрел, а потом еще и начертал на ней - она ж пыльная - крестик. Сказал: - Секи. - Крестик. - Не-а, того мэна, шо сидит в самом углу. Секи через крестик. Я прильнул к крестику и увидел такое: в самом углу, там, где темень, сидел мэн с пылающей почему-то мордой. Это так меня поразило, я даже отшатнулся, потому что на уровне физики морда никак, ничья и никогда не может пылать, разве что на костре. Яшка заржал: "0-о, мэн!" Пораженный, я смотрел на Яшку, а он себе ржал, а когда я приник опять, то увидел вконец гнусное и завораживающее: морда жевала что-то белое, то, что невидимые руки выхватывали из тьмы, клали на язык, который с ходу отправлял это в пасть, с ходу захлопывающуюся и непрестанно работающую - ну, да! - морда жевала топливо. А Яшка ржал. - То ж, дуся, луч из вентиляционного окна на его харю падает. Отам окно, а отам мэн, то ж понт, а мэн - нарциссист. Секешь, как он хавает? - Гадость, - сказал я и отвернулся. - Не, Сёзя, ты не прав, - сказал Яшка, - мудила старый сметану жрет, о ты смотри. Мудила - наш человек. - Наш - это как? - Наш, наш, - сказал Яшка. - Секи! - и толкнул меня к крестику. А мэн как раз заглатывал белое, но вышло так, что часть его соскользнула на бороду, тогда он прибегнул к ложке и заелозил по рыжим волосам, а потом запхал в рот, но что-то на бороде осталось и он ложку выдернул, а пасть закрыть не успел или не захотел - и я увидел по всей ее окружности мутную пленку, как у тех, что делают из жвачки пузыри. И пузырь лопнул. В груди у меня булькнуло, и я закрыл крестик ладонью. - Да он уж лопнул, - сказал Яшка. - А - мэн? Шас познакомлю. Рядом, звякнув, как по ногам прокатил трамвай. Я что-то, когда улицу переходил, трамвайной линии не заметил, обернулся: да вот она, в метре. - Чего отворачиваешься? - продолжал Яшка. - Мы ж супера. Пофиг ведь, а? Пойдем старого мудилу причешем. Могиканин, а сметанку - у вокзала? Назло? - Чего - назло? - Да он же у Бурделя учился! - Как это? - А может с Бурделем у Родена - а? Шо Ницше сказал про падающего? И я вдруг сказал такое: - ПАДАЕШЬ, ЗАРАТУСТРА, ТАК ПАДАЙ! Яшка заржал и закрутил кулачками: - На помойку! И толкнул стеклянную дверь. А из гадюшника - бздо, помесь хлорки с котлетами, но мы кладем болт, поскольку Яшке пофиг, о я дикий сноб и громила. Мы канаем в полумрак и бздо, как налетчики, причесывать и всячески самоутверждаться, расхлябанно и уверенно, мы ж хиппи и богема. Полумрак местами рассеивается, какими-то кругами, и в одном из кругов, над кругом с пылающей мордой, я вижу такую себе картинку - "Гибель Помпеи", громадную и добротную, послевоенную, наверное, в офигенной раме, вижу как символ сознания - потаённый потаенного, как круг ада, следующий за тем первым кругом - пылающей мордой. Ясно; мне - туда, за тем хипком из Ленинграда, отнять чашу и получить, чего бздел и хотел. Но я вижу еще - не то круг не то шар, третий или настоящий, и он - изо рта такого сякого мэна, что жрет сметанку назло Бурделю и пускает пузырь прозрачный как резиновый шар и назойливый как муха. Но скорости я не теряю и отмахиваюсь от летящей на меня дряни, как от мухи. Скорости я не теряю и с такой же скоростью я получаю в дыню - кричу от боли и трясу рукой, с лету напоровшейся на что-то ужасающе железное, матюгаюсь и пытаюсь высмотреть в пустоте это железное - железный пузырь? Яшка, где-то сбоку, изумленный, и как бы ни при чем, что-то лопочет, а я, собрав силы и засунув в рот пальцы, ползу к стулу, который я вижу - который как раз напротив мэна. Наконец-то Яшка соображает, что надо помочь, подхватывает меня под руки и усаживает на стул, я раскачиваюсь но нем и дую на пальцы, а они с мэном чего-то озабоченно обсуждают. Этот мэн, скрытый от луча из вентилятора моей тенью, - следовательно теперь пылает мой затылок, - даже говорит что-то извиняющимся тоном, но поражает меня вот что: в его лице нету и следа прежних гримас. Такой себе старый дед, клевый, бледнорыжий. Шнобель, как у Магарыча, если не больше, относительно зрителя завернут вправо, - подумаешь, навязчивая подробность! Вижу, что он вообще перекошен вправо, как будто гравитация действует на него не прямо, а, скажем, под углом в 100 градусов, и опять же вправо, а не вперед, как у сгорбленных или стремительных, или назад, как у тех, кто собираются упасть и помереть. И на Магарыча похож, и на того хипка из Латвии, шо помер от циклодола, ну, ты знаешь, и еще на кого-то. Яшка просек, видно, что я прихожу в себя, спрашивает так ласково: - Лучше, Сёзя? А я молчу и мэна разглядываю. - А ты чего думал? - говорит вдруг мэн. - Ёмасала что велит? Бздеть, когда не страшно. А? Похлеще будет "падающего Заратустры"? Лупил пятьдесят четыре раза Яшку в лоб? Про меня рассказывал? Дуй на пальцы! Так вот он ты! Схватив Яшку за грудки, я кричу: - Яков, зараза, продал?! А глаза у Яшки удивленные, но там, за зрачками, я секу, холодные и торжествующие, а сам он, мол, ты только за зрачки не секи, а рубашку дергай, плиз, батничек стейцовый, вот пуговка четыре удара, вырывай! Я пуговку вырванную зажимаю пальцами и - по носу, по носу, оставляя красные полосы, а Яшка кричит, не бздо, шутит старичок! На тебе рубашку вообще, рви! И дергает, как нас тому в кино научили, стреляй, гад! Я расстегиваю рюкзачок и достаю любимый "Веблей Скотт". - Что, Яков, - ткнув стволом ему в шею, говорю я, - не ожидал? А старый хрен смеется: ты сядь, Сёзя, пули твои из гавна. Я этот пистолет уже лет шестьдесят знаю, он против эсеров. А Яков разве эсер? Ты эсер, Яков? - Я - эсер? - спрашивает Яшка и ржет. - Я живу в СССР! Я - Ёмасала! - И я о том! - голосом босса кричит старый хрен и хлопает меня по плечу. Железной рукой. - Садись! Я сажусь и куда подеть пихаль не знаю: в рюкзачок, что ли? Но рюкзачок под столом и наклоняться как-то не в кайф, а ногой подцепить не могу - кладу пихаль на стол. А Яшка - а рубашка-то на нем целая! - стараясь не смотреть на пихаль, спрашивает: - Одного не пойму: какого хрена ты такой неловкий? А я молчу. - Да, Сёзя, - говорит старый хрен, ты чего на колонну налетел? - И показывает на колонну. Я секу, куда он показывает: вижу посреди гадюшника обыкновенную круглую колонну - так это на нее я налетел? Дудки! Потому кричу: - Не надо ляля! Это ж вы, не знаю как вас, пустили в меня железный пузырь! - Пустил, пустил, - говорит Яшка. А старый хрен вдруг кричит куда-то в зал: - Эй, принесут нам наконец? И тут же появляется в грязном халате ложкомойка, грюкает об стол тремя стаканами сметаны. - Давай, ешь, - говорит старый хрен, - все тебе. - А вот те дуля, - говорю я, но поза меня не спасает, - Яшка, зачерпнув белую жидкость большой ложкой, подносит к моему лицу, а старый хрен, проворно обежав стол, сжимает меня железными руками, - неужели капец? - сейчас они запхнут в меня эту хренову белую жидкость. И, сомкнув зубы, я мотаю головой, о старый хрен словно Вакуум в Желтой Субмарине причмокивает и даже радуется, что я выкручиваюсь, мол, веселей, а Яшка, отчаявшись запхать мне в рот, швыряет в лицо и я - весь обляпанный, и вдруг получается так, что он промахивается, и над моей головой проносится белая змейка. В азарте он швыряет опять - белая змейка, описав дугу, ляпается в "Гибель Помпеи", туда, где Везувий, и валятся боги. -Иуда! - кричу я Яшке, но помпейские чувы, те, что кабанеют от планетарного ужаса, начинают вдруг орать: - Съешь, Сёзя, съешь! - И тут я все хаваю: старый хрен именно тот чувак, который является для меня самым страшным, ради встречи с которым я накапливал все бздо, какое у меня может быть за всю жизнь. Я поднимаюсь, но что характерно, дико медленно, и еще - пока я не поднялся совсем, я подаюсь назад, то бишь как этот, что собирается упасть и помереть, однако, в биса мать, я не падаю, но плыву... И так получается, что не бзжу того, что сзади, никакой ужас меня там сзади не обволакивает всей своей неохватной впадиной, наоборот: там все уютно, там поддержка. Ха - там! На тебе: именно там меня долбит! Меня долбит и, конечно, - капец, хана, и прочие изображения смерти - хотя я и понимаю все - швыряют меня в нечто, ну скажем так, в гигантский кулек, лучше не скажешь. Дико офигенный да еще полный трупов, вот так вот. Мы товарищи по несчастью, при том что трупы друг к другу жмутся, ну просто впиваются во что придется, а я брезгливо от них отстраняюсь, и напрасно, ибо кулак приходит вдруг в движение, чьи-то руки (О, Господи, чьи?) трясут его, о я верчусь, как дохлый комар в смерче, но недолго - руки эти по кульку хлопают и комкают. Хана и тьма. Но и там меня трясут. За плечо. Открыв глаза, я увидел пассажирку. Я проснулся в вагоне. Яшка потом говорил, что я вопил, потому меня и разбудили, и даже с открытыми глазами я продолжал вопить. Пассажирка, заглядывая мне в глаза, шептала что-то про сновидения и глюки, а я манал эти доводы, я отчетливо видел кулек с трупами, так что не надо, сказал я пассажирке, забивать мне голову Фрейдой, и спрыгнул вниз. Сметая чемоданы и корзинки, натыкаясь на вытянутые ноги, я добрался до туалета и уже на пороге понял, что рассчитал до секунды. За открытым окном мелькали пригородные домики. Я вырвал в унитаз. Напился воды и еще вырвал. Записку я нашел на том же месте. И присел на унитаз. СИТУАЦИЯ НАСТОЛЬКО ОПАСНА, ЧТО ЕСЛИ ТЫ БУДЕШЬ ЗНАТЬ, С КЕМ РАБОТАЕШЬ В ПАРЕ, ВЫ СТАНЕТЕ ЖЕРТВОЙ ДОГМАТИЗМА. Ж.Ф. Всякая ситуация динамична, это коню понятно. Я зарычал от злобы. Меня трясло, и все классически плавало, а звуки, лишенные басов, где-то над ушами нависая, жгли лоб, но всего почище - вот это вонючее, вне всякого восприятия и ему в дыню, пространство, да еще чего -вагона! Так, меня вдует, житушка - побочное явление сна, - щас мы тебя на место поставим! И я влупил по желтым жлобам китаёзы: "Уй-юй", -донеслось из-под жеваной газетки - я влупил так, что жлобы загнулись и полетели к окну, и китаёза завопил что-то вроде: "уй-гуд-яволь-а-ol" - и вскочил, сжимая жлобы и глядя на меня своими щелями. - Вот ду ю ду? - Убиваю! - сказал я. - Собачья морда! Циклодола в чай напхал? - А-а... - промямлил китаёза, - а я-то думаю! - И ведь умудрился, чтоб именно я его сожрал, собака. Отвечай: зачем? - Мастер-Джо, потому умудрился. А затем - чтоб было время неистребимую кость сбацать. Ответ-супер. - Гони кость. Китаёза полез к окну, отшвырнул сахарную обертку и показал кость. - Бери. Я взял: ну да, моя - черная, и точка у двойки закрашена, "глазок" по-китайски. Положил ее в карман и, не глядя на китаёзу, пошел к себе. Пассажирка, которая, видно, спала ночью сидя, зевала, прикрывая рот платком, а Яшка о чем-то с третьей полки ей трындел. Какая-то бабушка прикорнула у окно на корзине, другую, с яйцами, поставило в ноги. Одно яичко - в память о глюках - я у нее позаимствовал и с ходу выпил. И вот скользнуло по столу солнце, проехалось по пассажирке и кануло. Я смотрел на ее лицо, слегка припухшее и безмятежное, и думал, что потому мы, видно, и помним эти циклодольные глюки, что мочившей извечно человека грани сна и бодрствования в них нет - при самом ужасающем отходняке - вот как в лице этой попутчицы не просечь грани порока и (ха!) непорока, хотя порок ее весь, так я думал, в профессионализме, это я чувствовал, а чувствовать из отходняка, сама знаешь... (профессионализме - в чем?), а непорок весь - в припухшести и безмятежности? Она глянула в меня, как в отравленный колодец. - Вам не следует оставаться в поезде. Я увидел Яшкины ноги: он сидел уже на второй полке, что-то там такое грыз и говорил: - Сёзя, все позади... Я за тебя вагон спалю... ты мой босс... мой вождь... Мы - Ёмасала Хухис, наши глюки неисповедимы, я счастлив... - Мои глюки... - Твои... твои... А мы сейчас выйдем, шоб поправиться, да? А на обед нас Лили приглашает, класс? В богатый дом, она говорит... Ням-ням... А гора наша подождет, мы ж - Ёмасала! А я тут бывал -марсианский городишко, профи! А пипл - атас, крутая хипня. - Он соскочил вниз. - Хочешь яблоко? Он присел рядом с Лили (ох, и отличненько до скрежета зубовного ее зовут!), и я подумал, что лох этот уговаривает меня машинально, полагая дело сбацанным - прав, сучий сын! Но при полном наборе каменных доводов, есть стальной - так что, любимая Птичка, я даже как бы начал понимать свой глюк назло эстетам, -ничего в глюках нет особенно запредельного, да и рационального тоже. Впрочем, что за мутота? Ладно... Я даже не стал Яшку дразнить, когда он схватил рюкзачки, а также сумку Лили; я усмехнулся: разве не знал я, куда она едет? А поезд уже сбавлял ход. Проводник толкал китаёзу: - Вставай, хиппи, приехал. - Ноу. - Ес, дракон, стэнд ап! На Даманский увезу. - Дойча-гад-шовинисто, - пробурчал китаёза, но просек нас и замахал газеткой. - Чао от Мао! Проводник почему-то китаёзу бросил и побежал в тамбур - всё, стоп, приехали, прыгать не надо, вот он ключ в руках проводника, ну что ж - "возьмем" таун с перрона. Едва мы на перрон ступили, как Лили, сунув Якову бумажку с адресом, забросила сумочку на плечо, махнула ручкой и - гудбай. Китаёза как-то вяло промелькнул и сгинул. Меня опять закачало, я присел на рюкзак и приехал. Как-то там Яшка куда-то меня вел и поносил отходняк, как-то я передвигал идеально отказавшие ноги, но вот я где-то оказался и, все маная, уснул. Но ненадолго, это я схавал. Яшка меня растолкал, мол, канает ням-ням, недалеко, главное, ну хошь, там спи, о я понямаю, гадюшник прям тут. - Ну, пошли, - сказал я, - веди. У витрины - классика! - он сказал мне: - Секешь? - Черти крестик. - Нафиг? Вон на мэна секи, что в углу. А я уж заготовил и вяло процитировал: - Кто-то рыжий в котелке сукин-сынит в уголке. - Хорош глючить! Вон - на того хрена, шо сияет. А? Ну, шо свет на него падает из вентилятора. До меня стало тихо доходить, что Яшка почему-то уже все не догоняет. А вокруг: КЛАССИКА. АКАУЗАЛКА. СИНХРОНИЯ. - Ну, тот, что сметану жрет. Поганый который! Друг мой! - Яша, - сказал я, глядя на мэна, - я знаю две безумные вещи. Ты их знаешь? - Я знаю пару мозгов безумных! Какого хрена мы в этом городе? Он нам что - снится? Китаеза его построил? - А кто уговаривал меня выйти здесь? - Ну, я. А что я соображаю? Я - слепое орудие. Жрем, Сёзя, и сканываем. Ногой я толкнул стеклянную дверь. Яшка толкнул рукой - а как она дрожала! - я такого за ним не знал. Дверь отлетела, и понесло хлоркой. Мало того, с ходу бросившиеся в глаза рукомойники, заляпанные белой дрянью и каким-то зеленым мылом, шибанули меня не слабее циклодола. Тут же пурхалась с ведрами хлорки старушка в синем халате. - А нафиг столько хлорки? - спросил я. - Хлорка обязательна! - заявила старушка. - А вдруг ты холерный? Слышал: холера идет? - Ничего такого не слышал. - Услышишь. А за холерой - всегда чума. - Ну, вот, - пробурчал Яшка, - и холера тут. И чума. - Тебе б только лажаться, - сказал я. - Жрем и канаем. - Жить охота, - сказал Яшка. Он не хотел двигаться, даже руки мыть. А я вымыл, и мы вошли в зал. Вползли как коты в собачью будку. - Ну и ну, Яков, - сказал я, - вон мэн на тебя смотрит. - Смотреть-то смотрит, могиканин, а шо видит? Мэн, это сразу было видно, узнал Яшку и приветливо махнул рукой, приглашая к столу. - Здрасьте, - откликнулся Яшка. - Идем! Щас! - и вдруг побежал к нему, даже задел кого-то. Маная яшкины отклонения, поскольку сам выползал из отходняка, я поплелся за ним. Сесть за другой стол было невозможно: мэн сидел один, ко всему, знал Яшку. Направляясь к ним, я наверное цеплялся за стулья, - ну, там отходняк и рассеянность, - колонны, кстати, посредине зала не было, и вдруг ойкнул, а потом уже почувствовал, что руку мою, оказавшуюся между спинками стульев, на миг сжало, впрочем, я выдернул - о, дела! А это гражданин хотел встать - всего-то. Гражданин со всеми западяньскими фенями бросился извиняться, но честно - больно не было, только промелькнуло - акаузалочка! Пальцы все же ныли, но не настолько, чтобы дуть и засовывать в рот. Потому я спокойненько присел на положенный мне стул. На столе, рядом со стаканом сметаны, в небольшой лужице, плавал бумажный рубль. Мэн вытащил его двумя пальцами и, взглянув на меня серыми с рыжим пушком глазами, сказал: - Вчера я намочил здесь манжеты, а сегодня рупь, хе, так здесь мокро! - Игорь Палыч, - сказал Яшка, - это Сёзя, вождь Ёмасалы. - Игорь Палыч, - пробормотал мэн. - Народный. Академик. И может быть этому родственник. - Он махнул за спину - ну да, на "Гибель Помпеи"! - Брюллова? - Ну, почему Брюллова? И углубился в сметану. Ел он безразлично и вполне пристойно, разве что шамкал старчески. Я вопросительно посмотрел на Яшку. Тот щелкнул пальцами и позвал официантку. Сердце мое, впрочем, колотилось бешено. Дабы не смотреть, как мэн причесывает сметану, я взглянул на картину. И вздрогнул - о вот тебе такому мощному! Ну да, на богах, что валятся, след от сметаны. Тут как тут! А мэн встрепенулся и так ласково поглядывая, спросил: Что-то не то? А я, откуда силы: -То. А мэн: - Молодец. Тут подошла официантка, но я не слышал, что там Яшка заказывал, я глядел на картину, чувствуя, что я - конечно я, но который - объект, вот так вот, - заглядывай в меня старый хрен! - Да вы не бойтесь, молодой человек, - сказал мэн. - Собственного бреда боитесь? А чем он хуже...? того... как его...Яков, подскажи! - Чего подсказать? Мэн застучал указательным пальцем по мокрому столу. - Как там вы его называете?.. - Чего называем? - Называете, называете... я знаю. Всегда все называют, а у меня вылетело... как специально... Постойте, а мы, как его называли?.. Ох, и слово!.. Да вы его не знаете... откудова вам знать? Короче: бред вовсе его не хуже. Мудрая чернуха. Фетишизация мазохизации. - Да это ж Ёмасала! - воскликнул Яшка. - Постой, - перебил я его, - неизвестно... - Известно, - сказал мэн, махнул в сторону картины и, закрыв одну ноздрю пальцем, высморкался в угол. - Так и подмывает здесь гадить. А сметана - пакость. А бред - тоже не всегда хорошо, юноши. Вот полет фантазии - хорош, а фантазмы? Что может быть пацаватей? А если в фантазмы замешан олигофрен, что тогда? - Это кто из нас олигофрен? - обиделся Яшка. - А вот расскажу сейчас. Как раз тот случай. - Мэн слегка подвинул мокрый рубль и поднял палец. - Давняя история, но поучительная. И как роз про олигофрена. В молодости я выполнял одну работенку, реставрировал, одним словом, тому олигофрену потолок - хоровод каких-то безобразнейших путти, каким-то итальяшкой якобы знаменитым когда-то бездарно вырезанный. Ну, по тогдашнему дурному вкусу... с гнусными намеками... - Какими намеками? - перебил я. - Астрологическими! Это коню ясно. Так вообразите себе: только я расправился с потолком и где-то расположился отдохнуть, меня хапают за таз, хоп - и в тюрьму! А? - Как в тюрьму? - воскликнул я (а - все пофиг...). - За что? Я про такое не слыхал. То есть именно про тюрьму. А про то, что вы реставрировали потолок Яроцкому, слыхал, и вот даже вчера рассказывал. Правда, Яков? - Ага, - сказал Яшка и мрачно, с неодобрением глянул на мэна. - Очень весело было. А шо ж теперь? Сёзя, как это у психов называется, скажи словечко любимое... - Ну, ребятки, ой-ой, - заржал мэн, - от жизнь у хипов! - Он поднес к губам пальчики и, причмокивая, облизал. - Батьке Махно такая жизнь не снилась. А словечко это, Яков, я знаю, - его Карлуша, дружок мой, придумал, целых два: акаузальная синхрония! И надо, чтоб вся жизнь была акаузальной синхронией, Яша. Каждую секунду! Я думаю, Ёмасало велит именно такое. - Вот я и спрашиваю у вас, шо мне теперь делать? - Яшка глядел поверх сцепленных кулаков, а говорил в образованную ими дырку. - Поскоку акаузалочка, то все гут, да? А мозги мои - то вроде как и не мои, а федины? Может, карлушины? И можно вон той чувырле в тарелку насрать? Мэн поглядел на Яшку восхищенно. Но сказал: - Дурак ты. Можно всегда все, только не получается ни у кого. А в тарелку ей ни один герой не нагадит, нет такого Геракла. Но порыв уважаю. А если б был такой герой, что средь бела дня в полной столовке нагадил бы чувырле в тарелку, если б такой появился - это ж мечта! - Калигула не нагадил бы чувырле! -человечество ему б памятник поставило до звезд... на Арарате где-нибудь. Вот твой дружок подтвердит! Я хмыкнул и весь напрягся: - Ну и в положение вы меня ставите, Игорь Палыч. Как-то я никогда не думал, чтоб чувырле в тарелку насрать... - Вот, вот, вот! - защелкал мэн пальцами. - Никогда не думал... А Яша, тот сразу подумал, как бы в тарелку нагадить. Стало быть, всю жизнь только и думал об этом, а ты - ай-яй - не думал, и хоть в положении ничуть не лучшем товарища, - он вчера про Вечного Жида слушал, а ты рассказывал, - с ума не сходишь! А он уже - ой-ёй - головка болит! Дать бы тебе по чану! - А шо ему с ума сходить? - сказал Яшка. - У него отходняк! - А что такое отходняк? - Из циклодола выходит. Ему сейчас хоть што: хоть вы, хоть Джон Леннон. Выходит - еще не вышел. Самая центровая дурь. А я -нормальный, а когда два психа встречаются - тихо канаю. Ай, ладно, вы мне пофиг, я - ням-ням-кусь-кусь свой пирожочек. - И Яшка заржал обреченным смехом и затрясся. Потом обернулся в зал и закричал: - Где ням-ням? - Ну ладно, Яков, жри пирожок и не кабаней, - сказал я. - И не кричи! По мне - пусть житуха вообще стоит, или вообще назад. - Назад! - подхватил Яшка и на высоких нотах заулюлюкал, почти заплакал. - Это ж похлеще, чем насрать! А я подумал, может, когда я был в отрубе, Яшка циклодола нажрался? И вообще: что происходило, когда я был в отрубе -спросить у Яшки? Впрочем, Яшка даже с папой римским не будет жрать циклодол, - а вдруг китаёза подсунул в какой-нибудь пирожок? - Яков, замолчи! - проговорил я и заметил, что взвизгнул - и завелся: - Замолчи, за-мол-чи! - Мо-ол-чу-у, - подхватил Яшка. А мэн, кстати, на нас плюнул и колупал свою сметанку, и вот то, что он плюнул, Яшку вконец доканывало: мо-ол-чу-мо-ол-чу - и никуда не смотрел сведенными к носу глазами. И тут я понял, что пора за мэна взяться, - не он ли действует как циклодол в десять колес, - а Яшку - тихо-тихо, как говорит Хромов, в свой эгрегор (знать бы, что такое эгрегор...). (Знать бы, где в этом гадюшнике та дырка к этому чертезнает эгрегору: может быть свет из вентиляционного окна, долбящий в самое темя, или помпейский капец, а может быть - я - если б только не был объектом?) - Не слыхал я про тюрьму, - сказал я нагло, - все вроде знаю, а про тюрьму не слыхал. Отрываясь от сметанки, как боинг от взлетной полосы, мэн глянул на меня, медленно, от пуза к макушке, как на падающую башню. (Вот предложение я сварганил!) - Да что ты знаешь? Откуда ты такой взялся, что про меня знаешь? И еще про тюрьму не слыхал! Но я манал и был камень: - Так за что же в тюрьму? - А за фантазмы! За них, братец мой. Ха, подумать только: дескать, чужестранец сраный, подпалил флигель русского аристократа и уничтожил потолок неслыханной художественной ценности - а? Потолок, правда, итальянский, а я - чужестранец российский, Игорь Палыч Агафов, студент из Парижа. Да у меня сам Трубецкой, если хотите, учился импрессионизму! Я Бенуа по Версалю водил! Но коли уж гроза - подавай шпиона!.. Если реальность можно поколебать, ну хоть акаузалкой, - до, вот как вы его называете, вспомнил: реальность, хе... ее-то можно поколебать, а вот фантазмы - никогда, будь ты хоть самим Македонским. Омниа ванитас. Уж поверьте старому хрену. - А шо такое "фантазмы"? - влез Яшка. - Мечты? Глюки? - Фантазмы, - сказал я жестко, - побочный эффект акаузалки. Эффект дикой силы. - И тут же, чтоб не потерять время, к мэну: - А как вы, или там в ваше время, называли "реальность"? -Да вы такого слова не знаете. И потом- нахрен слова, которыми нехрен сказать? Некому, то есть. Это я знаю, как никто другой. Как и то, что флигель спалило гроза. Как то, что дворецкий моего заказчика - негодяй! - Потому что видел, - произнес я с дрожью, - о чем даже в письме Яроцкому писал, - как под вашими ногами земля горит... Я имею в виду тропинку к флигелю. - Клевета! А этот, как ты говоришь, Яроцкий, поверил! Поверил, подогреваемый негодяем, и - спятил! Олигофрен! - Это Яроцкий спятил? О чем вы? Да он отличненько потом у барона Врангеля коцался! - Я о фантазмах, пытливый вьюноша, об этих миазмах, зловредных парах, обволакивающих орехию - Он постукал по лбу. - А Врангель - тоже мне аргумент. Ну ладно, грозу на кого хошь списать можно, а чтобы потолок обрушился на башку именно Яроцкому - это как задумать можно? Задумать-то можно, как осуществить за двадцать верст? Слава Богу, насмерть не убило, а лишь пристукнуло. И так он был символист и дурак, а тут совсем спятил, когда рококом про балде получил. А на шум прибежал негодяй дворецкий и увидел его под обломками, тут как жахнет сызнова, он к окну - это по флигелю молния, а Яроцкий, ни жив ни мертв, а: "Что это? Что это?" так нет, чтобы хозяина спасать, негодяй завопил: - "Агасфер, все он, чтоб он сдох!". Прокричав эту пакость, негодяй помчался к флигелю, вскочил в него, - что он том делал - неизвестно, во всяком случае не тушил, поскольку тотчас выскочил с каким-то свертком - про этот факт уже потом мне мужик рассказал по страшному секрету - после чего, подняв всю дворню ужасными криками,заставил метаться по двору с воплями: "Агасфер! Агасфер!". Яроцкого, едва живого, выволокли во двор, где это похабное зрелище с воплями и пожаром под проливным дождем окончательно его идиотизм зацементировало. Не знаю, кем он себя вообразил, может и не воображал вовсе себя никем, а скажем, стол таким величественным, что велел мужикам поднести себя к объятому пожаром флигелю и смотрел, пока тот не сгорел дотла. Да еще ногой брыкался на всякого, кто пытался тушить, или просил в дом вернуться. Под конец приказал мужикам поставить его на угли, откуда заявил: "Изловить Агасфера, предать суду и взорвать!". А негодяю дворецкому только и надо было, - мол, батюшка, все сделаю! - и поскакал к майору жандармов с таким треском, что окружающее население дней на десять позабивалось в церкви. А я в какой-то гостинице занял апартаменты и на тот гулькин нос, что заплатил Яроцкий, решил повеселиться, ну, покутить так, чтоб кровь из ушей брызнула и мозги расплавились, кстати, умел я это делать. Игорем Павловичем Агафовым, студентом парижским, барыни детей пугали, вот как я гулял. А тут, только я собрал публику, вбегает дружок мой старинный, Аргамаков, и делает знаки. Зову его в спальню, где он шепчет, что вот сию секунду мимо гостиницы промчался тарантас с пьяным господином, факт сам по себе обыкновенный, но за углом тарантас угодил с диким грохотом в какую-то оказию, и Аргамаков, не удержавшись, побежал за угол посмотреть. Оказалось, тарантас наскочил на экипаж с женой местного адвоката, но все без жертв, только пьяный господин, бросившись в ноги жены адвоката, принялся на чем свет честить Вечного Жида, укрывшегося, якобы, где-то рядом в змеиной норе. Народу, конечно, вокруг тьма. Адвокатша стоит как дура, а он, стегая себя кнутом, кричит такое, что было бы замечательно, кабы не одна деталь. Кричит, что Вечный Жид подпалил губернию, а одно имение уже сгорело, и на очереди сей городишка - и нюхает носом. Все тоже нюхают, и это смешно, но вот деталь: когда он кричит "Вечный Жид", то добавляет фамилию Агафов. Получается: Вечный Жид Агафов! Да, и самое неприятное, заключает Аргамаков, то, что пьяный господин заявляет, будто Вечный Жид Агафов изничтожает господ, обрушивая потолки, а раз крикнул даже, что мореным дубом. У меня по молодости и от возмущения все кипит, и я разражаюсь громкой бранью, несмотря на то, что Аргамаков делает "те..." и предлагает бежать. Поздно. Слышу звон стекла, и на кровать падает приличный булыжник. Потом звенит в гостиной, где гуляет моя компания, и раздаются крики, брань; я спешно открываю дверь и вижу: поручик Феофлов взгромоздился на подоконник и угрожает улице револьвером. А Бертеньев бросается ко мне и радостно восклицает: - Ты, дружок Агафов, оказывается, Россию подпалил!.. Ну, наконец-то!" - "Не выдадим!" -дружно кричит компания, и разливается по бокалам шампанское. Феофлов тотчас отдает приказ забаррикадировать дверь - все, как верные солдаты, двигают шкафы, толкают диваны, а окно, уж не помню, кто придумал, закрывают картиной, - и вот, надо же, хоть я был эстет и знаток, а рассказать, что на ней было изображено, никак не смогу, забыл, при том, что вдоволь нагляделся, как пробивали ее камнями. Но холст и краска свое дело знали - ни один булыжник не залетел в комнату. Помню, что вроде был пейзаж, такое эдакое вечное и просторное в ясный полдень. А может и утро, и особенно облака запомнились, прозрачные и почти растворенные и только сбоку так - жик по ним солнцем. А мы, конечно, палим свечи и пьем шампанское. Крики с улицы однако вдруг прекратились, и забарабанили в дверь, требуя открыть, очень причем спокойно. Бертеньев говорит, все, отгулялись, дядя мой пожаловал, генерал-майор, гений узурпации, не откроем - подложит взрывчатку и труба! Поручик Феофлов говорит, все, господа, я стреляюсь, и револьвер в рот сует. Аргамаков успел выбить и говорит, тебя, Феофлов, генерал выпорет, вот тебе, пока не на гауптвахте, бокал - и кричит: - "Ваше превосходительство, не барабаньте, что вам угодно?" -"Господина Агафова!" - "По какому вопросу?" - "Сейчас узнаешь, сопляк!". И шкаф летит на нашу компанию. Один артист едва вывернулся, а то б и его записали на мой счет. В гостиную вваливает генерал, а с ним дюжина офицеров. Ну, думаю, коли войска на меня бросили, труба, и, конечно, поднимаю руки. Меня хапают за таз -хоп и я в тюрьме. Пока он это рассказывал, официантка принесла жратву и выставила на стол. Мы с Яшкой, внимательно слушая, занимались дележом: стакан сметаны, который он мне подсовывал, я все толкал на центр стола, а он - ко мне. И старый хрен вдруг сказал: - Что же вы, коллега, от сметаны отказываетесь? Сметанка -жизненной энергии первейший источник. Даже Яроцкий, помню, исключительно сметанкой отходил. - Откуда вам знать, чем он отходил? Вы же в тюрьме сидели, -сказал я. - Так ведь я его и отпаивал. Распорядок был строжайший: сон -сметанка, сон - сметанка. А из тюрьмы он сам меня вызволил, засвидетельствовав свое помешательство... конечно, временное, под влиянием, якобы, падения на голову потолка. Мы очень с ним сдружились тогда. Пробудившись от сна, он всегда кричал: "Где Агасфер? Куда запропастился Вечный Странник? Опять в Африке пожирает заблудших путников? А подать его сюда!" И плакал буквально, если я где-нибудь замешкаюсь. А прибегу, он давай умолять меня рассказывать всевозможные подробности из небылиц, которых понабирался в книгах. И не было с ним сладу, кроме как опять же сметанкой отпаивать. Если мне удавалось набить его желудок сметаной достаточно, он тут же засыпал, но принуждать его потреблять сметану становилось все труднее, порой он просто выплевывал ее на простыни, что доставляло ему дикое удовольствие, - он почему-то опять ткнул в "Гибель Помпеи", - ибо мне приходилось вызывать слуг, и он вволю мог молоть свой вздор, пока меняют белье. В эти минуты мне особенно приходилось изгиляться, вплоть до того, что я корчил рожи и принимал невозможные позы, означавшие встречи с тем или иным персонажем: Кольтерусом, Херемоном, Симоном Магом, Ареопагитом - короче, со всеми, кто застревал в его башке. Особенно он любил, чтобы я ему изображал встречу с Христом... Он сказал и замолк. - А как вы ему изображали? - спросил я. - Да по-разному... - Например? Он как-то пронзительно на меня посмотрел. - Например: ну, вот Он упал... а я подбежал... так... чтобы помочь... поднял, Крест из пыли вытащил, приладил и говорю: иди. Он пошел, а потом обернулся вдруг и говорит: иди следом... будешь помогать! - А еще? - А еще: мы как-то повздорили, или я себя скверно повел - еще... одним словом, много разного. Хе... какую только чушь я не нес Яроцкому - его все приводило в восторг, глаза сверкали, лицо бледнело. Иногда я опасался за его жизнь, ибо вот это вот, я бы сказал "магическое" опьянение поглощало все его жизненные силы. Попытки мои отвлечь его от навязчивой темы кончались мрачным исступлением, сопровождавшимся обильным потом и объявлением голодовки. Бедняга не желал слышать ничего, кроме моих жизнеописаний, и, глядя на него, сердце мое сжималось - я хватал какую-нибудь книгу: Тензелиуса или Абелина - и принимался за комментарии, так как несравненно приятнее комментировать, чем выдумывать. Вот вы, пытливые вьюноши, в любую минуту готовы засыпать меня вопросами и порассуждать вам одно удовольствие, а предпринять самим что-либо - этого от вас не жди, дудки! Впрочем, я и не жду, да и не предпринимайте ничего - все это блажь, херня. Сам я дико не люблю чьей-то херни! Вот вы полагаете, если двое хипстеров, -я привожу, конечно, воображаемый случай - ха! - в течение длительного времени наблюдают развитие какой-то херни, возможно неприятной, и предпринимают от нее сканать, т.е. очертя голову умчаться нахер, я бы сказал еще по-вашему - куда-то в андэграунд, - вы полагаете, их не настигнет полная тьма и хана? - Игорь Палыч, - сказал Яшка, - вы меня простите, то ж коню понятно, - и вы, видно, за снобов нас хаваете, если предполагаете, что мы от полной тьмы и ханы можем такое сделать. Шо - сделать, подумать - что от полной тьмы и ханы можно сканать? Сёзя, или я что-то не так? - Игорь Палыч, - сказал я, - если только вас интересует один из Мощных Догматов Ёмасалы. Он выглядит так: ВСЕМ ПОЛНЫЙ ПИСТЕТС. - А "всем" в каком смысле? - ВСЕМ - тем, кто балдеет от Ёмасалы. Нам, то есть. - А остальным? - А про остальных Ёмасала НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ. Он открылся тем, кого Он знает, нам, то есть. Я допускаю, что Он может еще кому-то открыться, но сам Он пальцем не пошевелит. - А кому он откроется, тому "полный пистетс"? Что ж это за Бог такой кошмарный? - Это еще не все, Игорь Палыч, относительно херни. "Наблюдать за развитием какой-то херни", как вы сказали, я думою, уже есть бегство, скан... Не потом скан, когда ты уже просек, что херня развивается, или что ты наблюдаешь за ее развитием, а скан уже в тот самый момент, когда ты еще ни хрена не соображаешь. Скан - дико неклево, но бывает даже не у самых хилых, за нехилых, однако, на страже Жопа Филина: Она помогает им стать людьми и оказаться в гавне. - Я заметил, что зло потрясаю кулаком. - С хилыми дико жестко: пусть молятся. Плохо только, что хилые молитву не догоняют! Тогда пусть жрут стронций!" - я почти кричал. - Но нам, нехилым, - воскликнул Яшка, - на раз херню превратить в прах! - Именно - в прах, - оживился мэн. - А как же еще? Вот что я из твоей галиматьи понял: в прах - и капец! И тут я "Ах ты, Агасфер хитрожопый!" возмутился: - Как это в прах? Тут пардон. ПОЛНЫЙ ПИСТЕТС никакого праха не подразумевает, дорогие товарищи, напротив: ПОЛНЫЙ ПИСТЕТС манает всякий прах, или я вам уши откушу. Ты же, Яков, меня поражаешь - ты хуже хилого. Херня есть факт необратимый - во-первых, и неотвратимый - во-вторых, слышишь? То, что я сожрал молочный суп - необратимо, а то, что буду жрать ромштекс -неотвратимо, и это не надо доказывать - я сожру! - А если так? - Яшка вскочил со стула и долбанул по краю, наиближайшему к нему самому, отчего ромштекс с вермишелью влепился ему же в харю. Он затряс головой, расшвыривая вермишель и матюгаясь, но видно торжествуя-таки надо мной, а я, схватив вилку, прикинул было наколоть ромштекс из его тарелки, однако в съедении его ромштекса мелькнуло что-то эквилибристическое, потому я сел и уже после того, как он очухался и приступил к радости победы, полез под стол. И вот под столом меня осенило: я схватил свой изгаженный ромштекс и-оставаясь под столом -принялся жевать. - Ты что? - испуганно спросил Яшка, заглядывая под стол. - Чего молчишь? Нямаешь? Так я и сжевал. - А вы упрямы - дурно это, - сказал мэн, когда я вылез из-под стола. - Чито теперь я могу подумать про вас, не говорю уже про "полный пистетс"? Ведь дурно, согласитесь сами, заведомый жизненный факт принимать за фантазм, т.е. превращать таким образом свой факт именно в прах, хе-хе... а после всего отрицать самую возможность проделанного. Дурно - факт! Кретинизм! - Я свое сделал, - сказал я, - потому не замечу ваш тон, фиг с ним. Но объясните. Бога ради, на что вы сейчас намекаете? - Я показал на Везувий. - На сметанку? - Конечно! На-то-что-ты-показал! - вдруг закричал он. - А на что ж еще? Тебе б только показывать, а что там, куда тычешь - ни бельмеса не знаешь) А тыкать умеешь, да еще слово выучил "акаузалка"! И так вы все - а меня в тюрьму! - Игорь Палыч, - прервал его Яшка, - тюрьма - дело прошлое. - Мое прошлое, дураки, ваше будущее. - Он вдруг помрачнел и шамкнул. - Хиппи... Слушайте внимательно! - И стукнул по столу. Он стукнул и сметанка подскочила, и вот тогда я - а пофиг все! - придвинул к себе стакан. Люблю же я ее наконец! А мэн, я так понял, свое дорасскажет, хоть тресни, и мы будем слушать покорно, поскольку он знает, а я уже догадываюсь, а вот Яшка, как рождественский гусь, наверное, не соображает, что история Яроцкого каким-то образом с нами связана. Кошмарным, как все, что на сон похоже. А у мэна ко всему белые младенческие зубы. А какие, вдруг прикинул я, сейчас у Яроцкого? Что там с ними стало в алжирском песке? - Бедняга только и жил, когда я сметанкой его накормлю и примусь за комментарии, - говорил мэн, - а в глазах такое, казалось, вот-вот дуба врежет. И чем смешнее я вру, тем страшнее ему. А зарычи я, как дурак, львом, он рассмеется. Даже не знаю, где он мог такое прочитать, что Вечный Жид пожирал в Африке заблудших путников? Помню, однажды, когда я что-то такое нес ему про одну ведьму из Антверпена, он был необычно рассеян - меня это удивило, и я даже подумал с надеждой: не предвещает ли его рассеянность хотя бы некоторое охлаждение к опостылевшей теме? Взгляд его блуждал по потолку, к счастью не лепному, который, кстати, уж обвалился, а расписанному, впрочем, столь же дурно, как обвалившийся. Ну, как могли в восемнадцатом веке расписать зал для танцулек! Если честно, я вообще старое искусство не люблю, особенно то, что в Ренессанс придумали макаронники... И вот я вижу, он не отрывает взгляд от потолка, на котором изображен триумф Авроры со всеми примочками. Сама Аврора, конечно, забралась на облако в колеснице с летучими кобылами, ну, дура, конечно, не понимая, что врежется сейчас в море, из которого торчит Нептун и размахивает трезубцем. Саму Аврору хитрый макаронник содрал с Клеопатры из Палаццо Лабио, прибавив, разумеется, чего-то, наверное, от хозяйки дома, русской самодурши с немецкой примесью. И что любопытно, я это сразу приметил: слишком уж бешено Аврора цеплялась за вожжи для триумфа - в этом был обычный для дома Яроцкого намек на что-то такое, хоть и на херню, но на что-то особенное... как бы тайное... а скорее гнусное... - А согласитесь, - говорит Яроцкий задумчиво и даже вяло, - из-за вас Аглая Филипповна укокошила муженька, ведь так? - То есть какая Аглая Филипповна? - поражаюсь я новой фантазии. Новое дело! - Э, да что уж скромничать. Дело-то давно минувшее. Но согласитесь, ведь вам принадлежит ее портрет на потолке? И залу и спальню ведь вы украсили? Ведь вы - тот знаменитый итальянец? Я молчу. - Как, неужели вы не знаете, что случилось после того, как Семен Андреич вас заподозрил, и вы бежали? Быть этого не может. - Я недоумевал, а он мне подмаргивал. - Ладно, не признавайтесь, но я вам докажу, что в курсе ваших делишек. Все, разумеется, решили, что Семен Андреич заподозрил вас в связи с Аглаей Филипповной, но я-то знаю, в чем он вас заподозрил. На связь-то ему было плевать. Как вы бежали, так Аглая Филипповна погналась за вами, да только провалилась в санях под лед - и дело с концом. - Но как же она тогда муженька укокошила? - не удержался я. А Яроцкий от удовольствия даже румянится. - А так. Ровно через год, в тот же день, наш Семен Андреич помрэ, а в руках-то записочка: "Это тебе за Агасфера!" и подпись "Аглая". "Эге, - подумал я, отшвыривая книгу, - вот и новое дело." И спрашиваю вкрадчиво: - Так значит вы думаете, что утопленница его и укокошила? - Утопленница, а кто же. - А вот и не утопленница! - Нет, утопленница! - утверждает он. - Ведьмочка! - Не утопленница и не ведьмочка! А живая Аглая Филипповна! -заявляю я. - Живая! С санями-то я сам все подстроил, каюсь - не слишком удачно, времени-то в обрез было, - а Аглаю забрал в Италию. - Так значит - живая? - расстраивается он. - Фу, как не трансцендентно... - Он поник и замолк, но не надолго - дал же я ему зацепочку. - Но с санями-то почему не слишком удачно? - Потому что в спешке. Дело обстояло так: вбегает Аглая Филипповна в залу, где я работаю, и кричит: "Агостино! Агостино! Беги! Семен Андреич все раскрыл, сейчас явится с людьми, тебе несдобровать!". Я немедля прыгаю с лесов и норовлю уже бежать в конюшню, как останавливаюсь и говорю: "Аглая, а как же поклажа? Я не могу бежать без архива", - "Беги, - говорит Аглая Филипповна, - только все уляжется - я следом за тобою. И архив прихвачу. Только что такое "архив"?" - "А это, - говорю, - саквояж такой с металлическими ручками у меня во флигеле". - "Беги. говорит Аглая Филипповна, - все сделаю". Схватил я двоих лошадей и ускакал, составляя на ходу план очередной мистификации. Отъехал версты за четыре, прямо к тому месту, где река делает поворот, и лед еще не крепкий, остановился. Не прошло полчаса, как вижу Аглаю Филипповну, мчащуюся на санях, ну, прямо Клеопатра с потолка. Выхватываю ее из саней, не забыв стегнуть лошадей - как только рук у меня хватило? - те выскакивают на середину реки и сигают под лед. Аглая бросается мне на грудь, а я спрашиваю: "А где все?" - "Все - здесь!" - тычет она в сердце, а я говорю: "А архив?" - "Ой, - восклицает она, - что ж ты не предупредил? - я бы его в руках держала". Посмотрел я на дырку во льду, плюнул и укатил с Аглаей в Италию. Вот так и пропал архив. - А вот и не пропал! - восклицает Яроцкий. - И вы об этом прекрасно знаете! - Да полноте вам притворяться. Как же вам знать, что не пропал? Я собственными глазами дыру видел. - Полноте вам притворяться,-укоризненно возражаетЯроцкий. - Как же вам не знать, что Семен Андреич его багром вытащил? Увидел дыру и вытащил. Иначе зачем бы вы флигель спалили? "Новое дело, - думаю я, - опять фантазм - вшивый, впрочем" Мэн неожиданно осекся, глядя куда-то поверх меня. - И-горь Па-алыч, о-опять за свое? - услышал я чей-то протяжный голос. Даже ласковый. - По га-адюшникам ходите? Хипов дурите? Я обернулся и увидел чувака: толстого, громадного и веселого. И надо сказать, во всех этих смыслах - дикого, как в прическе, так и в глазах, ну, блин, Самсон. Смеясь, он дергал тушей. - Вот мне сон приснился! Сичас расскажу. - Он бесцеремонно выдернул стул слева от меня, и на нем расползся. - Типа я влюбился в птичку! Опа! А я - Сакс Саневич, кликуха - Райз. - Макс Маневич, кликуха - Сайз, - поправил мэн. - Певец андэграунда. - Гнили я певец, не дурите голову. А по последним вычислениям: Сакс Саневич, Райз. - Жрать пришел? - Я-то жрать, а вы? Хипки - тоже, я думаю, а вот вы, Игорь Палыч, зачем?.. По последним вычислениям: мутить! А я, конечно, жрать. Вы ведь знаете: я себе во всем отказываю кроме еды, жру все, кроме человечины. Кто себе не отказывает - тот жлоб!.. Можно подумать, шо тот, кто много жрет - тоже жлоб, и это верно. Но какой мне приснился писец! Ребята, плюньте на хрена, слушайте, друзья. Типа я оказался в краю озер... А озера прозрачные до дно и синие, типа с синькой. А на дне самого здорового стоит Колизей, украшенный цветными чуваками. И вот я слышу скрип телег, смотрю: едут телеги с боярами, о впереди всех - Екатерина Вторая. Бояре вынимают веревки, опутывают Колизей и вытаскивают. Вытащили - и на телегу. А? - И Сайз-Райз уставился в глаза мэну. - Я как тебя вижу, Макс, меня тошнит, - сказал мэн. - Из-за таких империи рушатся, счастье уходит. - Ма-нал-я-ва-ши-им-пе-рии, Игорь Палыч, о счастье - да, это -писец. - И у нас есть Сайз, да, Сёзя? У нас в Киеве! - воскликнул Яшка. - Он вообще, по-моему, ваш, - сказал мэн, - Емасальный. - Ёмасала? - воскликнул Сайз-Райз. - Кто тут Ёмасала? - и оглядев внимательно меня и Яшку, продекламировал: ФУЕВО, НО БУДЕТ ФУЖЕ!* И заржал. - А ты такой и есть, - теперь он обратился ко мне, - лицо в фас нежное, а в профиль -Тиберий Гракх, сучий сын. Мне ж Мика Россов только о тебе и говорил, когда тут ошивался. О Емасале рассказывал и... показывал. Ты для него - полный атас... Эх, Игорь Палыч, а вы ему мозги дурите, ха! Это, шоб вы, бляха-муха, просекли, -Ёмосала! - а не ля-ля-му-му. - Он неожиданно напрягся и зло посмотрел на мэна. - Сёзя, а шо такое случилось, что ты вдруг тут с Игорем Палычем сидишь? Это какая-то херня... ты, я вижу, только приехал, ну, да, ты ж едешь на Верецкий перевал к Мике... - Не-э, - промычал Яшка, но я успел долбануть его по ноге. -Хорош! - огрызнулся он, но, видно, понял, что надо молчать, хотя и не мог этого сделать. - Вот ты все меня затыкаешь, Сёзя, а я ж ни хрена не понимаю. - А Мика для тебя письмо оставил, - сказал Сайз-Райз. - Как это? - изумился Яшка. - Мы ж сюда не собирались. Мы ж ехали... - я опять долбанул его по ноге, - на кудыкину гору, блин! А китаёза циклодола напхал Сёзе, а сперва кость украл. А мы не собирались! - Какую кость? - спросил Сайз-Райз. - Игральную - Неистребимую кость, - сказав я и полез в карман. И что-то там такое нащупал, но не кость, - какие-то склизкие крошки, - я еще не понял, но что-то уже обвалилось во мне небоскребом. Я вынул эти крошки и разложил на столе. - Собака! - закричал я. - Хлебный мякиш мне всунул! - И понял, что китаёза таки "сбацал" мне кость: вылепил из хлеба, обмазал сажей из вагонной печечки, а цыфирки, чертуган, сахаринками выложил! А я еще хотел тебя, Сайз-Райз, этой косточкой достать! И что мне вообще без косточки делать, а? Но Сайз-Райза я, несмотря на исчезновение кости, достал: он вперился в развалившуюся кость, и немой вопрос сменился отвращением. Никакого интереса не осталось в его лице, одно отвращение и, пожалуй, горечь. Молниеносно он принял какое-то решение. - Ты, Сёзя, никуда отсюда не уходи, я за письмом сбегаю, - сказал он. Он вылез из-за стола вяло и неловко, как положено толстяку, но рванул и побежал к выходу молниеносно. Я сдул крошки и закурил. А Яшка заржал: - Косточкин прах. - Маневич - очень поганый тип, - сказал мэн удрученно. - Я такой швали повидал: они все обосрут, любое дело. - Плюньте, - сказал Яшка, - у нас есть почти такой же, и зовут так же, в смысле Сайзом зовут. Опять акаузалка? Вот послушайте, вы - умные люди, может потому и не двигаетесь мозгами, что умные, расскажите мне про нее. Как нормальный человек вообще такое придумал и не скабанел? - Ну, там... про пчелу... Яков, - сказал я. - Ай-яй-яй... Ёмасала, - перебил меня мэн, - про пчелу... шмеля... а вы поверили! Позор! Карл - мой друг, я вам правду расскажу... Хо, про пчелу! Слушайте! Приходит та самая, что вроде про пчелу, клиентка к Карлу, садится у него в кабинете и говорит: "Мне такой сон приснился, что ужас, вроде я пришла к вам в кабинет и рассказываю сон, вот все как сейчас, сижу спиной к окну, о вы напротив и на меня смотрите, а я вам рассказываю, и вдруг вижу, что вы смотрите куда-то поверх меня в полном ужасе и вдруг - хлоп на пол! - а в это время Карл посмотрел в окно и - хлоп! - а дама к нему бросилась, трясет. "Ну, что вы там увидели?" - "Дьявола! -отвечает Карл. - "Вот ток вы и во сне ответили", - говорит дама. А про пчелу, вьюноши, это фантазм, хе! - он опять мне подмигнул, -побочный эффект акаузалки! - Ну вот, наконец-то, - воскликнул Яшка, - Игорь Палыч, спасибо! Ха! Я понял! Понял! Вот шо надо в школе преподавать! Я не пчелу и химию! А то Сократа рисуешь, с ума сходишь, а дьявол за окном летает, ха! - А что - уже про пчелу преподают? - спросил мэн. - Дурак он, - сказал я (откуда силы?), - на переменке преподают. - А с Яроцким тоже акаузалка? - не унимался Яшка, - да? Шо ж я раньше ничего про нее не знал? Друзья, тоже мне, сами кайфуют, а мне ни-ни... Кругом такая акаузалка - все кабанеют, а они кайфуют. Элита! А про пчелу - шо? - Ну... Юнг этот, что тебя вылечил, ха! - Я засмеялся (откуда силы?), когда этот случай описывал про... этого... не сказал, а пчелой заменил... Это, конечно, если Игорю Палычу верить... - Я верю, верю! - закричал Яшка. - А Карл от народа скрыл... Ну, ничего, - открылось! Пчелой заменил! Ботаникой! А я, такой дурак, с ума схожу на пустом месте. Но пасаран! Мэн стукнул по столу. - Чего разволновался, Яков? Акаузалка - обыкновенное дело, два пальца об асфальт. - Так ведь я ж не знал, что два пальца! Теперь же ж можно и чувырлу в покое оставить - жри, чувырла! О, нет, теперь я по знаниям пойду, сожгу покров сраный, кто на пути - уйди! - Он хлопнул от восторга в ладоши. - Рассказывайте, Игорь Палыч! - Чего? - Про Яроцкого. Мне очень интересно. Он, по-моему, тут самый босс. Какого хрена он считал, что ваш архив во флигеле? Акаузалка? - Логика, дуся! На месте сгоревшего флигеля нашли от саквояжа металлические ручки. - Неужели архив все это время был в саквояже? Яшка задавал вопросы, а меня медленно вшивали всякие депрессивные дела (эффект остановленных часов)* после бегства Сайза - Маневича. Я понимал, что это не скан, и только то, что я понимал и не продвигался вперед, только понимал, т.е. каждую секунду я понимал, вгоняло меня в туннель моего зрительного мира, продолжающего быть, значит и двигаться, в то время, как СТОПКАДР. Но: - Даже превратился в семейную реликвию. - Ага, - сказал Яшка. - Одно непонятно: чего дворецкий хотел? - Фантазмов! - Да что вы заладили: фантазмы, фантазмы, - раздраженно сказал я. - Это ведь ваша фантазия про саквояж с архивом, вы ведь это придумали, - сами сказали, - а Яроцкий был просто помешан, потому любой ваш намек и отражался в его башке ток отчетливо, словно реальность. Вы этим пользовались, не знаю, зачем. То есть, знаю. А сейчас ведете себя ток, что можно подумать, вы нас в чем-то хотите разуверить. - Конечно, - обрадованно сказал мэн. - Так в чем? Он хмыкнул. - А это до фени! Велика разница - в чем! Его улыбка было настолько откровенна, любимая, что я содрогнулся. Я тут же опрокинул стакан со сметаной, - даже не знаю: может специально? - сметана пролилась но стол, со стола на ноги, белая жижа потекла к коленям - и меня в дуст! - я вскочил. Кровь отхлынула, и сверху что-то ввинтилось. Меня потянуло на стол, я вот-вот упал бы на него плашмя, но уперся в него соломенными руками. И подумал было, что спасен, однако левой рукой я скользнул по разлитой сметане и, упав на локоть, зашибил грудь. Яшка бросился меня поднимать, о хрен, хоть и сидел тут же, а как бы сгинул, ноль. Обретя под собой какие-то ноги, я помчался в туалет, где обнаружил свой перекошенный фейс в кусочке битого зеркала. Ни в одном другом кусочке я не мог обнаружить ни ног, ни рук - только углы со вспученной штукатуркой. Открыв кран, я стал брызгать на свой любимый wrangler - без толку! - хренова сметана только размазывалась по штанинам; я плюнул и беспомощно уставился на то место в зеркале, где должны были бы отражаться мои изгаженные руки, и увидел - в дуст и таз! - притаившийся в уголке железный пузырь. Сейчас я, конечно, не могу с полной уверенностью сказать, был ли то пузырь или, например, капля воды на зеркале, хотя знаю, что пузыря в природе нет, но тогда я не попытался даже прикинуть что-либо, а попросту впал в реальность этой железяки - обеими руками схватился за зеркало (атака!), - зеркало отошло и повалилось на меня... ХАНА! Но и там кошмары меня не оставили. Сквозь все то, о чем нехрен трындеть, прорезались явные пузыри, лопавшиеся, хотя и беззвучно. Потом в просветах между хлопаньем стало вырисовываться поле битвы, вот такое: войска, как им положено, перлись друг на друга, но при ближайшем рассмотрении оказывались не войсками, а уже самостоятельными битвами. Опустившись к ним, я обнаружил, что суть битвы заключается в том, чтобы дать поскорее себя укокошить; как только кого-нибудь укокошат, тот хватает свой труп, взваливает его на плечи, - а кое-кто хватал даже свой надувной труп, который можно было тащить за портупею или галстук, - и вот, схватив свой труп, он несется через всю битву уже беспрепятственно но офигенную гору, возвышающуюся над всем пейзажем. И там все эти убиенные со своими трупами, поверишь мне, начичают веселиться: размахивать трупами и даже друг друга поздравлять. Вдруг я замечаю странное об стоятельство - что я все никак не опускаюсь на землю; я смотрю прямо вниз и вижу, что подо мной пляшет никто иной, как сам я, и дергает время от времени за веревочку, привязанную к моей шее. И вдруг дергцрт так сильно, что я просыпаюсь и вижу - ёмаё! - Лили. - Боже,- говорю я, - опять вы? - Опять, - отвечает Лили. - Но вы почему здесь? - Вы так спрашиваете, будто знаете - где? Не бойтесь, не в вагоне - у Игоря Палыча. - У колдуна хренова! - Не колдуна. - Ну, мага... невелика разница. - А сам думаю: сейчас я тебя расколю, магиня. Ты, по всему видно, знаешь, кто я такой, ну, так знай. - Кто украл билеты? - спрашиваю я и приподнимаюсь. Вопрос этот ничего не значит - я усваиваю пространство. - Какие билеты? - А те, что у меня в кармане рубашки. - я дотягиваюсь рукой до ножки стула, на котором висит рубашка. Подтягиваю стул к себе и опускаю руку в карман - билетов нет. - Так вот, кто украл билеты? - повторяю я. - Но согласись: никто не заставлял тебя выходить второй раз! - А я вижу: нервничает магиня. - Вы сами вышли. - Какой "второй"? Но я уже держу стул за обе ножки. Локтем правой руки Лили успевает закрыть лицо. Мне лицо ее не нужно. Спинкой стула я луплю ее по затылку. Удар такой силы, что она не успевает вскрикнуть. Она валится на пол, и я знаю: пролежит так по крайней мере минут сорок, не меньше. Переступив ее, я направляюсь к шкафу, который меня интересует. Открываю: платья, юбочки, стало быть, я в ее комнате. На часах - 5.17 утра. Если Лили связать, затянуть ей лицо простыней и положить в душный шкаф, она не пикнет часа полтора. Справиться с бездыханной Лили не так-то легко - голова моя раскалывается от вчерашнего зеркала, а сама она - идеал манекенщицы - меня выше на полголовы. На всю процедуру я трачу минут пятнадцать. Одеваюсь и раздвигаю гардины. Свет шибет меня. Минуту я стою, предаваясь житухе. Вынимаю из пачки "Кэмэла" на столе сигарету и делаю несколько затяжек. Лили курит "Кэмэл"? Выпиваю полграфина - и готов. Направляюсь к двери. Попадаю в темную комнату. Стол, конторка, на диване разбросаны книжки, сухие цветы в вазах - не то. Тихо открываю следующую дверь и сразу же вижу Яшку, спящего на высокой двуспальной кровати. Страж, меня в дуст... Мой рюкзак на стуле -может, и не обыскали, что, по сути, неважно, хотя оценить все за и против я не могу, пока не доберусь до логова этого старого хрена. Яшку я, слава Богу, знаю: будет спать до ночи, хоть пытай меня рядом. Вижу баллюстраду через отворенную дверь, попадаю на узкую галерею, вижу: куски гранита и мрамора, укрытые целлофаном ванны и идолы, которых старый хрен выдает за произведения искусств. Меня это не интересует. Спускаюсь в мастерскую по лестнице, соображаю: сон старого хрена чуток, это уж точно, если он вообще спит, если бодрствует - мне хана. Тем более надо идти. Из мастерской два выхода: один - на двор, другой - в жилые помещения. Попадаю в коридор и тотчас натыкаюсь на примечательную вещь. Вот те на, старый хрен. На стене среди прочих портретов висит тот, который я узнал бы даже по описанию жлоба, и который, ты знаешь, мы считали навек утерянным. Хрен с ним, не поручусь, что это не копия, времени рассматривать нет. На цыпочках крадусь по коридору и молю об удаче. По расположению дверей определяю: все это комнаты довольно просторные, а мне нужна маленькая, почти чулан. Поворачиваю за угол, вот она, открываю - а хрен тебе! - туалет, но рядом дверь ничуть не больше, давлю - не поддается. Не поддается, в биса мать. - я покрываюсь потом. Тихо - чтобы сосредоточиться - шепчу: "Принимай все условия". Иду назад. В комнате, где спит Яшка, беру свой рюкзак. Рядом со шкафчиком, в котором лежит Лили, закуриваю, достаю из рюкзака (определяю, что не обыскивали) бумагу и авторучку, пишу письмо, и вот сейчас целую Птичку Дези. Блин, ведь это мое первое письмо, а не второе. |
||