ЮХАН ПУЙЕСТИК

Публикация Галины Медведевой

Если считать, что опыт жизни каждого человека сугубо индивидуален, то в нем не должно содержаться ничего поучительного для других. Наличие литературы не опровергает этого. Ведь признаком ее считается собирательность образа, т.е. утрата подлинной особенности и замена ее типом, которому придается своеобразие средствами искусства.

Это соображение никогда, впрочем, не останавливало мемуаристов. Видимо, потому, что между индивидуальностью и типом существуют свои сложнейшие отношения и нет непроходимой пропасти. Наиболее наглядно это в портретной живописи. Самый неискусный портрет интереснее для нас, чем неискусный пейзаж, натюрморт или композиция на исторические темы.

Об этом можно было бы написать целый трактат. Да я и слышал этот трактат в неторопливом изложении Юхана Пуйестика, пярнуского философа, во время одной из длинных прогулок по пустынному пляжу, вылизанному волной. В осеннем освещении на фоне бледной низкой воды, медленно восходящей к горизонту, фигура Пуйестика в лиловом плаще и с косо надетым беретом выглядела весьма импозантно и вполне соизмерялась с морем.

Своей нордической челюстью философ легко перемалывал в песок самые каменистые тезисы, а его гигантские следы на мокром пляже отмечали абзацы его неторопливой речи.

Мой друг обладал чисто фокуснической способностью, ухватившись за край самой незначительной мысли, тянуть ее изо рта как бесконечную ленту.

Вот и здесь, придравшись к моему сетованию на полное бессилие ответить вопрошающим меня в письмах молодым стихотворцам на вопросы: как стать поэтом или на требования "решить судьбу" или на просьбы раскрыть сущность поэзии, он развил целую теорию автопортрета.

Его главным положением было наличие в природе вещей способности к невероятным переходом от невозможного к возможному, то есть предрасположенности самой природы к чуду.

- Попробуй не отвечать ни на один из этих вопросов, -неожиданно вернулся Пуйестик к началу разговора. - И если у тебя нет системы, попробуй изложить твой опыт без всякой системы.

Мы уже покинули пляж и мимо надписи "Собак не водить" вышли в приморский парк. Ноги сами влекли нас в сторону бывшего казино. Пуйестик стал рассеян. Его плащ из темно-лилового превратился в сиреневый. Я давно заметил эту хамелеонскую способность плаща менять цвет согласно месту и времени, а может быть, соответственно настроению хозяина.

- Мой опыт несовершенен, - сказал я. - Не могу даже сказать, что стал поэтом именно таким, каким собирался стать. Я, пожалуй, должен отговаривать пишущих мне от профессии поэта, поскольку могу говорить лишь о чем-то не вполне или в слабой степени осуществимом... Но это уже дидактика, к которой я питаю отвращение...

- Я тебе изложу когда-нибудь теорию неудач, - ответил Пуйестик. - Зайдем погреемся.

Мы стояли уже на пороге маленького кофе, расположенного вблизи бывшего казино...

Речь, по-видимому, должна идти об уникальности вселенной, о неповторимости истории, о неподражаемости каждой судьбы. Но все это можно было бы изложить только в виде грандиозной концепции, объять которую может только беспредельный ум Юхана Пуйестика.

- Вселенная - устройство, не имеющее заднего хода, - однажды сказал мне Пуйестик.

- Но все ли предопределено в ее поступательном движении? -спросил я.

- Этого мы не узнаем, пока не разгадаем, почему именно в механизме вселенной нет заднего хода.

Юхан умел забросить мысль на ту высоту, откуда практически достать ее не было возможности. Меня же интересовало конкретно, какую роль играла случайность в моей жизни и моем формировании.

Неизвестно, был ли я в ту пору поэтом, хотя бы в потенции. Тем более, что никто толком не знает, что такое поэт - способность ли производить некие словесные передаточные формы или неосознанное свойство особого проживания реальности. Если второе по существу важнее, то возможно, что случайное впечатление, даже неосознанное, может оказать на нас необычайное влияние.

Природа монологична. Прекрасно, что появилась теория информации. Но информацию мы получаем друг от друга и от природы. Друг от друга - диалогом. А от природы? Мы не можем ей ничего сообщить.

Дерево сообщает нам форму свою, и листву, и красоту, и великий свой шум в осенние дни, и полет вдоль бледного моря.

Именно это относится к свойству природы не возвращаться назад. То есть к велению смерти.

Ах, друг мой Пуйестик, дай мне жить!

* * *

Погрузившись в работу, я не встречался с Юханом Пуйестиком ровно столько времени, сколько нужно человеку, чтобы придти в отчаяние от собственного косноязычия.

Мы никогда не сговаривались о встрече. Пуйестик обладал мистическим свойством появляться на дорожке парка, когда я вызывал в воображении его фигуру. Вообще в этом было нечто странное. Да и весь Пуйестик как будто принадлежал к другому измерению, в чем нам еще придется убедиться.

Например, он никогда не интересовался моей работой. Не поинтересовался и на сей раз. Но заговорил именно о том, на чем я остановился.

- В мыслях вашего Федорова о смерти, - начал философ без всякого предисловия, - есть рациональное зерно. Но его догадка о возможности воскрешения ушедших поколений не обоснована современными знаниями о возникновении вселенной. Подсчитав количество энергии, выделившейся через десятую долю секунды после первичного взрыва, я обнаружил существенную утечку энергии между миллионной и стотысячной долей первой секунды существования мира. Это нарушение закона сохранения энергии заставило меня задуматься.

Самое интересное, что эта утечка происходит постоянно. И в наши дни тоже.

Что же это означает? А означает вот что. Это моя догадка.

Дело в том, что вселенная развивается не только во времени и в трехмерном пространстве. Но последовательно проходит этапы от низших измерений к высшим. И эти переходы требуют колоссальной энергии. Энергия между миллионной и стотысячной долей первой секунды ушла на переход вселенной от нулевого измерения в первое, от одномерного пространства в двухмерное и из двухмерного в трехмерное. Каждый из этих процессов протекал в своем особом измерении времени, которое мы не можем сопоставить с нашим трехмерным временем. Сейчас некоторые явления заставляют предполагать, что вселенная переходит из состояния третьего измерения в четвертое. Все теории об ограниченности времени существования нашего мира и даже подсчеты о времени, которое уйдет на новое сжатие ее до точки, верно отражают преходящесть трехмерной вселенной. Но не учитывают новую стадию ее развития - существование в четырехмерном пространстве с ему присущим, непредставимым для нас временем.

- Но какое это имеет отношение к смерти? - робко спросил я, по своему невежеству не в силах принять теорию Пуйестика или выдвинуть доводы против нее.

- Смерть - колоссальная утечка энергии. И эта энергия уходит на трансформацию трехмерного существа в четырехмерное. Причем, признак трехмерности - физическое воплощение человека -становится ненужным и деградирует, то есть истлевает.

- Ты говоришь о бессмертии души?

- Нет. Лишь о необходимости найти способ возвращения энергии, уходящей на переход из третьего измерения в четвертое. Но здесь мы опять сталкиваемся с проклятой проблемой заднего хода.

Пуйестик так же внезапно прерывал свои объяснения, как и начинал их. Видимо, он что-то сам не додумал.

Как всегда в таких случаях, он предлагал зайти в знакомое кафе помолчать. На сей раз я отказался, ибо знал, чем кончаются эти молчаливые сидения.

Пуйестик кивнул мне головой и пошел в сторону бывшего казино. Я заметил обычное лилово-грозовое свечение его плаща. Казалось, что он искрился и переливался. Это была, видимо, утечка энергии, помогавшая философу переходить в четвертое измерение.

* * *

На сей раз мы встретились в популярной стекляшке под народным названием "Телевизор". Там прежде давали пятьдесят грамм водки с обязательной закуской. Все это вместе стоило рубль. Но теперь там можно было пить просто водку без закуси за стоячими столиками не первой чистоты.

Я сказал, что в закусочной стало хуже.

- Ты думаешь, что это по нерадивости и алчности буфетчиц, -сказал Пуйестик. - Это поверхностный взгляд. Это конкретное и малое выражение всеобщего закона ухудшения вселенной, то есть ее старения. То есть та же проблема обратного хода. Физики уже доказали, что вечности нет, что был момент первоначального возникновения вселенной. С тех пор и началось ее старение.

Недаром мебель, сделанная в XIX веке, лучше и прочнее нашей. То же и с одеждой, и с пищей, с политикой, войной, любовью. Собственно, все вы пишете об этом.

- А как же твоя теория коллективной воли, которая внесет гармонию и равновесие вселенских сил?

- Старость бывает несчастной и счастливой. Я допускаю возможность счастливой старости, ибо в основе мира лежит идея гармонии и счастья.

- О, Пуйестик, перестань мыслить!

- Я мыслю потому, что не рискую.

- Я думаю о бесконечности. Если конечны части вселенной, то конечна и она сама.

- Но это же формальная логика.

- Да. Но существование времени и движения, отсутствие заднего хода. Бесконечность нейтральна к движению и времени.

- Но само наше представление о недостаточности этих понятий свидетельствует о возможности других. Может быть, мы просто еще ничего не понимаем и не так далеко ушли от мифологизма. Может быть, наша наука, которая кажется нам непостижимо сложной -всего лишь начало науки, ввиду ее молодости.

- Сплошные "но". Диалектика бытия достаточно хорошо разработана. Нет диалектики небытия. Оно однозначно. Но есть маленькая лазейка - непонятная утечка энергии. Смена измерений. Может быть, она бесконечна. Но проклятые движение и время - без них не обойдешься и здесь.

- Перестань мыслить, Пуйестик!

- Не перестану. Мысль - единственное, для чего нет времени и движения. Она мгновенна. И, может быть, в природе мысли кроется разгадка.

* * *

Когда я гуляю вдоль сероглазого моря, иногда приходят стихи. Чтобы их не забыть, я захожу в "Мышиную нору" на окраине парка и, спросив бумажную салфетку у буфетчицы, записываю пришедшие в голову строки. Так было и на сей раз. Я сидел за столиком, задумавшись над листком, а когда поднял глаза, увидел, что против меня сидит Пуйестик. Как всегда, не здороваясь, он сказал:

- Хорошо вам, поэтам.

Пуйестик никогда не здоровался и не прощался. Однажды я его спросил о причинах. Он ответил, что здороваться и прощаться надо только в самых существенных случаях. Здороваться, когда человек появляется на свет, и прощаться, когда он навсегда уходит из жизни. В первом случае он еще ничего не слышит, во втором - уже ничего не слышит. Так что здороваться и прощаться - пустое дело.

- Хорошо вам, поэтам, - сказал Пуйестик. - Вам тайно завидует вся пишущая братия. Каждый прозаик, драматург или эссеист охотно променял бы свою профессию на звание поэта. Поэзия -высшее определение искусства и потому говорят о поэтичности музыки или живописи.

- А Лев Толстой? - возразил я.

- Толстого мучала совесть, - ответил Пуйестик. - При этом так же невозможно воспринимать поэзию, как при хождении с гвоздем в башмаке.

- А Достоевский?

- Достоевский, конечно, завидовал поэтам, это видно по его слову о Пушкине. Но он страдал многословным обилием мысли. И поэтому не мог быть поэтом.

- В известном смысле это так.

Он, впрочем, не любил литературных тем и вскоре перешел к своей любимой метафизике.

- Я думаю о смысле желаний. В мире изначально уравновешены необходимость и свобода воли. Желания это те импульсы, которые мы посылаем миру и которые не могут не отразиться на общем состоянии вселенной. Мы молимся, именно чувствуя это. Но поскольку эти импульсы разнонаправлены и хаотичны, происходит хаотическое смещение сил. Оно нарушает изначальную гармонию. Оно влечет к хаосу.

Мир может спасти только согласное направление волевых импульсов. Конкретный пример. Такое согласное излучение единичной воли неоднократно спасало Россию - в 1613, в 1812, в 1917 и в сорок первом году. Все, происходящее с человечеством, имеет вселенский смысл, который многие склонны отрицать.

Мне надоела эта ахинея. И, выпив последнюю рюмку, я стал прощаться. Плащ Пуйестика был распахнут, и я заметил на лацкане его пиджака маленький ключик, нечто вроде значка.

- Что это? - спросил я.

- Об этом ты когда-нибудь узнаешь.

Пуйестик тоже встал, собрал посуду и отдал ее в окошко с надписью: "Сами кушаем, сами пьем, сами посуду отдаем".

Он застегнул свой плащ. Кстати, я заметил, что он никогда не расстается с ним. Летом, в жару, носит на руке, зимой поддевает под него меховую безрукавку. Также никогда не снимает он свой лиловый берет.

Мы вышли в лиловое смеркание дня.

* * *

Мы стояли близ дерева, наклоненного от моря.

- Оно похоже на женщину, убегающую от наскоков кочевников.

- Да ты поэт, - сказал я.

- Нет, - ответил Пуйестик, - меня меньше всего интересует поэзия.

- Тогда ты - эстетик, - предположил я.

- Эстетика интересует меня только в одном аспекте - эстетика природы. Эстетика в приложении к искусству совершенно бесплодна и произвольно. И, главное, не дает ничего тем, для кого должна быть создана - людям искусства. Она зыбка и неопределенна. Есть ли, к примеру, у тебя эстетика?

- Чисто практически. Писать надо кратко, ясно и по существенным поводам.

- Это годится только для тебя. И, может быть, для поэзии. Проза бывает не краткой, вроде Филдинга, Бальзака и Толстого. А поэзия часто неясна. А пишешь ли ты сам только по существенным поводам? Вообще, литература новейшего времени вовсе не соответствует твоим принципам. Человек хочет знать себя и в несущественных проявлениях.

- Приходится ли тебе читать?

- Я читаю только переводы. Они - сито, где проваливается словесный мусор и остаются мысли. Толстого и Достоевского я читал по-эстонски. Шекспира - по-немецки. Стендаля - по-английски.

- И как тебе в переводе показалась русская поэзия?

- Не знаю, о чем вы хлопочете. Она несущественна и нежелательна. Пушкин, с которым вы так носитесь, просто подражатель Байрона, Шиллера и французов. Я читал Тютчева по-немецки. Он скучен. И повторяется.

- А язык? А слово? Ведь без него нет поэзии. Она в слове.

- Это ее метафизический недостаток. Поэзия неотделима от словесного выражения и поэтической формы. Мысль же сама формирует. В этом ее сила. Мысль, высказанная в поэзии - ложь, -так я понял вашего Тютчева в немецком переводе. Она - ложь, ибо привязана к словесному выражению. Мысль подлинная принадлежит всем. И она - истина.

Мысли Пуйестика были совершенно чужды мне. И я привел их только для того, чтобы его образ, почему-то мне совершенно необходимый, был дан без прикрас и как можно полнее.

В этот день Пуйестик проводил меня до дома. Я уже простился с ним у крыльца. Но оказалось, что все ушли, а у меня не было ключа. Как всегда, такие мелочи раздражают.

- Не сердись, - сказал мне Пуйестик. - Я тебе помогу.

Он достал из кармана некое орудие, напоминающее перочинный ножик и при его помощи мгновенно открыл мне дверь.

И, войдя в дом, я внезапно вспомнил таинственный ключик на лацкане его пиджака. Вспомнил и фразу, сказанную им в ответ на мой вопрос, чем он занимается:

- Я открыватель дверей.

* * *

Однажды обнаружилось, что все ключи у нас в доме пропали. Дело это, конечно, свалили на меня. Мучимый легкими угрызениями совести, я отправился искать мастерскую, где изготовляются ключи.

Скажу к слову, что все улицы в старой части города не соответствуют своему названию, сохраняя тем самым историческое свое значение. Большая была довольно маленькой; Малая была больше Большой; Новая сплошь застроена ветхими домами; Старая щеголяла новыми строениями; Кольцевая оказывалась всего лишь полукольцом.

Мастерская помещается на углу Рыцарской и Королевской, впрочем, утративших свои названия и ставших Пионерской и Комсомольской.

В маленькой мастерской, называвшейся "Ключ", я увидел Юхана Пуйестика. Он принимал заказы. Одет он был в лиловый халат, под которым виднелся знакомый пиджак с ключиком на лацкане

. Я ужасно разочаровался, увидев этот ключик. Он означал всего лишь профессию.

Ничуть не смутившись, Пуйестик спокойно со мной поздоровался и велел приходить за ключами через два дня.

- Ты много путешествовал? - спросил я у Пуйестика.

- Нет. Я жил только в Африке. Теперь я живу здесь. В остальных местах был только проездом и плохо их помню. Странное стремление современных людей не быть, а побывать.

- Природу мы воспринимаем метафорически. У нас ветер поет, море злится, рожь волнуется, листья шепчут. Это вполне согласуется с нашим знанием о воде, воздухе и растениях. Отсюда, от природы идут законы театра и его условности.

- Ты часто бывал в театре?

- Я читал Шекспира. Театр - равновесие метафорического восприятия действительности с реальным знанием, воплощенным в характере. При нарушении этого равновесия театр разрушается. Он погибает либо от преобладания фона, либо от засилья сути.

- Откуда у тебя эта уверенность, если ты не бываешь в театре?

- Я уже тебе сказал, что читал Шекспира.

* * *

После случая с ключами Пуйестик несколько утратил для меня свою загадочность. Я перестал вызывать его образ и он перестал являться мне.

На сей раз он все так же неожиданно оказался передо мной на скамейке вблизи деревьев, прянувших от моря, как женщины от набега. Плащ его был цвета сердолика и ток же полупрозрачен, а сам Пуйестик, против обыкновения, показался мне грустен.

- Скучаешь? - спросил я на всякий случай.

- Скучаю, - согласился Юхан. - Скучаю по Африке.

Этот парадокс не показался мне интересным. "Пуйестик исчерпывается", - подумал я.

- По Африке. Дело в том, что я там родился.

- Смеешься?

- Я родился вблизи городишка Мтубатуба, в южноафриканской провинции Натель, на берегу Индийского океана.

* * *

Я не люблю и не умею гулять. Гулять, вдыхая воздух и наблюдая явления природы, мне скучно. Общение с природой свысока или для приобретения здоровья к тому же еще и неприлично.

Гуляю я всегда через силу, просто подчиняясь общественному установлению и как бы в противовес фрондерству, которое люблю еще меньше, чем прогулки.

Я никогда не видел, не слышал и не читал, чтобы гуляли крестьяне. Их отношения с природой практические и потому полны красоты. Самая ужасная глупость, что красота непрактично.

Красота обозначает наивысшую целесообразность наших отношений с миром. Что, впрочем, не отменяет бескорыстия.

С эдакими мыслями, и не без раздражения, я все же отправился гулять в этот день, светлый и теплый, повинуясь какой-то силе. Я дошел до старого мола и, чертыхаясь, стал прыгать с валуна на валун, поставив себе целью достичь крайнего створа, железного сооружения, на котором ночью зажигаются сигнальные огни.

Мол, по старости своей, далеко врос в берег. А сбоку к нему примыкают морские заносы, заросшие высокими травами, похожими на камыши. На некотором расстоянии от начала мола возникает тропа, идущая вдоль камышей по наносной земле.

Но камне, лицом ко мне, сидел Юхан Пуйестик. Он смеялся.

- Я проверял на тебе силу моих волевых импульсов. Вот ты и явился.

- Вот в чем дело! А я-то думал, откуда это дурацкое желание гулять по молу! Но какого черта ты меня заставил прыгать по этим валунам?

- Просто так. Пока ты шел, я думал об очень важных предметах, которые для тебя, может быть, и неинтересны.

- О чем?

- Об индюках.

* * *

- У тебя такое лицо, как будто ты думал о счастье, - сказал Пуйестик. - Я действительно думал, что был счастлив во время войны.

- Счастье - чувство идеальное и не соответствует нашему понятию о мире. Оно возможно только как стабильность, то есть как остановка проклятого движения.

- Но я был счастлив во время войны.

- Именно так. Ибо ты прикоснулся к смерти, которая и есть остановка движения. Счастье неминуемо исходит из понятия бесконечности. "Остановись, мгновение!" Оно предполагает вечность достигнутого состояния. Счастье любви, например, означает остановку состояния, ибо развитие обязательно приведет к разрушению равновесия тех сил, которые образуют счастье. Равновесие достигается в смерти и там не предполагается движение. Многие древние культы мудро предполагали, что по смерти человек достигает вечного блаженства.

* * *

- Ты, Пуйестик, философ. Так скажи мне - в чем смысл жизни?

- Поскольку в природе нет обратного хода - в продвиженьи вперед.

- Но этому продвижению поставлен предел нашей смертью.

- Откуда ты знаешь?

Действительно. Мы мало знаем о смерти. Физическое ее объяснение вполне безнадежно. Фактических свидетельств у нас нет. Да и нет фактических свидетельств о рожденье.

- А рожденье?

- Нам известно то, что посередине, - ответил Пуйестик.

Мы вышли из кафе. С порога было видно лиловое небо над морем. Пуйестик вдруг исчез. Он всегда растворялся в пространстве. И я, в сущности, ничего не знал о нем.

перейти в оглавление номера