Евгения Чигарева

Вера, творчество, судьба: композитор

I

Вера и творчество… Проблема эта издавна волновала композиторов. Но, может быть, наиболее актуальна она в наши дни, когда религиозная тема стала столь притягательной.

Возможность открыто обращаться к этой теме – результат перестройки -  явилась мощным импульсом для отечественных композиторов. Особенно много подобных сочинений появилось в конце 80-х годов – в связи с празднованием тысячелетия Крещения Руси. Волна эта буквально захлестнула современное композиторское творчество России, и, конечно, не все в этом потоке равноценно.

По-разному композиторы приходят к религиозной теме – так же, как по-разному люди приходят в церковь. Для одних это воскрешение национальной традиции, для других – итог мучительных поисков, а для кого-то – просто дань моде (есть и такое). Но если это настоящее, выстраданное, композитор так или иначе оказывается перед проблемой (подчас дилеммой) –  «вера и творчество». Насколько совместимы эти две духовные ипостаси человеческого бытия и сознания? Может ли церковный человек полностью отдаться творчеству? Если да, то в каких жанрах и формах он должен творить? Каково соотношение современных сочинений на духовную тему и церковного канона? Да и сам канон - остался ли он неизменным или претерпел существенные изменения? Эти и другие вопросы встают перед композиторами,  которые обращаются к духовной музыке. И решают они их по-разному.

Предоставим, однако, слово самим композиторам.

Начнем с наиболее радикальной позиции, возникшей как бы изнутри церковного устава. Владимир Мартынов, рассматривая в своей книге  историю русского богослужебного пения, - в соответствии с традицией, существовавшей вплоть до XVII века, резко разграничивает понятия «петь» и «играть»: «Оппозиция сакрального и профанного, скрывающаяся за словами «пение» и «играние», крайне характерна для традиционного древнерусского мышления». «Примерно к XVII веку слово «игра» и «играние» постепенно заменяются словом «музыка» или «мусикия». «Таким образом, слово «музыка», вобрав в себя все элементы значения слова «игра», превращается в понятие противоположное понятию «богослужебное пение». Вот почему столь привычное для нас словосочетание «церковная музыка» в рамках древнерусской традиции было абсолютно немыслимо и абсурдно» [2, сс. 6, 7-8, 8].

И поэтому Мартынов не видит возможности возрождения  в наши дни церковного пения (в том значении, которое придавалось этому понятию и явлению многовековой традицией): «В наше время и в нашем мире существование богослужебного пения невозможно» [там же, с. 179]. По мнению автора, речь может идти только об «иллюзии существования богослужебного пения в условиях современного мира». Эта иллюзия «есть одно из существенных свойств современного сознания, и возникновение этой иллюзии с точки зрения православной традиции есть симптом вхождения земной истории в свою заключительную фазу» [там же, с. 181]. Этот апокалиптический взгляд на современную жизнь и искусство композитор формулирует весьма жестко: «Процесс деградации древнерусской певческой системы есть не просто исторический процесс, но…частный случай общего процесса расцерковления, или десакрализации, мира» [там же, с. 183].  Такова пессимистическая оценка Владимиром Мартыновым состояния современной духовной музыки.

Иной позиции придерживался Альфред Шнитке. Проблема взаимоотношения веры и творчества также вставала перед ним – особенно начиная с 80-х годов, когда он принял крещение (1983). Эта проблема предстала перед ним как дилемма –  либо, либо: по его словам, творчество требовало такого взлета  духа, такой концентрации человеческой личности, что неизбежная  гипертрофия личностного начала приходила в противоречие с религиозными принципами, предполагающими строгое самоограничение и самодисциплину. «Работая, надо быть уверенным в том, что делаешь, - размышлял композитор. – Сама работа навязывает эту гордыню. С другой стороны, нужна постоянна «плетка», «холодная вода». Только религия все время напоминает тебе, насколько несовершенно то, что ты сделал». А в 1989 году на Х фестивале современной музыки в Горьком, отвечая на вопросы слушателей, Шнитке сказал: « Было время, когда вера уводила меня от музыки. Но я вернулся к этой более греховной и менее священной сущности, потому что я не мог не быть музыкантом» [цит. по: 5, с.16-17].

Позднее, уже в 90-е годы, в диалогах с А. Ивашкиным Шнитке выразился еще более определенно. Невольно спровоцированный высказыванием Ивашкина, Альфред Гариевич вступил в заочную дискуссию с  Мартыновым.

«Владимир Мартынов, например, считает, что истинная, негреховная музыка – это музыка, написанная для церкви; эта точка зрения высказана им неоднократно, и в том числе на страницах его книги об истории русского богослужебного пения.

А.Ш. … Такая, как у Мартынова,  точка зрения –  защитная. Она дает защиту, потому что направлена в очень высокие сферы. Именно поэтому здесь есть много выходов: высота как бы служит защитой.  Может быть, для него это приемлемый путь. Но для меня – нет. Я знаю, что Дьявол существует везде, и от него не отгородишься введением себя только во что-то чистое, он и там есть. Суть не в том, чтобы избегать этого в каком-то очищенном пространстве, а чтобы жить с этим и постоянно вступать в борьбу» [2, с.146].

Еще один вариант решения проблемы – прямо противоположный. Немецкий композитор Альфред Хельмут Вольф (род. 1959), о котором мне уже приходилось писать [4], приняв православие (поступок для немца неординарный!), оказался перед сложной творческой проблемой. Писать так, как раньше (музыку, отразившую сложный путь современного человека к Богу), он не мог, это был уже пройденный этап,  а для «новых  песен» еще не пришло время. И тогда в творчестве композитора наступает период молчания, тишины, которая, по его собственным словам, «находится по ту сторону музыки», тишины, которую он слышал в себе и в новом мире, открывшемся ему.

В письме от 2 июля 2004 года, написанном уже после публикации моей статьи [4], А.Вольф размышляет о различных причинах своего творческого молчания – внешних и внутренних: «В настоящее время я просто не сочиняю. Получается, что путь моей прежней музыки исчерпан. Внутри себя я слышу другую музыку, но «втянуть в мир» эту музыку сейчас выше моих сил. Сейчас мне («только») 45, возможно, через несколько лет ситуация   изменится. Но возможно также, что я все больше и больше буду уходить в «духовную жизнь», в молитву… Художник, с одной стороны, духовный человек (der geistliche Mensch) – с другой… Я не знаю, как это соединить. Как это удается Недуеву? Арво Пярту? Или для них художественное есть духовное? Я думаю, они переживают свое искусство как духовную жизнь?»

Вопросы и предположения в цитате из письма Вольфа намечают еще один путь – путь соединения, слияния веры и творчества. Отметим и упоминаемые им в связи с этим имена – в частности, мало известное имя Александра Недуева, музыка которого ему была близка, а художественная позиция вызывала большое уважение.

И действительно – пожалуй, немногие композиторы могут сказать о себе: «Для меня вся жизнь – это Церковь; вся земная, вся космическая жизнь – это Церковь», а о своей музыке: «Это моя молитва. Это мой ответ Господу».

вперёд

на главную