ПОСТСКРИПТУМ

ЖОРЖ БАТАЙ: ПОД МАСКОЙ ГЕГЕЛЯ

Перевод, "постскриптум", примечания С.Л.Фокина

"Да чтоб я хотел принизить позицию Гегеля? Как раз наоборот. Я хотел показать несравненную значимость его начинания. Но с этой целью я не обязан был прикрывать наислабейшую (и даже неизбежную) долю провала. По моему разумению, скорее уж исключительная уверенность этого начинания выступает из моих сличений с ним. И если оно потерпело провал, нельзя не сказать, что это было результатом одной только ошибки. Смысл самого провала отличается от того, что стало ее причиной: единственная и, возможно, случайная ошибка. И о "провале" Гегеля вообще следует говорить как о подлинном и полном смысла движении"¹ . Батай исключительно всерьез принял истину Гегеля, она угнетала его, давила всей тяжестью своих абсолютов � "абсолютного знания" и абсолютного "конца истории" � но, возможно, неповторимая уникальность его отношения к Гегелю определялась именно тем, что он, даже не пытаясь сбросить с плеч своих тяжкое бремя гегелевских истин, стал жить с ним, стал жить им, стал переживать бремя Гегеля как свое собственное.

В одной из ранних своих статей "От экономики ограниченной к экономике всеобщей: невоздержанное гегельянство" Жак Деррида, предваряя свой структуралистски-деконструктивистский разбор соответствий афилософских положений и выпадов мысли Батая основным гегелевским концепциям, а через них � основополагающим концепциям всей западной метафизики, сделал обезоруживающее признание: "Можно было бы также инсценировать, но мы не будем делать этого здесь, всю историю соответствий Батая различным фигурам Гегеля..."² На самом деле, остроумный мыслительный ход Деррида вполне защищал его прочтение Батая от возможных возражений: Деррида не только акцентировал экзистенциально-драматичный характер отношения Батая к Гегелю, строго противоположный "текстуальному характеру" той драмы, которая разворачивалась в тексте "Невоздержанное гегельянство", но и достаточно определенно намечал главных сценических персонажей, те пробы мысли Батая, пытавшегося вжиться в Гегеля, "сыграть" его, примерить облачения "сверхфилософа", надеть его маску: но лишь затем, чтобы "переиграть" его, преодолеть очарование могущества всеохватной системы, вырваться из того "непорочного" круга "абсолютного знания", в который тщился замкнуть себя (и человека) автор "Феноменологии духа", вырваться туда, где Разум не властвует более, где рыщет его опороченное Другое. Вот куда � "...в самую отдаленную даль безвозвратной темноты..." � отбрасывает вопрос Батая: "почему надо, чтобы было то, что я знаю?" Однако � вернемся к тексту Деррида, точнее, к тем его фрагментам � составленным из штрихов Батая к трагическому портрету Гегеля � которые либо предусмотрительно были выведены им в подстрочные примечания, в маргиналии, либо дезавуированы утверждением, что вся драма имеет прежде всего "текстуальный характер", так что деструктивистский разбор соответствий дискурса Батая дискурсу Гегеля мог свободно разворачиваться в разряженном пространстве структурного анализа, полностью очищенном от экзистенциально-трагического пафоса лицедейства Батая: "Можно было бы инсценировать также, но мы не будем делать этого здесь, всю историю соответствий Батая различным фигурам Гегеля: того Гегеля, что взял на себя "абсолютную разорванность" (Hegel, la mort et le sacrifice//Deucalion, 5), того, что подумал, что сходит с ума" ("De 1'existentialisme an primal de l'economie"//Critique. N 19. 1947). "Странно заметить сегодня то, чего не мог знать Кьеркегор: что Гегель до абсолютной идеи познал отказ от субъективности В принципе, можно было бы вообразить, что в этом отказе подразумевалась концептуальная оппозиция; совсем наоборот. Но факт этот выведен не из философского текста, а из письма к другу, которому он признается, что в течение двух лет думал, что сходит с ума... В некотором смысле эта мимолетная фраза Гегеля обладает такой силой, какой нет во всем протяжном стоне Кьеркегора. Она отнюдь не в меньшей степени, чем этот протяжный стон, дана в существовании � которое трепещет в исступлении..."), того, что между Вольфом и Контом, между "тьмой профессоров" на этой "деревенской свадьбе", которой стала философия, не задается больше ни единым вопросом, тогда как Кьеркегор "в одиночку до болей в голове вопрошает" ("Le Petit") того, что "к концу своей жизни" "не ставил больше проблем", "твердил свои курсы и играл в карты"; "портрету старого Гегеля", перед которым "при чтении "Феноменологии духа" "нельзя отделаться от впечатления леденящей завершенности" ("De L'existencialisme..."). В концеконцов фигуре Гегеля из "Краткого комического резюме" ("Краткое комическое резюме". � Гегель, воображаю себе, коснулся предела. Он был еще молод и подумал, что сходит с ума. Воображаю себе даже, что он разрабатывал систему, чтобы увильнуть (несомненно, что и любое завоевание есть дело рук человека, бегущего угрозы). В конце-концов Гегель доходит до удовлетворения, поворачивается спиной к пределу. В нем умирает терзанье. Если ищешь спасения, это еще ничего, но если продолжаешь жить, нельзя быть уверенным, надо продолжать терзаться. Гегель при жизни добился спасения, но убил терзанье, искалечил себя. От него осталось только топорище, современный человек. Но перед тем как искалечить себя он несомненно коснулся предела, познал терзанье: память возвращает его к замеченной бездне � с тем, чтобы уничтожить ее. Система и есть уничтожение"//"L'experience interieure")".³

Легко проникнуться всей серьезностью отношения Батая к Гегелю: приведенные Деррида штрихи к портрету Гегеля, которые Батай набрасывал в самых разных своих работах, не могут не сложиться в завораживающую картину, с которой взирает на нас не то Гегель, не то Сверхчеловек, не то Бог, не то ... сам Батай. "Представив себе необходимость не быть больше отдельным, частным бытием, индивидом, которым он был, но быть всеобщей Идеей � одним словом, представив себе необходимость стать Богом, он почувствовал, что сходит с ума".⁴

Последний ход мысли никак не может нас обмануть: настойчиво смещая экзистенциальный образ Гегеля к безумию, Батай ищет прямого отождествления с ним, именно безумие, бытие человека вне ума, вне разумности,

вне разумного знания и соответственно вне знающего себя и познающего языка открывается взору после ошеломительного вопроса: "...почему надо, чтобы было то, что я знаю?" Именно над этой областью незнаемого, то есть той долей бытия, что упорствует в пребывании, когда из бытия устраняется "знание", "труд" вообще, ибо "знание" "трудится" � именно над этой долей бытия � "проклятой" его долей � бессильно бьется мысль Батая. Мысль испытывает свое бессилие, свою немощь, немоготу, невозможность подобрать слова для называния этой зовущей ее (и человека) отдаленной дали пребывающего: "...то, чему я учу (если, правда...) это хмель, это не философия: я не философ, я святой, возможно, просто безумец"⁵ Перед нами мелькает область незнаемого, область провала, который может быть патологическим � и который чаще всего объявлялся таковым � область срыва с лесов разумного, который чуть было не увлек Гегеля в бездну безумия и которого ему удалось избежать лишь в слепом⁶ и неустанном созидании гигантского Собора своей системы, � то зияние бытия, куда пытается низвергнуть себя Батай, используя для этого сумасшедший маскарад. Эта невозможная акробатика мысли ("Философия, например, сводится для Батая к акробатике � в наихудшем смысле этого слова"⁷) доставляет обыкновенно недостижимую возможность испытания, опыта мысли в модусе отсутствия; маска позволяет избавиться от самости, от личной манеры мысли: "Не будь Гегеля, я должен был бы быть сначала Гегелем; а мне не достает средств. Нет ничего более чуждого мне, чем личный модус мысли. Ненависть к индивидуальной мысли (мошка какая-то, а туда же � утверждает: "а я вот мыслю по-другому") достигает во мне покоя и простоты; выдвигая какое-то слово, я играю мыслью других, ибо наудачу собирал я колоски человеческой субстанции вокруг себя."⁸ Под маской Гегеля Батай доводит мысль до опыта вакации "я", до опыта сознания, не поддерживающегося более его обычными подпорками, до опыта исступления мысли из "я" � все выразительные трудности которого намечаются в одной из лучших работ П.Клоссовски о Батае. Это мысль на пределе мыслимого, это именно опыт предела мысли и, стало быть, нарушения, преступания, попрания, "трансгрессии" этого предела: "Предел и трансгрессия обязаны друг другу плотностью своего бытия: не существует предела, который абсолютно не поддается преодолению; с другой стороны, тщетна всякая трансгрессия, которая обращается на иллюзорный или призрачный предел".⁹ И это предельно "внутренний" опыт человека � того человека, во вне которого нет более божественного, который сам должен испытать свою божественную суверенность: "Смерть Бога, отняв у нашего существования предел Беспредельного, сводит его к такому опыту, в котором ничто уже не может возвещать об экстериорности бытия, а посему к опыту внутреннему и суверенному. Но такой опыт, в котором разражается смерть Бога, своей тайной и светом своим открывает собственную конечность, беспредельное владычество Предела, пустоту этого преодоления, в котором он изнемогает и изменяет себе. В этом смысле внутренний опыт есть целиком опыт невозможного (поскольку невозможное есть то, на что направлен опыт, и то, что конституирует его). Смерть Бога была не только "событием", вызвавшим известную нам форму современного опыта: смерть Бога смутно очерчивает его скелетообразную нервюру".¹⁰

другие публикации этого автора ищи в оглавлении №2

1 Bataille О. Hegel, la mort et le sacrifice // Oeuvres Completes. T. XII. Paris: Gallimard. 1988. P. 344. � Цитируемая работа представляет собой опубликованный в 1955 г. отрывок из более обширного сочинения, которое Батай думал посвятить идеям А.Кожева (19021968).

2 Derrida J. L'Ecriture et la diffefence. Paris: Seuil. 1979. P. 371. � Перевод этой работы Деррида, выполненный А.Гараджой (См.: "Комментарии" 1993. N 2. С. 4982), превосходен во многих отношениях, но несколько облегчен опущениями отдельных фрагментов текста, придающих оригиналу особую внутреннюю полемичность. Не считая эта сокращения "незначительными", я попытался построить свой комментарий исключительно на них.

3 Ibid., p. 371372

4 Bataille G. De lexittentialisme au primal de l'economie (I) // Critique. 1947. N 19. P. 523.

5 Bataille Q. Methode de meditation // Oeuvres Completes. T. V. P. 218

6 О роли всевидящего глаза в мысли Батая интересно писали Р.Барт, Ю.Кристева, М.Фуко, утверждавший, в частности: "Из конца в конец всего его творчества глаз был главной фигурой внутреннего опыта..." (См.: Foucault M. Preface a la transgression // Critique. 1963. N 195196. P. 763).

7 Bataille Q. Oeuvres Completes... T. VII. Р. 462. � Из автобиографической заметки. Употребление третьего лица в автобиографическом повествовании было одним из приемов трансгрессии самотождественности писателя.

8 Bataille G. Le Coupable // Oeuvres Copletes... T. V... P. 353.

9 Foucault M. Op. dt. P. 755.

10 Ibid.. P. 753.

перейти в оглавление номера