Григорий Кружков
Назвался Одисеем
(стихи)
I
Предисловие к книге «В двух измерениях:
Из современной британской поэзии». М., 2009
Из Джона Донна
Кто новый год кроит на старый лад,
Тот сокращает сам свой век короткий:
Мусолит он в который раз подряд
Все те же замусоленные четки.
Дворец, когда он зодчим завершен,
Стоит, не возносясь мечтой о небе;
Но не таков его хозяин: он
Упорно жаждет свой возвысить жребий.
У тела есть свой полдень и зенит,
За ними следом — тьма; но Гостья тела,
Она же солнце и луну затмит,
Не признает подобного предела.
Душа, труждаясь в теле с юных лет,
Все больше алчет от работы тяжкой;
Ни голодом ее морить не след,
Ни молочком грудным кормить, ни кашкой.
Добудь ей взрослой пищи. Испытав
Роль школяра, придворного, солдата,
Подумай: не довольно ли забав,
В страду грешна пустая сил растрата.
Ты устыдился? Отряси же прах
Отчизны; пусть тебя другая драма
На время развлечет. В чужих краях
Не больше толка, но хоть меньше срама.
Чужбина тем, быть может, хороша,
Что вчуже ты глядишь на мир растленный.
Езжай. Куда? — не все ль равно. Душа
Пресытится любою переменой.
На небесах ее родимый дом,
А тут — изгнанье; так угодно Богу,
Чтоб, умудрившись в странствии своем,
Она вернулась к ветхому порогу.
Все, что дано, дано нам неспроста,
Так дорожи им, без надежд на случай,
И знай: нас уменьшает высота,
Как ястреба, взлетевшего за тучи.
. . . . . . . . . . . . .
НАЗВАЛСЯ ОДИССЕЕМ...
(Капитан Немо — Тихону Браге)
Назвался Одиссеем — полезай к Полифему,
назвался Немо — молчи, таиcь и скрывайся,
и даже когда Морфей приведет морфему
к тебе в постель — молчи и не отзывайся.
Назвался капитаном — закидывай невод,
охоться с подводным ружьем в подводном овраге.
И в небе спящем, и в мире — тихо и немо,
лишь Немо ищет забвенья в море, а Тихо — в браге.
Кем назовешься, туда и полезешь,
полезен будешь прелестью перифраза,
когда на валунах зацветает плесень
и истлевают слова в сердцевине вяза.
И если Алиса все еще ждет Улисса,
плывущего из Лисcа и Зурбагана,
пускай сестра моя, корабельная крыса,
напишет ей честно, как нам погано,
(пока — без слов — он показывает на обрубок
языка, барахтающегося в дословесной тине,
и смотрит на шевеление губок
морских, на гибкие язычки актиний).
А ты, мой Браге с бутылью своей подзорной,
двояко выпуклой и вогнутою двояко,
узришь ли меня ты в этой ночи позорной,
личинкой света в дальнем созвездии Рака?
Postscriptum
(исполняется хором звездных феечек):
Кем назовешься, туда и полезешь,
и даже неважно, кто какого карасса;
когда грызешь себе губы, грызешь и грезишь,
и этим кончается плавание Гаттераса.
* * *
A если заскучаешь, позвони.
Пусть дрогнут кольца маленькой змеи
И разожмутся. Со второй попытки
Пространства плач послышится в трубе,
И вот — мой голос явится к тебе,
Как гость ночной к доверчивой спиритке.
Не прекословь ему, закрой глаза.
То, что ты слышишь, чистая слеза,
Родившаяся в кубе перегонном.
Се эликсир, ему же имя дух;
А телефон отцеживает мух
И связывает слух с другим эоном.
Так слышно хорошо и далеко,
Что не понять, с каких ты облаков
Звучишь, и сам я — из какой котельной.
Но если потихоньку закурю,
Ты догадаешься: я в том краю,
Где воздух и огонь живут отдельно.
* * *
Полуполоманная судьба
еще что-то показывает, как телик
даренный, — хоть и рябит, как вода,
если смотришь вниз, а не на тот берег.
Это не Дант, а страх говорит,
не Вергилий, а тот же страх заклятый,
ибо то же, что нам отбивает ритм,
отбивает носы у статуй.
Всякая вещь хороша, пока нова,
она мудренее старой,
без конца вываривающей навар
из уже не дающей навара
кости. Вещь отказывается вещать
и переходит в разряд штуковин,
которые не стоит включать
ни в сеть, ни в список местных диковин.
РИЧАРД II
Человека, который изобрел носовой платок,
Умертвили злодеи. Умертвили его не за то,
Что он изобрел. Но еще почему-то страшнее,
Что убили не просто какого-то короля,
Но того, чьим стараниям благодаря
(Значит, можно сказать, что он жил и погиб не зря)
Мы чихаем и плачем нежнее.
Тут Шекспир не додумал какой-то важной строки.
Если всех изобретающих носовые платки,
А также всех роняющих и теряющих носовые платки,
Умертвлять с гримасой неандертальца,
То никто не станет уже облегчать носов
И придумывать названия парусов,
А все станут, наоборот, ходить без трусов
И сморкаться посредством пальца.
Может быть, все к тому и идет. Посмотри на экран.
Левый кран прикрути. Или вовсе заткни этот кран.
Лучше в ванну заляжем.
Удивляюсь, откудова столько взялось сволочей,
Что придумали столько полезных вокруг мелочей,
Что не знаешь, которая кнопка и номер тут чей,
И каким вытираться пейзажем.
Человека, который изобрел носовой платок,
Зарубили враги. Он уже не пойдет на каток,
Потому что растаяло время.
Есть в Аббатстве Вестминстерском скорбный один уголок.
Можно встать над могилой его и сказать монолог.
Завяжи узелок, мой дружок, завяжи узелок,
Не стесняясь, один перед всеми.
ГОБЕЛЕН
Гумилев с Мандельштамом, как лев с антилопой,
прогуливаются по Летнему саду, по Серебряному веку.
На скамье Труффальдино шушукается с Пенелопой,
из-за Зимней канавки доносится кукареку.
Скоро, скоро, видать, розовоперстая жахнет,
скоро Святой Гавриил с патрулем нагрянет.
Скромная тучка на горизонте темнеет, и пахнет
жареным, хоть пока в ней огня нет.
Гумилев, сняв фуражку, крестится на колокольню,
голова его похожа на сжатую ниву.
Мандельштама одолевает какой-то хронический дольник,
он мычит, глядя в сужающуюся перспективу
аллеи — где, вдали алея,
видится что-то, еще видимое в радужном свете,
что-то такое невинное, чего и Блейк не наблеял...
Но уже Петр обернулся, и вскрикнул петел.
СОН О ПОЛЬШЕ
Снится Польша маки на краю овражка
так не больно и спокойно
словно волосы я ваши глажу
дайте пальчик чувствуете пани
тут сквозная ранка
это взор ваш
подкалиберный и бронебойный
я машу вам с башни
я машу вам с башни вражеского танка
Сумерки сырые ночь хоть выжми
и луна желтеет над порогом
кузнецы куют в траве высокой в желтой пижме
вышла и пошла через дорогу
две минуты только разговору
тушинскому вору
и тому досталось больше
до утра ходить по косогору
гордости бы нам немного пан Тадеуш
эх — да где уж
Скользко под ногами нет опасней
северного этого суглинка
черная косынка
на краю оврага
да луна за облаками
вспыхнет и погаснет
— погоди куда ты —
нежных губ рубец продолговатый
обдающий жаром за три шага
Польша Польша месть святая
вечная присуха и обида
завтра выйдешь?
завтра выйду
завтра вынесут меня из дома
и положат на телегу у сарая
оттого и эта ночь сырая
и такая на душе истома
— погоди не надо больше
мягкие твои сестренка брови
жесткие твои солдатик брови
маки маки красные до крови
маки на зеленом поле
Три стихотворения о Боэции
I. АВТОР УГОВАРИВАЕТ БОЭЦИЯ НЕ ГРУСТИТЬ,
НО В КОНЦЕ КОНЦОВ САМ ПОДДАЕТСЯ
ЕГО НАСТРОЕНИЮ
Чего же нам бояться, друг Боэций,
в виду возможной смены декораций —
нам, умыкавшим Девушек с Трапеций,
и побеждавшим персов, как Гораций,
нам, спорившим с Грозой и Ураганом
из-за какой-то чепухи в томате,
делившимся последним пеммиканом
с последним Могиканом на Арбате,
нам, вкладывавшим Рака в руку Грека
и поздравлявших Эллина с Уловом,
искавшим в Сараваке человека,
дружившего в Париже с Гумилевым,
нам, видевшим во сне такие вещи,
что, будь твои тевтоны любопытны,
они бы в нас вцепились, словно клещи,
стремясь понять... Боэций, друг мой ситный,
какая меланхолия, подумай,
когда мешок пшена лежит на полке,
и сам с усам, и у твоей подруги
глазища черные, как у двустволки,
и рифмы старые хрипят в упряжке,
как зимним трактом скачущие кони,
и что-то плещется еще в баклажке,
холодное, как ртуть на Оймяконе.
По первой, говоришь? Разлей по первой,
раз философией слабо согреться.
Но, чур, не гнать. И вытри эти перлы.
О, нет, ты не боец, мой друг Боэций!
II. УТЕШЕНИЕ ФИЛОСОФИЕЙ.
КОРОЛЬ ОСТГОТОВ ТЕОДОРИХ
ПРИЗЫВАЕТ БОЭЦИЯ И
МЕНЯЕТ ГНЕВ НА МИЛОСТЬ
Однажды король остготов
посмотрел в зеркало
и увидел там
короля вестготов.
Устрашенный, он созвал диван мудрецов,
но ни один не смог истолковать сего сна.
Тогда король вспомнил о философе Боэции,
брошенном в темницу и приговоренном
к смерти. Призванный к королю,
Боэций успешно истолковал сон,
так что король совершенно утешился
и простил философа.
(Тайна истолкования,
к сожалению, утрачена.)
III. ТАЙНА ИСТОЛКОВАНИЯ
(НОВОЕ О БОЭЦИИ)
Утраченная, к несчастью,
тайна истолкования
была, к счастью,
недавно новообретена.
Боэций сказал:
это значит, что ты, король остготов,
после смерти превратишься в короля вестготов,
а после смерти короля вестготов
снова превратишься в короля остготов,
а потом снова в короля вестготов,
а потом снова остготов,
вестготов, остготов,
вестготов, остготов,
и так до посинения. То есть, философ
не сказал: до посинения, а сказал:
до скончания веков.
Король совершенно утешился
и простил Боэция
(как я уже, кажется, упоминал).
Боэций женился и умер,
окруженный почетом.
УОЛЛЕС СТИВЕНС,
или
О НАЗНАЧЕНИИ ПОЭТА
НА ДОЛЖНОСТЬ ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТА
СТРАХОВОЙ КОМПАНИИ
Стихи не дают гарантии. Чаттертон,
спотыкаясь, возвращается к себе на чердак,
пишет записку и глотает гадость. Эдгар
кое-как выколачивает четвертак за строку.
Он уже отразил про Ворону и Сыр,
на очереди Журавль, и Синица в уме.
Пушкин записывает в столбик на черновике
долги, как зашифрованные стихи.
С каждым месяцем эта поэма растет.
Один едет торговать в Африку, другой
покупает по случаю в Ростове пальто.
Вот такая компания. Назовите ее
компанией страхования жизни — почему бы и нет?
Судья спрашивает: Кто вас назначил?
Поэт скромно, но твердо отвечает: Совет директоров.
Компания славная: Гете, принцесса Бадрульбадур
и г-н Стивенс. Гарантии на случай пожара, войны
и светопреломления. Ничего страшного нет.
Ибо в каждой крупице инея уже навсегда
мыслит глазной хрусталик. Снежная пыль
медленно осыпается с вершины сосны.
Пальма на краю света ждет ответа,
как соловей лета.
КАМЕНЬ,
или
ТРЕТИЙ АНЕКДОТ О УОЛЛЕСЕ СТИВЕНСЕ
I
Драка Стивенса с Хемингуэем,
как известно, закончилась неудачно.
Стивенс был на двадцать лет старше,
тучен, как Гамлет, — к тому ж не поел:
кусок мяса сделал бы свое дело.
Он вернулся в Хартфорд с рукою в гипсе и доложился,
что упал с лестницы. Жалко, не уточнил,
с какой. Например,
это могла быть лестница к алтарю
в храме Монеты — последней богини
(как верно отметил поэт)
«этих мест, где ныне тоска запустенья».
Он мог бы сказать, что упал с горы — или с луны,
или даже с пагоды.
И это было бы правдой.
Но версия о пагоде не проходила:
пришлось бы объяснять Элси, что он делал в пагоде
и какую там поджидал невинную деву.
II
Мыльный пузырь на исправленных весах божества
перевешивает камень (как известно). И это обидно.
Из чувства справедливости и милосердия к камню
Стивенс воспел его в чистом и беспримесном виде,
освободив от всяких домыслов и довесков —
от Сизифа, залившего его своим вонючим потом,
от раненного Кухулина, привязавшего себя к скале,
чтобы умереть стоя, от Пигмалиона с тесалом в руке
и навязчивой идей в башке, и вообще от любого
конного или пешего, объявившего себя царем горы.
Камень — это то, что остается,
если стереть с него плесень,
остается мчаться и вращаться,
аки снаряд из пращи.
Неподвижных же камней не бывает.
Это и есть анекдот о камне (с бородою).
III
Свежесть, молвят, хороша для сметаны.
А для стихотворения, как для иконы, важна
надышанность. Оно должно отвисеться,
вписаться в какой-то умопостигаемый контекст,
даже, если хотите, намозолить глаза.
Такова метафизика красоты. Это может нравиться
или нет, но спорить об этом глупо. Поэт
без перемытых косточек не существует.
Читатель ему не поверит,
пока не вложит перста своего — в анекдот.
ПЕРЕЛЕТНАЯ РУКА
Ты меня жалеешь я знаю
оглядываешь мою хибару
развороченный кратер постели
лунные моря пыли
и говоришь: да уж
без женской-то руки плохо
Жалеешь но не знаешь
что когда ночью все утихнет
когда земля перевернется
как лодка кверху килем
и замигает фонарик
над дальним причалом
женская рука прилетает
прозрачная и голубая
барражирует вокруг этажерки
пикирует на белый квадратик
фотографии упавшей на пол
как карта кверху рубашкой
и как голубка воркует
хватает тряпку бросает
вздыхает и бормочет
Чтоб эту снять паутину
тут нужна не женская рука, а мужская
да с плоскогубцами...
Тут рука начинает заговариваться как Офелия и поет такую песню
На восточном полустанке
храбрый стрелочник живет
георгины он сажает
и шлагбаум стережет
Тут она поправляет сама себя и поет такую песню
Приехал он пешком
на прутике верхом
священник был в зеленом
невеста в голубом
Но тут она снова перебивает себя и в конце концов у нее получается такая маленькая песенка:
У мельниковой дочки
болит голова
Колеса не стучите
она умерла
Эта песенка немного подбодряет женскую руку и она совершает перелет через северный полюс и обратно за особой жесткой щеткой для мытья полов но по дороге на нее нападает мысль о сопернице и препятствует домашнему хозяйству она рвет на мелкие кусочки фотографию академического хора и встав на подоконник грозится спрыгнуть вниз Но потом как-то все обходится и наступает утро —
Звезды уходят переодеваться
и пересчитывать чаевые
луна в целлофановый мешок
собирает программки и огрызки
из пожарной части напротив
выезжает пожарная машина
и полиция устремляется в погоню
за похитителем Кассиопеи
И вместе с тенями ночи
женская рука исчезает
легка на чьем-то помине
оставив лишь вой сирены
да серые плоскогубцы
висящие стиснув зубы
на клоке паутины
ИСПАНСКИЕ ГАЛЛЮЦИНАЦИИ
И ДРУГИЕ СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ВЕРМОНТЕ
Вступление
Ремесло гадалки твердую прибыль
до сих пор дает, ибо мы не знаем,
что готовят нам Водолей и Рыбы
и какие дороги мы выбираем.
Ты всегда говорила — не беспокойся.
Я и не беспокоюсь. Но есть, однако,
что-то в человеке от Шерлока Холмса
или Фенимора Купера: присматриваешься к знакам,
как следопыт, принюхиваешься к разным странным
запахам, вслушиваешься, если кричат сороки;
каждая сломанная ветка кажется паттераном,
оставленным цыганом, проходившим по той же дороге.
Совпадения! Божеству, конфликта
избегающему с учителем астрономьи, —
как ему иначе явить свой лик-то
и свои чудеса перед миром, кроме
как путем совпадений? Вот его козырь.
Вот его настоящая стезя. Сводить вместе
Анечку с Ванечкой, сталкивать носом к носу
двух экспертов, изучающих какой-то особенный пестик
какого-нибудь цветка, изумлять дотошным
сходством судеб и строк, окликать с пристаней и с башен,
раскрывать страницу, где написано именно то, что
ты шептал себе в эту минуту, чтоб, ошарашен,
путник понял, как подошел он близко
к перекрестку. Я говорю о Лорке
и его цикле «Одиночество в Колумбийском
университете» из книги «Поэт в Нью-Йорке».
Здесь и я по тем ходил же аллейкам,
Альму Матер на тех же видал ступенях,
говорил по-английски «салям алейкум»,
озверев, доходил до точки кипенья
жарким полднем июльским, а накануне
Рождества глазел на снег и деревья
в гроздьях света и думал, пуская слюни
умиленья: «Ах ты, моя деревня!»
Или вылезал из окна на крышу
факультета славянского, выше флага,
и как Маша медведю, кричал: «Всё вижу!..»
Что он мне нагадал, андалузский бродяга?
Не хватало времени за текучкой
посмотреть, а в Вермонте, в читальне местной,
просто так, наугад потянулся ручкой
за какой-то обложкой неинтересной —
и открылось: Lorca. Poemas de la
soledad en Vermont. Нет, уж это что-то
чересчур; тут какое-то астральное тело
развлекается, это его работа.
По-испански, честно сказать, я знаю
десять слов; но рука моя, как на сеансе
спиритическом, вдруг задергалась, как шальная,
и пошло: как во сне или в некоем трансе,
бормоча и мыча, я вдыхал пар словесный, из трещин
строк всплывавший и сливавшийся в сгустки.
Что-то наскреблось. Назовем эти вещи
галлюцинациями с испанского на русский...
Галлюцинация первая
ПЕЙЗАЖ С ДВУМЯ МОГИЛАМИ И
АССИРИЙСКОЙ СОБАКОЙ
Слышишь, друг,
дальний стон?
проснись и слушай:
это воет ассирийская собака.
Три звезды над могилами танцуют,
три звезды из созвездья Рака.
Сын мой, это пепел ворожеи,
горы одеял, измятых страхом,
конский глаз, переехавший на шею,
и луна с разодранным пахом,
затопившим могильную траншею
кровью пурпурной своей и прахом.
Друг, проснись,
ибо ветер с граней горных
стих, как стихло дыханье стеклодува.
Что с того, что воды морской по горло?
Я любил птенца с писклявым клювом
и пушком на язычке коротком,
мы с ним жили на горе Везувий
сорок лет или тысячу — не помню.
Тише, друг! Тише!
Слышишь, как из мрака
вой несется безумный и утробный,
пригибающий головки мака
и кренящий мотыльков в полете.
Спрячься от него в нору, в дупло, замри, укройся!
То скуленье, то вой... В траву заройся!
Он все ближе... Ни звука и ни знака!
Друг мой!
Слышишь голос безысходный?
Это воет ассирийская собака.
(Lorca. Poemas de la soledad en Vermont, 1929)
ПЕСНИ ПОТЕРПЕВШЕГО КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ
Сыграно автором на днище кастрюльки
*
Перевернувшаяся лодка
одинока на свете,
как Федерико Гарсиа Лорка
в Колумбийском университете.
С тремя рядами скамеек
театрик его пловучий
судьба обмакнула в воду
на всякий пожарный случай.
В воде хорошо, но скушно,
и песни петь неудобно;
отрезанная горбушка
осклизла и несъедобна.
Цепляться за нее глупо,
как за шляпу-соломку
случайной портовой куклы,
играющей в незнакомку.
О Солидад — солидарность
звезды и души нелепой,
застрявшей, как буриданов
осел, меж морем и небом!
Закрой же глаза скорее,
забудь о прошлом улове,
стань лишь головой Орфея,
поймавшей себя на слове.
Поймавшей, как ту рыбешку,
которая, в сеть твою сплавав,
воскресла нежданным часом
и поет Господу славу.
*
У потерпевшего кораблекрушение
есть выбор:
он может превратиться
в плавучую бомбу
в летучую воблу
или в созвездие Водолаза.
Плавучая бомба взорвется
летучая вобла погаснет
и только созвездие Водолаза
укажет дорогу
тонущим следом.
*
Выбросило на берег
морячка с «Марианны»
Алилуйя, алилуйя
Он подрожал, согрелся
выбросило кастрюльку
Алилуйя, алилуйя
Он поел, притомился
выбросило кроватку
Алилуйя, алилуйя
Поспал, пробудился
выбросило русалку
Алилуйя, алилуйя
*
Все обойдется. И верно,
все обошлось. Его домик
сгорел. Горелое место
заросло травой. На лужайке
выросла ива. На иве
поселились воробьи. Старуха
умерла. Каждый вечер
луна всходила над полем
И только вода в ручье
навсегда осталась соленой.
Он уехал в горы, женился
у жены его были
пальцы тонкие как у ивы
он напился и свадьбы не помнил
плясал на крестинах сына
молился в маленькой церкви
на дворе жили лошадь и овцы
он слышал их просыпаясь
И только вода в ручье
навсегда осталась соленой.
Вермонт, июль 1997
Галлюцинация вторая
ЗАБРОШЕННЫЙ ДОМ
Ищет и не обретает
ветер своего тела —
и в тоске улетает!
Верно вы угадали:
луна — лошадиный череп,
облако — яблоко дали.
Всплеск и отблеск мгновенный —
два дорогих заклада
в схватке весла и пены.
Агнец весной испуган
щипцами и лезвиями
зазеленевшего луга.
В капле воды от века
крылышками трепещет
белый голубь Ковчега.
Скалы из пистолета
целятся, взяв на мушку
красную дичь рассвета.
Травы растут. Как чисто
звон их шпаг раздается
под небосводом дуплистым!
Травы пахнут. Дай руку!
Сквозь разбитые стекла
брызнула кровь потемок.
Нас с тобой только двое,
мой полуптичий ребенок,
нас с тобой только двое.
Надышись этой пылью:
мучь и мни для полета
в небо — жесткие крылья.
(Lorca. Poemas de la soledad en Vermont, 1929)
ПЕСНИ ЗАБЛУДИВШЕГОСЯ В ПУСТЫНЕ
Сыграно на тростниковой жалейке
*
За холмом,
куда убежала песчаная змейка,
Я набрел
на эту лавочку сувениров.
На земле на расстеленном одеяле лежали
Кинжалы на всякий вкус —
просто так и для мести,
Шкатулки с секретом,
открывающимся только под старость,
Птичьи перышки
для щекотанья уснувшего лиха,
Колечко, присыпанное
тонкой пылью забвенья,
И кувшин без джина,
но с надписью «очень сердитый».
А еще там были
очки для колки орехов,
Заводные ключи
от сломанных в детстве игрушек,
Черепаховое зеркальце,
в которое я смотреть побоялся,
И карта миражей,
изданная в Каире в двенадцатом веке.
* * *
Я поздоровался — оно исчезло
Я хотел объяснить — оно погасло
Что такое неизвестно
Двери проскрипели кто-то вышел
Но не видно ни дверей ни петель проскрипевших
Странные какие двери
Паучок бежал свалился в ямку
Выкопался закопался и сказал мне
Съехав с неба
На качающейся нити
Здесь народу больше чем в Багдаде
Но народ все больше робкий
Потому что весь усопший
Говори — ведь им щекотно слушать
Голос твой болтающий напрасно
Так сказал и вверх втянулся
На качающейся паутине
Оглянулся я и вдруг увидел
Как бежит горячая поземка
По пустыне
Галлюцинации третья и четвертая
«Два вальса поближе к цивилизации»
МАЛЕНЬКИЙ ВЕНСКИЙ ВАЛЬС
В Венском замке девушки танцуют,
смерть рыдает на плече цыгана,
в черной роще семь голубок белых
дышат мглою ночи и тумана.
И горит осколок бледно-рыжий,
как вино, в музейной темной раме.
Ай-ай-ай! Возьми же
этот вальс со сжатыми губами.
Я люблю тебя, люблю безумно,
с книгой мертвой и с улыбкой грустной,
в башне ожиданья темно-синей
и в пещере смутных, душных лилий,
на постели моря, в лунной нише,
на балу, что снится черепахе.
Ай-ай-ай! Возьми же
этот вальс в смирительной рубахе!
Зеркала слепые в старой Вене
в дочки-матери с тобой играют.
Лица юных женихов синеют,
и рояля звуки умирают.
Распевают нищие на крышах,
и рассвет алмазы в сумку прячет.
Ай-ай-ай! Возьми же
этот вальс от слез твоих горячий.
Я люблю тебя, люблю, теряясь
в темном гроте, где играют дети,
в снах твоих венгерских растворяясь,
в шелесте теней и в зыбком свете.
На чело твое гляжу и вижу
лилий снег и рун овечьих реки.
Ай-ай-ай! Возьми же
этот вальс «Люблю тебя навеки».
В старой Вене я с тобой танцую,
в маске и венке речного бога,
и кружат в водовороте струи,
омутом кончается дорога.
В поступи твоей скользяще-зыбкой,
в темных волнах царственного шага
я зарою жизнь мою и скрипку,
уходя из мира, как бродяга.
ВАЛЬС ПЕРЕПУТАННЫХ ВЕТОК
Листок упал,
и два,
и три.
По небу плыли
пескари.
Меж крон
притаился черный дракон.
И кот
глядит, не мигая, на желтый лимон.
А ну —
кто первый схватит луну?
Что, киска,
кисло?..
Упала луна
и на гвозде повисла.
Вода сказала:
разбудите меня через час —
и пропала из глаз.
На ветке
поют креветки.
Ракушки
стреляют из пушки.
Улитки
открывают калитки.
И ах! —
входит донья в кружевах.
Мертвый соловей
меж ветвей
вдруг ожил.
И я — вот так шутка —
тоже.
Сейчас будет бал,
потому что листок упал,
— и два,
— и три.
Бумажные скрипки
поют над чернильной могилой,
И в зыбке
проснулся младенец.
Не бойся, мой милый.
Пусть ветки мычат:
му-у-у! —
креветки кричат
во тьму-у-у! —
а глупая ворона каркает:
ах, какая яркая!
Хрустальная голова,
и раз,
и два.
Червивые фонари,
и два,
и три.
Небо,
расколотое холодом веток.
Ветки,
растерзанные когтями ветра.
Мурашки,
пробегающие по заливу.
Звезды,
запутанные в зеленую гриву.
И соловьиная кислота
разлита
по саду —
нет с ней ни спору, ни сладу.
И раз,
и два,
потому что луна.
И два,
и три,
потому что еще далеко до зари.
Дремлют статуи в нишах —
и сны на крышах.
ЕЩЕ ОДНА БРОДЯЧАЯ СКРИПКА
Пролетает, брызнув в ночь огнями…
А. Блок
Музыка эта ночная в сабвее…
Поздний ездок, над раскрытою книгой совея,
слышит какого-то Скрябина вдруг или Брамса —
и, пораженный, внезапно выходит из транса.
На пересадке, поняв роковую ошибку,
слышит с платформы напротив бродячую хриплую скрипку,
голос заплечный: «Чего тебе надобно, старче?»
Звук приближается, все горячее и жарче.
Это не музыка — когтем по форточке скрежет,
это цыганка с жидовкою курицу режут,
это убийца скрипит по ступеням — все ближе и ближе —
кролик, беги! —
но бежать невозможно —
беги же,
кролик! —
но бежать бесполезно и поздно спасаться —
если не вылетит трейн из туннеля, как утка из зайца.
Двери сомкнулись — как отрубило.
Господи! Кто тут вокруг, венецьянцы иль турки?
Музыка стихла. Что это было —
что продолжается снова беззвучно, но в темпе мазурки?
Это погоня несется, гарлемским гремя перегоном,
и не понять в блеске вагонном и гуле —
то ли протон обезумевший гонится вслед за протоном,
то ли Вакула на черте летит, то ли черт на Вакуле.
Что это было? Музыка стихла.
В синем окошке Бронкса огни замигали.
Взвизгнувший тормоз. Треснувший выхлоп.
И непонятно кому — эту розу в бокале.
Главное — не говорить и не шевелиться,
чтобы не сбить уходящего слабого звона…
Так раскрывают ножом перловицу
ради слезинки одной замутненной.
Так одалиска лежит — недорогая утеха
местной базарной шпаны; и все ей мерещится ласка
гостя ночного; и в ухо ее входит эхо,
как караван верблюдов в ворота Дамаска.
ГДЕ БЫЛО СЛАДКО, ТАМ БОЛЬНО
Он проснулся
в чужом доме
от боли в груди
ему снилось
что он ночевал
в чужом доме
проснулся и увидел
свою старую подругу
она мыла посуду на кухне
он подошел к ней сзади
и обнял
Она вдруг обернулась
как в страсти
или в лихорадке
схватила его руку
и потянув ее к себе вниз
прошептала:
тут больно
вот тут — вот тут —
и обвела полукружьем
там где больно:
Где было сладко, там больно
Прости
я бы спас тебя
я сотворил бы чудо
но я не знаю
что с тобою
и где ты
всю жизнь
я расплачивался
фальшивой монетой
за это
горячее олово
льется сейчас
мне в глотку
БРОНКС
I
Смотрю в окно на мальчика-испанца,
Бегущего по улице вприпрыжку,
Подбрасывая что-то и роняя.
Его душа моей душе родная.
II
Я тоже скоро выскочу из дому,
Спеша к своей возвышенной подземке,
Где ждут меня опасные туземки,
Которым надо только бус и рому.
И с ними вдаль помчусь по эстакаде,
Пример являя честных правил дяди.
III
Когда я эти улицы покину,
Как воробей, что, поклевав мякину,
Умней не стал, —
Раздастся выстрел в спину.
IV
Я вижу в зеркале свою щетину
Седую — и врубаюсь в середину
Победоносным танковым ударом:
Так в детстве, скучную съедая кашу,
Внезапно рассекал я силу вражью,
Дробя и по частям уничтожая.
Щека моя, и ты уже чужая?
V
На этом свете есть игра такая:
Очертят круг, и вот тебе землица,
Ткнут в нее ножик, проведут границу —
И выбирай: какую половину,
Ту или эту? Эту? Перепрыгни.
Вновь ножичек метнут, ломоть отрежут:
Какую — выбирай? И так, покуда
Останется такой клочок, что даже
Двумя ногами на него не ступишь:
Качайся на одной ноге, как цапля.
VI
Но и его измерят и разделят.
КРУЖКОВ Григорий Михайлович
Родился в Москве в 1945 году.
Автор пяти сборников стихов, в том числе «Бумеранг» (1998), «На берегах реки Увы» (2002) и «Гостья» (2004); переводчик классической английской поэзии. Сборник его избранных переводов «Англасахаб. 115 английских, ирландских и американских поэтов» издан в 2002 году. Автор книг смешанного жанра (статьи и переводы) «Лекарство от Фортуны. Поэты при дворе Генриха VIII, Елизаветы Английской и короля Иакова» (2002) и «Пироскаф: Из английской поэзии XIX века» (2008). Составитель и переводчик антологии английской абсурдной поэзии «Книга NONсенса» (2000, 2003). Другие авторские книги переводов: Р. Фрост «Другая дорога» (1999), Дж. Джойс «Лирика» (2000), У. Стивенс «13 способов нарисовать дрозда» (2000), У. Б. Йейтс «Избранное» (2001) и «Плавание в Византию» (2007), Дж. Донн «Избранное» (1994) и «Алхимия любви» (2005), Дж. Китс «Гиперион и другие стихотворения» (2005), Т. Уайетт «Песни и сонеты» (2006).
Автор более двадцати книг для детей, переводных и оригинальных, в том числе: «Чашка по-английски» (1991, 1993), «Посыпайте голову перцем» (1994), «Неуловимый ковбой» (1995), «Сказки Биг-Бена» (1993), «Единорог» (2003), «Рукопись, найденная в капусте» (2007). Награжден Почетным дипломом Международного совета по детской книге (1996). Лауреат премии «Лучшая книга года» для детей за книгу «Нос картошкой» (2006).
Литературоведческие исследования и эссе Г. Кружкова печатались во многих научных и литературных журналах; часть их опубликована в сборнике «Ностальгия обелисков» (2001). В эту же книгу вошла диссертация о Йейтсе и русском символизме, защищенная Г. Кружковым в Колумбийском университете в 2000 г. В значительно расширенном виде она опубликована в книге «У. Б. Йейтс: Исследования и переводы» (2008).
Награжден премиями «Иллюминатор» журнала «Иностранная литература» (2002), «Венец» Союза писателей Москвы (2004) и Государственной премией Российской Федерации в области литературы (2003).
Живет в Москве, преподает в Российском государственном гуманитарном университете.
- Ласточка. — 1982.
- Черепаха. — М., 1990.
- Бумеранг: Третья книга стихов. — М.: АРГО-РИСК, 1998.
- На берегах реки Увы: Стихотворения. — М.: Журнал поэзии «Арион», 2002.
- Гостья: Избранные стихотворения. — М.: Время, 2004.
- Рукопись, найденная в капусте. - М.: Время, 2007
- Новые стихи. — М.: Воймега, 2008.
- Григорий Михайлович Кружков на Wikilivres
- Страница Григория Кружкова на сайте «Вавилон»
- Григорий Кружков на сайте «Век перевода»
- Григорий Кружков в «Журнальном зале»
- Страница Григория Кружкова на сайте «Союз И»
- Изображения Григория Кружкова в галерее «Лица русской литературы»
- Григорий Кружков на сайте иронической поэзии
- Спайк Миллиган в переводе Григория Кружкова
- Григорий Кружков в Живом журнале.