АРКАДИЙ РОВНЕР

подборка стихов, предоставленная Антоном Ровнером

(из книги стихов "Этажи Гадеса")

рассказы

биографическая справка

СМЕРТЬ

Смерть дщерью тьмы не назову я
Е. Баратынский

Кто говорит, что смерти нет,
являет глупость и упорство.
Ей отдавая свой скелет,
с ней не вступлю в единоборство.

Ей отдавая свой мешок
кишок и мышц, и сухожилий,
предвижу страх, предвижу шок,
но не терзаюсь: или-или.

Смерть, ты всему даешь предел
и оттеняешь смысл явлений,
иначе как бы поколений
существовал водораздел?

Развязываешь все узлы
иронией животворящей,
закапывая труп смердящий,
эвакуируешь тылы.

Ласкаешь тою же рукою
и подчиненного, и босса,
не пробуя на все вопросы
ответы принести с собою.

Одни завесы поднимая,
другие опускаешь ты,
не суетясь и понимая
гносеологию тщеты.

Твой безупречен глазомер,
успокоителен укус,
и верен в сутолоке вер
себе твой изощренный вкус.

Одень опаловое платье
и жемчуга тугую нить,
когда на быстром самокате
меня приедешь навестить.

         1991

***

Детство уже далеко.
Юность давно отмерцала.
Зрелость смущенно глядит
Старости тусклой в глаза.

Все, что имело придти –
ясно, светло и беспечно –
все обращается вспять,
прячется за горизонт.

Друг, где мы будем с тобой
лет через 10-15,
и не придется ли нам
снова вернуться сюда.

Где Баратынского тень,
тонкий флюид Аранзона,
где зачарованный сад
мантры лепечет во тьме,

там среди белых стволов
нежно-душисты поляны,
мудро-беспечный флейтист
там музицирует Пан.

Детство еще впереди.
Юность играет со мною.
Зрелость спокойно глядит
Вечности белой в глаза.

         1991

***

Когда сойдет поток потопа –
потоки подлости иссякнут?
когда с пружинного востока
придет Али, придет Христос?
какого ждать еще нам срока –
какого нового пророка,
когда придет судья с Востока?
что проку – миром правит пес.

Лгут губы, лжет язык и око,
и слово и молчанье лгут,
когда ж с пружинного Востока
нам вместо жалоб и упреков
рука его протянет кнут –
когда сойдут потоки слез?
что проку – миром правит пес.

Когда пойдет поток потопа
крутить над жерлом водостока,
куда нырнет корабль Европы?
откуда вынырнет утес?
о струях вечного потока,

о мощных молниях Востока
ашок узнает от ашока
и скажет: миром правит пес.

         1986

***

Опять сентябрь. Я снова болен
сомнениями. Я грущу.
Опять собою недоволен.
Себя теряю и ищу.

Опять осенние укоры,
что де костер опять чадит,
что время быстрое летит...
а за окном шумят моторы.

Опять поломы и провалы.
Века ползут, как самосвалы,
над ними птицы, облака,

под ними пятится река.

Приходят дни, уходят годы,
и как сказал хромой поэт,
цветов уж и в помине нет –
одни колючки и невзгоды.

С собою время унесет

и смех, и слезы, и упреки,

и нас с тобой, мой друг жестокий,

и этой книжки переплет.

***

Среди покатых стен я сторожу пески.
Меня давно покинули живые.
Лишь поросль дикая да псы слепые –
товарищи моей тоски.

Нет капли влаги в коридорах лунных,
нет голоса – лишь вой да рык,
да изредка мой одичалый крик
разбудит дюны.

***        

Во мне сидит язык как штопор в пробке

во мне слова – живые жала звезд

и рифы рифм

полифония гласных и согласных

каденции каскадов строк и строф

я ими пьян как чудом вихря ветра

ворвавшегося в бездыханность лета

поющего терзающего в клочья

траву деревьев паклю облаков

но я гляжу поверх голов оград

мне блики не мешают видеть небо

слова послушным клином птиц

взмывают

падают шаги
и контуры огромного верблюда
чьи лапы уши бедра шея хвост
мозаика из маленьких верблюдов
сонорных альвиольных и шипящих
рокочущих поющих и свистящих
сведенных вместе прихотью творца
на миг встают предвосхищеньем чуда
которое приходит ниоткуда
и остается до конца

***

я живу в черном небе
между серых стен
и я жду в черном небе
перемен

стены серого холода
ползут на меня
а я жду в черном небе
не теряя времени

дня

временами мне кажется

меня нет

а в другое время –

свет

иногда я взлетаю
меня сносит поток
но увы не знаю
где закат
где восток

в черном небе потерян
среди серых туч
Господи помоги мне
кинь луч

слышу беззвучный голос

впереди

жди во тьме сколько нужно

не теряя времени

жди

         1970

***

Георгу Траклу

Нет ни поэзии, ни Бога, ни меня:

нас всех троих накрыла смерти простыня,

нас всех троих несет полуночный баркас,

и не мигая смотрит с неба синий глаз.

Куда нас сносит нас уносит смерть моя –

невозмутимая холодная струя.

Три силуэта коченеют на ветру –

к какому берегу прибьет нас поутру.

Над нами город наклонился и застыл,

безлюдный город наклонился и застыл,

многоголовый наклонился и застыл,

но корчились мосты,

как будто бы страдая,

их тень густая

обнимала нас,

когда нас увозил полуночи баркас.

ПЕРСЕФОНА

По цветистому лугу
Возле Стикса-реки
Персефона гуляла
и нарциссы срывала
и сплетала венки
и свивала венки

за кустом притаившись
грозный Тартара бог
Персефону увидел
воспылал к Персефоне
и с собой уволок
и в Гадес приволок

Персефона в Гадесе
нарцисса бледней
задыхается стонет
убивается воет
среди дымных теней
среди длинных теней

говорит Персефоне
грозный Тартара бог
пей из чаши забвенья
и оставь сокрушенья
тот кто стонет убог
тот кто плачет не бог

Персефона не знает
что Плутону сказать
но сосуд отклоняет
меж землей и Гадесом
меж Гадесом и адом
продолжая страдать

и Деметра страдает
Персефону зовет
а зима свирепеет
луг под снегом немеет
и весна не идет
и весна не идет

слышит плач Персефона
то Деметра скорбит
и идет сокрушенно
подступает к Плутону
отпусти, говорит
отпусти, говорит

и тогда отпускает
Персефону супруг
и зима уступает
и весна наступает
и в цвету снова луг
и в цвету снова луг

по цветистому лугу
вдоль по Стиксу-реке
Персефона гуляет
но теперь она знает
дни весны сочтены
дни ее сочтены

         1983

СВЕРЧОК

а зимней музыкальной ночью
цвела поземка зрел миндаль
душа заглядывалась вдаль
и музыкой была метель
казалась вьюгой фисгармония
орган и клавишей ряды
сигары дымовые норы
и домовые коридоры

а музыкальная зима
сходила медленно с ума
цвела фиалка зрел миндаль
казалась вьюгой фисгармония
цвели на крышах антиномии
и анемоны и герань
смычок и флейта и гортань
я простудил вчерашний вечер
вы тоже не были на встрече
кого встречали? кто кого
но это впрочем ничего

бачками втиснулся в чуть приоткрытый
тоннель Василий Львовичем прорытый
и в ужасе отпрянул прочь:

глядела не мигая ночь
и без пощады тьма –
сводила медленно с ума

***

я император эмпиреи звона
империи поющего закона –
секрет драпировальных мастеров
я самодержец тайного загона
я гений своего же эпигона
и демиург задумчивых миров
к себе ли я к тебе ли я взываю
когда протяжно в комнате зеваю
или слоняюсь молча по двору
о ты кого в себе я подменяю
обманываю жалуюсь стенаю –
что будем делать нынче поутру?

***                 

Презрел Хемницер суету
ушел и запер за собою
прижав линялому коту
который весь взвился от боли

Презрел он русский – дрындулет
который был пока не смазан
и за несовершенством лет
был даже русичам заказан

Что ж говорить о немчуре
что саранчою при Петре

слеталась в Питер суетливый
чьи речи лживы взгляды кривы
которые в одном сметливы
носить внакидку альмавивы
да строить козни при дворе

Хемницер удалился в тень
оставив нам хрящи и связки
российских виршей дребедень
и дидактические сказки

О Муза бойкая пришлица
меняющая живо лица
и их гораздая скрывать
хочу козла тебе заклать

Шутя возносишь ты поэта
и одаряешь немотой
хочу воздать тебе за это
и поднести тебе за то

Ты осеняешь на лету

и выпроваживаешь в вечность

презрел Хемницер суету

но им гнушается беспечность

***

Пока невесомая арка
в Иарии черных страстей
как память о зеркале Гарка
горит не сгорая огарком
семерка бубновых мастей
а зеркало зеркало зеркало
мелеет во тьме озерком
но кто-то блеснул козырьком
и зеркало зеркало зеркало
к нему повернулось бочком
кто дышит веселым наркозом
кто пляшет на голом мосту
кто первый услышал угрозу
в дымящемся слове Хаттум
о страшная музыка мрака
тебя ль устрашился Хирам
не ты ли скользнула измраком
зеркальной змеей зодиака
и иглами эннеограм

         1970

***

Так сказал мне приятель
в ответ на приветствие:

практикуйте бездействие

дела – это дым

уничтожив причину вы избегнете следствия

не мешайте событиям

не мутите воды

практикуйте бездействие
практикуйте бездействие
занимайтесь неделаньем ни-че-го
равнодушные в радости
безучастные в бедствии
безгранично свободные
вы добьетесь всего

         1972

***

Вот лампочка с душою несвободной

мигает. Скоро ей конец.

Может быть Отец Вселенной

мой отец.

Жду когда пробьют часы.

Знаю сам.

И медленно в неясность отступаю

и уступаю шумным голосам.

         1968 

***

Мы живы пространствами
мы шивы расстройственны
мы лживо раздвойственны

лишь ивы спокойственны

да здравствует бдение
дымков воскурение
из воска варение
и словодурение

я вышел торжественный
раздельно-тождественный
лукаво естественный
поистине девственный

в печалях скудения
в восторге радения
да здравствует бдение
и стихосмирение

***

Был лес густой такой густой,
и был настой такой настой,
что там где истончалась тьма,
сбегала рощица с холма,
сбегала рыжая с холма.

Она бежала как борзая –
вся сплюснутая и прямая
читая мысли на лету,
читая строки на лету
и даже шепот понимая.

Я Альпами обворожен,
обескуражен, обнажен,
но обнадежен, освежен

перехлестнувшими веками:

со скрещенными руками
стою себе – Наполеон,
под каблуками облаками
и за висками – окружен.

         1983

***

Самолюбив поток прозрачный
влюбленный в самого себя
блестит и плещет он любя
и блеск и плеск свой однозначный

самолюбива тишина
она полна собой одною
самолюбивой тишиною
без нот без возгласов без дна

самолюбива дева ночи
и дева солнечного дня
они влекут влекут меня
мне с ними очень и господин мой самолюб
хозяин ведра и ненастья
он щедро дарит мне несчастья

за то что я его люблю

1970

***

Демоны мрака, томить перестаньте поэта,
Злые асуры, свои отведите удары,
Чистые духи, придите скорее на помощь,
Боги благие, к нему обратитесь сердцами,
Бог-вседержитель, святись и цари в поднебесье,
Сунья святая, к тебе возвращенье желанно.

Век наступил, предугаданный греком великим,
Совесть и Стыд отлетели от нашего дома,
Ложь и Порок торжествуют теперь повсеместно.

КАСЫДА

припухли губы у моей любимой
опухли ноги у моей любимой
набухли вены у моей любимой
увяли ноздри у моей любимой
оглохли уши у моей любимой
осиплый голос у моей любимой
больное сердце у моей любимой
кривая шея у моей любимой
косящий взгляд

костлявый таз
обвислый зад

завистный глаз
кривой прищур

прыщавый лоб
и наш амур

огромный клоп
большая челюсть у моей любимой
большие зубы у моей любимой
(в особенности верхние клыки)
большое сердце у моей любимой
большая печень у моей любимой
большие ноги у моей любимой
все совершенно у моей любимой
значительно стремительно и просто
(хотя она и маленького роста
особенно когда она стоит)
но то что возвышается над всем
что выше всех других ее достоинств
как президент страны
как предводитель воинств
чем истинно я горд
ее огромный горб
на колесе спины

         1985

***

я в комнату вошел

и сел на стол –

очки лежали на пустой тарелке

чихнул

взглянул на часовые стрелки

подумал: надо написать

подумал: хорошо бы если

пошарил спички

поглядел в окно –

"окно мое высоко над землею" –

рассыпал пепел

что-то стал искать

сгорел закат

остались головешки

и глухо стало за моим окном

***

Я часто думаю – морока,
зима безденежьем знобит
какое время для порока
какое сердце без обид

я часто жалуюсь – простуда
стужу стеклом окна мигрень
река течет туда откуда
она отбрасывает тень

я говорю тебе – послушай
в какое время мы живем
ум цепенеет стынут души
и никого – лишь мы вдвоем

и опуская скорбно веки
в себя уходит не дыша
печалясь о пропащем веке
твоя усталая душа

***

закрыв глаза, я превратился в мышь:

увидел: что-то в темноте мерцало,

увидел: искры, пятна и разводы,

и, застыдившись, спрятался от света

и в норку юркнул –

там другая мышь

тяжелой плесенью в углу дышала,

мы задышали вместе,

мы не знали,

что на дворе уже глухая ночь,

что можно чаю сладкого напиться

и лечь в постель,

и никого не ждать

***

я улыбнулся смехотворности несчастья

неслышно утро разливало яд

саднило радио

в висках стучало

горизонтально музыка текла

спадая вертикальными рядами

ныл сын

жена готовила позвякивая завтрак

затылок слыша кофе утихал

тарелки цокали

и собирались мысли

в одну еще не выра...

я улыбнулся смехотворности несчастья

         1982

ВТОРОЕ ПОСЛАНИЕ ЖЕНЕ

Послание второе

небесно-голубое

из области огня

настигшего меня

из области блаженства

отпущенного мне

жене

в зеленом слове этом
тревожный росчерк лета
а в желтом слове этом
потеряны приметы
и синее дробя
в дробях искать себя

вот выполз будто рак
с клешнями первый знак
предлог или подлог
увертлив первый слог
в последнем оправдание
себя как в назидание
отдание сполна –
на

но что тебе мне подарить
о чем с тобой мне говорить
о чем молчать с тобою
за белою стеною
коль эта белая стена
черна

я подарю тебе цветок
Восток и лоскуток
сна

мы белые синицы
мы заперты в темнице
её название:

молчание

мы видели
вчера в ночи
плясали яркие лучи
но и об этом ты молчи
никто о них не знает
молчанье подобает

послание второе
пленительная весть –
нас трое
здесь

         1970

***

жизнь проходит проходит други
обмирает песок вековой немоты
осыпается сыплется в узкое

                    горлышко неба
обрубаются части огромного

                    малого зверя
облетают деревья: осины и прочие
упираются птичьими клиньями

                    стаи стрел
в бессловесную серую твердь

я сегодня проснулся

день был прозрачен и прост

я вздохнул

и просыпались вздохи

в узкое горлышко неба

и суровые даффодилии в вазе

укоризненно умирали

и книги лежали камнями

было зябко камням тишины тишине

жизнь проходит проходит
друг не выдаст но не удержит

                        падения         
шаг не считан мановения рук

                     не слышны
лестницу лестницу
я унесу даффодилии в вазе
я оставлю друзей
но возьму с собой камни

                     в серую твердь

1982

ВЕТЕРИНАРНЫЙ РОМАНС

Не дождавшись ужина,

гости уезжают,

мы стоим растерянно,

не зная, как нам быть,

уж очень в нашем городе

продукты дорожают,

и говоря по чести,

нечего купить.

Правда есть всегда

сухие пряники в продмаге

да не переводится

водочный товар,

но наше предпочтение

отдаем мы браге

черти с этикеткой –

лишь бы был навар.

Мы стоим растерянно,

гости уезжают,

мы – это жена моя

Ксения и я.

Я ветеринарю,

меня здесь уважают,

потому что с Ксюшей мы –

прочная семья.

Почему, вы спросите,

прочная? – Отвечу:

потому что прочно мы

свой храним секрет:

много наготовлено,

жрать нам целый вечер,

кормить же сволочь всякую

нет уж, нет

         1985

***

Можно ли голосом выказать пыл клавесина

может ли речь передать искушенный орнамент органа

можно ли словом сказать то что выдохнут вздохи гобоя

но человеческим голосом давно уж владеют смычок

                                                        и четыре струны

снова как прежде мятутся смурные народы

ропщут рычат и беснуются к бойне знакомо готовы

снова нужны дозарезу им стоны и вопли

но человеческим голосом давно уж владеют смычок

                                                        и четыре струны

пыл своей мудрости весь ли мы отдали клавесину

свет искушенности до конца ль передали органу

да и дано ли нам вздохом гобоя вздохнуть

но словами с людьми уже больше нельзя говорить

***

зловещий ритм

       усекновенья дней
кто взялся б уследить
кто совладать решился б
кто пленник

       не заплачет от стыда
свеченье жалости

       прозрачно и певуче
ребенком

       завтра

       нет сегодня

       нет вчера
ударом маятника

       в холоде гостиной
костяшки пальцев

       по ребру стола
колесами визжа на повороте
пластинкой искалеченной треща

мне душно в этих комнатах нелепых
я не могу дышать
дыханья ритм

НОЧНОЙ СОНЕТ

Когда склоняется под тенью паутины

бескровного угрюмый лепет дня
какие ждут тогда из Врубеля меня
из Босха изваянные картины

воронкою смерчом винтом ли в трубы
от изголовья с гулом вольтажа
где нежилая прячется межа
уходят прочь разорванные клубы

что остается мне тогда – пустой расчет
оконная голгофа – росчерк смысла

мотор изнемогает и сечет
холодным ветром ледяные мысы

не разорвать не спрыгнуть не убить
струной дрожит натянутая нить

***

Нас луна поедает

мы к ней после смерти влекомы

пузырями взлетаем и таем

как облако в ветреный полдень

нас снедают пустые заботы

ничтожные страхи

и мы гаснем неслышно во тьме

без надежды на милость

как связать воедино

земные и лунные нити –

то что было при жизни

и то что нас ждет после смерти

***

Жабо Сервантеса и букли Баха
и Вагинова влажные от страха
зрачки миндалевидных глаз –
ресницами охвоенный топаз

Лягушка прыгнула в жабо
зрачками выпукло поводит
но Вагинова не находит
и не находит никого

А букли белые барана
украсили кувшин Кумрана
что опьяненный высотой
всех оглушает пустотой

Откуда ж вагиновский страх
об этом знает лишь Сирах
зато сирахова вдова
полужива-полумертва

ЗВАНКА

Поэт играл с цыганкой в прятки
мелькали животы и пятки

Попьянствовать

собравшись в Званку

поэт

оделся наизнанку

он встал сегодня спозаранку

он вытолкал за дверь цыганку

и приказал подать

рассол

осел

принес ему умыться

сестрица жаловалась на живот

Державин завтракал

компот да пышки

и вспоминал живот малышки

цыганка

Званка

чин

мечты

– изгнанка

Званка пустоты

ЗООСАД

         1981

ОКРУГА ПУСТОТЫ

кругом на полверсты
округа пустоты
и за версту вокруг
пустой-лишь круг
но и за две версты
засилье пустоты
все улицы пусты
в округе пустоты
и не растет трава
и не цветут кусты
и не живут слова
и чахнешь ты

изнанка пустоты
опять же пустота
куда не взглянешь ты
привычные места

         1980

***

Я живу мучительно светло,
мне легко и странно тяжело

с той поры, как в темноте ночной
мне явился образ восковой.

Восковые белые глаза,
восковая катится слеза,

на устах, настроенных без слов,
восковые устья лепестков

мне надеждой сердце веселят –
восковую радость мне сулят:

Мы уедем в белую страну,
мы искупим белую вину,

будут ночи горькие чисты,
будут дни как белые листы,

ты обнимешь матовый мой стан,
ты полюбишь восковой обман.

Там в холодной келье восковой
вечность, однозначность и покой.

         1970

***

когда стремительно и круто
замкнется круг

как трудно выбраться из круга
мой милый друг

среди причудливых кружений
ночных огней

как трудно верить в воскрешенье
погибших дней

как тянутся друг к другу души
как обрывают нить
мы будем напряженно слушать
и будем жить

и это пасмурное утро –
пролог дневной –
пускай распорядится мудро
тобой и мной

         1970

***

Когда накрапывает дождь,
кропя знакомые пределы,
когда нахмурясь смотрит вождь
на сопричастные уделы,

когда не теша и не зля,
не радуя, не раздражая,
не близкая и не чужая
маячит Новая земля, –

какую участь предпочесть
тому, кто выбрал непричастность,
предложена была бы честь,
а впрочем, это тоже частность.

Что делать нам, не морякам,
не полководцам, не героям –
мы дверь в прихожую закроем,
не суетясь по пустякам.

О господи, как хорошо,
когда хорошего не надо,
вполне достойная награда –
пустой стишок.

***

Играйте на бубнах
дудите в дуду
о том что я скоро
отсюда уйду

за речкою поле
за полем дыра
оттуда я слышу
пора брат пора

довольно ты попил
довольно бузил
достаточно сопель
ты там развозил

а то что не допил
и недоучел
допьет и поправит
генсек Горбачев

за речкою поле
за полем гора
там вольному воля
а мне брат пора

играйте на бубнах
дудите в дуду
о том, что я больше
сюда не приду

         1987

ПЕСНЯ

День вожделенный настал,
час вожделенный настал,
лысый, горбатый, хромой,
я возвращаюсь домой.

Где-то я долго гулял,
где неизвестно блуждал,
за морем я побывал,
все башмаки посбивал.

Где же ты, где ты, мой дом?
Может быть, ты за углом?
Может быть, ты за горой?
Может быть, ты за стеной?

Может быть, ты на Неве?
Может, на речке Москве?
Может, в чужом рукаве
или в моей голове?

Тихо ступеньки скрипят.
Капли по крыше стучат.
Яркие свечи горят.
Легкие струны звучат.

День вожделенный настал,
час вожделенный настал,
лысый, горбатый, хромой,
я возвратился домой.

1980

ПРОЩАНИЕ С МОСКВОЙ

Из дальних странствий ненадолго
в страну сомнительных затей
влечет меня не чувство долга
не Кремль не Новгород не Волга
а просто несколько друзей

Ква-ква тебе моя Москва
твоя цела ли голова
иль снова среди древних стен
повеял воздух перемен

Москва любезный инкубатор
цыплят по осени приплод
здесь каждый скроботов оратор
здесь каждый пригов – Гесиод

покамест Эдичку и Сашу
протискивает Ольга Матич
шуршит Мамлеев по углам
себя собой пугая сам

а среди новых корифеев
блистает Виктор Ерофеев
и без вина сегодня пьян
Сергей Ервандыч Кургинян

как мне мила твоя коррида
когда над шумною толпой
летит послушная киприда
и машет водкой "Зверобой"

как хороша твоя перцовка
в ней спрятан перчика стручок

как лозунгов перелицовка
в ней есть и градус и крючок

какие радостные лица
у храма под названьем "Пицца"
а в храме под названьем "Бар"
прокатишь биллиардный шар
и как тут не отдать респект
тебе Калининский проспект

а у избушки лубяной
все тот же воздух ледяной
в избушке той сидит паук
и молча делает пук-пук
и вот от этого от пука
большая обществу наука

зато как странно нереальны
и как болезненно подвальны
и контуры твоих домов
и состояние умов

мне иностранцу иностранны
и темный звук твоих речей
и каменные истуканы
твоих лукавых лукичей

твои газеты и журналы

водоотводные каналы

в них опредмечена стихия

энтузиазм и эйфория

(за пьянкою идет похмелье

а за раскаяньем – веселье)

однако наступает час

когда на Запад через лес

зеленых елок и бутылок
пинками грубыми в затылок
забота подгоняет нас

Москва Москва твой квас заборист
и вкус незабываем щей
твой дух неистов и напорист
твой стих... и все-таки прощай

прощай Безбожный переулок
а также площадь лукича
и сытный запах ситных булок
и уличных шашлычных чад

прощай Ордынка и Таганка
Лефортово Охотный ряд
Воздвиженка и Самозванка
и изувеченный Арбат

прощай Марксистский переход
где запоздалый пешеход
бежит за поездом в час ночи
(час перекрытья) что есть мочи
по эскалатору вперед

ква-ква тебе моя Москва
скрипят большие жернова

1988

***

В далекой Англии, где дождевая пыль

воображенье обращает в быль,

в далекой Франции, где полуденный зной

осажен средиземною волной,

в Германии, неумудренной снами и веками,

в опустошенном Амстердаме,

в Европы опустелой раме

тоскует одичалая душа:

нет больше Азии, нет Севера, нет Юга,
Россия и Америка друг друга
обнявши, деву стиснули, круша.
Ах! ах!
Была когда-то дева хороша.

         1983

"Андрюше"
(IBM PS2 Model 50)

Я заперт был с тобой наедине,
мой молчаливый друг с одним квадратным глазом,
ты отзывы угадывал во мне
твоих угрюмых судорог и спазм,
твоих бесстрастных корч – отчаянье веков,
твоих самоубийств корабль дураков
и клинопись кленовых тупиков
в меня обрушивались разом.
Я заперся с тобой, и мы теперь одна

душа без разгородок и без дна.
Я – раздражение твоих речений,
ты – отражение моих свечений.
Пока я свой порыв топил в вине,
ты окунал в меня свой бледный разум,
и вот остались мы наедине,
мой сумасшедший друг с люминесцентным глазом.

         1987

АНТИБЕС

Антибес или Антиполис, город в средиземноморской бухте напротив Ниццы

А наскучивши Ниццей я просто поеду в Антибес.
Приглушенней фанфары в Антибесе – зато голос слышней.

Не слепят там ночами прохожих автомобильные фары,

и пажами одетые девочки не стоят вдоль больших автострад.

Не совсем еще отданный на поруганье туристам Антибес

предлагает приезжему страннику променад под дождем,

столик поддельного мрамора под полосатым навесом,

чашечку кофе с видом на Ниццу за фортом Карре.

В форт Карре молодой генерал Бонапарт был посажен после казни злодея Максимильянки,

а семья его перебивалась в Антибесе с хлеба на чай,

пока сестры его, будущие принцессы, в огородах соседей добывали фиги и артишоки,

мать их, мадам Летиция, подстирывала бельишко их в роднике.

После, продолжает история, император, бежавши с Эльбы,

получил в Антибесе по носу звонкий щелчок,
но, не теряя присутствия духа, повернул своих гренадеров на Канны,

чтобы через Лион и Париж привести их скорей к Ватерло.

Впрочем, эти отходы истории мною вычитаны в путеводителе местном,

составителю коего они – монумент.

Кто же я? Агасфер, вечный странник и вечный студент,

воображением занесенный в Антибес, самолетом
– в Париж и автобусом – в Ниццу.

А наскучивши Ниццей я просто поехал в Антибес,

чтобы Ниццу увидеть с другого конца,

чтобы Ниццы не видеть совсем, если дождь и туман,

или видеть едва, если дождь без тумана, как ныне.

Я напился в Антибесе, и теперь по колено мне плес,

незаметно наклюкался вермутом и прованским,

и увидел в Антибесе греческий полис детства,

и была антиполисом Ницца на том берегу.

В форт Карре угодил я за дерзость воображенья

и еще за долги, кои мне уже не оплатить,

сын мой, будущий принц, в огородах соседей подворовывал фиги и артишоки,

мать, мадам Петиция, Вита, стирала бельишко его в роднике.

После, с Эльбы своей сбежавши,

я нашел в Антибесе приют и вино,

я узнал в нем тифлисские улочки детства,

прочитал по камням его свой маршрут в Ватерло.

Кто же я? Раскольников, вечный студент и странник,

         1983

ЯЙЦА

Пришло время открыто заговорить о яйцах.

         Что такое яйца? – спросите вы меня. Я отвечу: это не еврейская клика, не капиталистический картель, не большевистская банда и не снобистский клуб.

         Все это – не-яйца. Мы яйца.

         Тысячу раз ошибается тот, кто думает, что яйца можно купить. Купить можно только одни недо-яйца.

         Неправ и тот, кто считает, что главное назначение яиц – производство цыплят. В яйцах могут скрываться самые неожиданные предметы.

         Некое яйцо подарило миру Елену, из-за которой десять лет бились яйца под Троей. Все это произошло оттого, что Зевс, влюбленный в этолийскую принцессу, соблазнил ее, явившись к ней в облике лебедя.

         "Лебедь был сосудом утра".

         Мир был некогда яйцом.

         Писатели – яйца. Их гармонии – яйца. Их диссонансы – балансирующие яйца.

         Мы – яйца. А кто же лебедь? Аполлон, Орфей или Аранзон?

         Задумывались ли вы о том, где сейчас находятся олимпийские боги? Они в инкубации на Островах Блаженных.

         Художники – яйца. Их краски – яйца. Их кисти и холсты – тоже яйца.

         И поэты – яйца. Их глаза – яйца. Их сердце – живое пульсирующее яйцо.

         По небу летали мысле-яйца, яйце-страхи и яйце-надежды, а между ними скользил пустой дирижабль.

         Но и смерть тоже – транс-яйцо.

         Яйца всем мозолят глаза. На них натыкаются, о них спотыкаются. Капитализм, коммунизм, традиционализм и анархизм – одинаковые враги яиц.

         Как все сакральное, яйца ассоциируются у профанов с чем-то непристойным. Ведь не случайно зарделись щеки у дамочки, задавшей рыночному торговцу неосторожный вопрос:

         – Почем ваши яйца?

         Яйца – невидимки. Окружающие не видят их в упор. Их наличие принимают за нечто само собой разумеющееся.

         Яйца необычайно прочны. Бейте по ним молотами, расплющивайте лагерями, загоняйте нищетой, душите в идейных душегубках – им все нипочем.

         Яйца ужасно хрупки. Их просто уронить. Они так неустойчивы.

         Как тут не вспомнить известную сказку о рябой курице, яйце и мышином хвостике. Дед бил – не разбил. Баба била – не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яйцо упало и...

         И эпохи – яйца. Некоторые из них несут в себе неожиданные откровения – чудо, от которого перехватывает дыхание.

         Слышали ли вы, как яйца поют? Яйца не пускают петуха и не кудахчут – так ведут себя только псевдо-яйца. Голоса яиц высокие и печальные. Их песня скорбная, оплакивающая свою судьбу и все творение.
Она трогает меня своей неподдельной искренностью.

         Я плачу над яйцами. Я плачу над бренными яйцами. Над безымянными яйцами.

         1987

ОДА МАРЕ

Мара – Большой Иллюзион – к тебе мое восхищенное слово.

Творение фокусника, ты голубь из цилиндра, ты заяц из рукава, ты лента, которую сколько ни режь, останется целой.

Ты женщина, распиленная надвое, ты женщина, висящая в воздухе, но ты и та, которой выстрелили из пушки вверх под купол навстречу летящей трапеции. Ты глянцевитый удав, кольцующий руки и ноги фокусника.

Ты осколок древнего храма в стеклянной музейной луже.

Ты ребенок и лев на арене цирка.

Ты мимобегущая мысль, ты мимолетящее облако.

Ты кинотрюк и ты карточный фокус.

Ты мимикрия религии, жижица позавчерашнего мифа, расцвеченная телеэкраном.

Ты трупная лихость идеологии, обрыдлая идиома рекламы.

Ты мессия, который придет и избавит меня от меня.

И ты же многолосица мыслестрахов, мыслевздохов и мысленадежд.

Вспомни восставшего духа, который увел за собою мужчину и женщину. Посрамленные влачат они жалкий удел.

Вспомни другого, спустившего нам огонь – плен стал лишь глубже, полнее.

Вспомни будившего пением и игравшего нам на арфе – ты всех одолела.

Ты полоумие, размноженное средствами массовой информации.

И ты мысль гения, подогнанная к логике обезьян.

О Великий Иллюзионист, автор, декоратор, директор и кукольник затянувшегося спектакля.

Рассеянно смотрю я на твои древние трюки, которые все еще меня занимают.

Я пугаюсь ежа, я любуюсь ничтожнейшей птахой.

Все же неодолимо желание послать тебя на огород.

Там ты вытащишь зайца из шляпы, проглотишь слона,

разбросаешь по грядкам галактик бенгальские блестки гнилушек.

Распилишь меня и повесишь.

Бросишь милостыню и отнимешь от скуки.

Дашь глагол и отнимешь язык.

Ты – фокусник.

         1986

БЕСТИАРИЙ

La nature est un temple
Charles Baudlaire

Природа более не храм,
она – гастрономическая лавка:

свисает с потолка колбасный хлам,

окорока томятся на прилавках,

а лупоглазые тела огромных импортных сыров

посланцами иных миров

глядят на вас с неодобреньем,

сочатся символы из мякоти мозгов,

озера рыбьих глаз ушли из берегов,

и белый человек – венец творенья,

кочующий из сновиденья в сновиденье, –

приветствует здесь дружеских богов,

пленяющих и вкус его и зренье.

Но серый человек иным внимает снам:

он честно платит по чужим счетам,
зажатый между чуждыми мирами,
преследуемый тайными долгами
и древним страхом перед пустотой,
бетонными проходами подземки,
спасаясь от жары и от поземки,
он в учреждение на медленный убой
бежит и плачет над своей судьбой.
Природа для него не храм,
а щебень жизни,
макадам.

А красный человек готов назад в вигвам,

где терпкий дух лесной смолист и вязок,

где скальпы белолицых по шестам

развешены между чесночных связок,

где сторожит тебя за каждой веткой

нож, тамагавк, стрела или выстрел меткий,

где всякий брат и друг, но нет надежней друга,

чем цапля востроносая шушуга,

где дым костров змеится по горам

и целый мир  – один большой вигвам.

На выжженной траве среди поляны
остановился человек зеленый,
вцепился в землю сильными руками
и машет в воздухе зелеными ногами.
На них качаются плоды и листья. Сам
себе и богомолец он, и храм.

Гривасто-золотистой мордой льва

ощерившись в раструбе облак,

плывет стозевно, зло, озорно, обло

без туловища голова.

О желтый человек, нет мочи отпусти –

глаза слезятся, ум мутится –

не разберу, ты обруч или птица,

дай в тень уйти!

Ты смотришь на меня разгневанным Ягве

и мне покорному велишь смириться,

но есть ли мысль в капустной голове,

иль только жар пустой протуберанцами ярится?

Отмеривая строго по делам,

ты плавишь мысль и сокрушаешь храм.

О ты, творенью непричастный,

определенью неподвластный,

пред кем немеет немота

и гаснет глухо глухота,

ты выше храма и природы,

ты больше рабства и свободы,

белее белого листа.

Ты о! и а! и у! Ты – лоно,

откуда вышли пантеоны,

небесных полчищ легионы –

Эреб и Ночь, и дщерь земли –

куда назад они ушли.

Ты – древний хаос, завязь мира,

глухой исток предвечных рек,

         1983

ГАННИБАЛ

Я – Ганнибал (Блаженство Баала)

сын Гамилькара (Защищенного Молохом)

с армией из нумидийских наездников,

испанской инфантерии,

лучников из Лигурии,

мечников-финикийцев

и карфагенских слонов,

острыми бивнями, мощными хоботами,

грозным ревом и топотом

в неизменное бегство обращавших врагов,

я выступил против Рима,

ненавистного,

навязавшего всем свою волю.

Взяв осадой Сагунтум

и сделав послушной Испанию,

я склонил к себе карфагенский сенат.

Со слонами, пехотой и конницей

перешел через Альпы,

которые, как ни высоки,

все же не выше неба.

Переменчивых галлов,

кичливых испанцев,

лигурийцев упрямых

и финикийцев сметливых –

весь мир я повел против Рима,

ненавистного,

навязавшего всем свою волю.

Грозной лавиной

я прошел по Этрурии, Умбрии.

Три могучие армии

я разбил в трех сражениях,

и у Рима не осталось

ни полководцев, ни воинов.

Слонами, пехотой и конницей

потоптал я Компанью, Калабрию и Апулию,

взял Тарентум,

и Сицилия покорилась мне тоже.

Италия отдалась мне, как женщина,

и жадно ждала моих милостей

вся, кроме Рима,

ненавистного,

навязавшего всем свою волю.

Крепость за крепостью

брал я коварством и дерзостью,

проникая сквозь стены,

покупая союзников,

губя клеветой врагов,

грабил, жег и насиловал

не из жестокости,

а чтоб, ослепнув от ярости,

обезумел бы Рим,

ненавистный,

навязавший всем свою волю.

Как копье, прилетевшее издали,

в щит попав, но его не пробив,

застревает в нем,

весом своим

отяжеляя

воина-щитоносца,

так я вонзился в Италию,

но не пронзил и не расколол

римский щит

и римскую волю.

Разве может Юпитер

быть сильнее Баала и Молоха,

а Юнона – нежнее Танаис?

Неужто нет разницы

между волей богов и их тайным желанием?

Рим был волей богов учрежден,

но желанье их тайное

я угадал,

выступив против Рима,

ненавистного,

навязавшего всем свою волю.

Я пришел сюда юношей рыжебородым –

я сед, одноглаз и беззуб.

Поздно новые затевать мне затеи,

жизнь прокружив

возле Рима,

ненавистного,

навязавшего всем свою волю.

Загнан в Бруттиум –

в носок италийского сапога –

цепью заговоров и подлых предательств,

не разбит, но забыт

и измучен бездействием,

армию я готовлю к последнему бою.

Но как бы судьба ни сложилась –

вопреки очевидности –

в сердце своем сохраню я две мысли,

чтоб радостью пьяной

до смерти желанной

меня наполняли:

         1986

***

Застрявши в Довере
я ночью кофе пил

(с той стороны французы бастовали)
и слушал голос из радиоточки
советовавший терпеливо ждать
английского парома. Тот спешил
на выручку к застрявшим землякам.
Я ждал сначала в поезде. Потом
нашел тележку и, сложивши вещи,
я на перроне прикорнул.

                                         Мне снилось,
как будто бы я в Довере застрял.
Я жду паром, прихлебывая кофе
из белого вощеного стакана,
и чемодан, и сумку на тележку
забросив, я дремлю, поскольку ночь.
Я сплю, поскольку ночь.
Я в Довере поскольку. А паром
нелепым механическим фантомом,
тележкой проплывает по перрону –
живой, но только белый и вощеный,
он прах, но для чего-то оживленный,
он дух, и в то же время воплощенный
резина и солярка, и металл,
и голосом почти что человечьим
он говорит запутанные речи,

И что-то в них знакомо от Предтечи,

         1980

***

Ни радостей, ни бодрых перемен

жизнь больше не сулит. Мне все равно, где мыкать

остаток дней –

в России ли, на Марсе,

в нью-йоркском ли аду, в сибирской ли тайге,

с врагами бодрствуя,

с друзьями забываясь,

иль в одиночестве чужого языка –

какая участь хуже или лучше? –

и только об одном безмолвно я грущу,

что часто уступал я умной воле,

что робко преступал пределы

КИРИЕ ЭЛЕЙСОН

Когда открыл я рано утром окна
я Трою увидал в дыму веков
и сна тяжелые и вязкие волокна
окутавшие войско и богов

Увидел я сраженных сном троянцев
и спящие фаланги мирмидонцев
побег одних я уподоблю танцу
другие настигали их как солнце

И я увидел спящего Ахилла
он в Гектора метнул свое копье
уснувшего

                    пронзило
оно герою горло но спросонок
он все же произнес свой монолог

И спящий спящего добил его Ахилл
потом копье свое из трупа вырвал
и снял с него доспехи

                                      подоспели
тут мирмидонцев бодрые фаланги
что шлемами и яркими щитами
слепили и навеивали одурь

И каждый в тело спящего вонзал

копье или стрелу

меч или дрот

тот искривил от отвращенья рот

невидяще таращась в небо

А там расставив медные треноги
самозабвенно пировали боги
во сне разыгрывая сочный куш
гроздья грезящих бездомных душ

И я воскликнул Кирие элейсон

и я еще сказал Христе элейсон

нас бдящих воинов

средь спящих мирмидонцев

в оконной прорези

         1987

***

Нью-йоркскую жару не перенесть
в другой вагон не пересесть

но –

      сигарету весело кроша

      беспечно дерзкий шанс

      руно каких овечек?

      из-под зеленых косм

      сережки из колечек –
проходишь кутаясь через вагон
пока вагон глядит тебе вдогон
но –

      плечи кутая и грудь

***

Пожалел меня гений Манхаттана
(им тропа моя гладко укатана)

пощадил меня демон Манхаттана
(в клубах копоти прошлое спрятано)

полюбил меня фаллос Манхаттана
(им судьба моя круто обкатана)

***

О Господи

взываю к тебе из сабвея

где режут колеса о рельсы свистящего змея

где что ни лицо – преступленье

где в волчьем прикусе

в надглазье резвятся ребята в мамлеевском вкусе

О Господи

где ты в сабвее в обрюзглой щеке ли

в стигматах ли в пене ли губ или в келье

младенца сосущего серую мякоть

в слезоточивой ли келье моей нищеты

О Господи

взываю к тебе из сабвея

взываю к тебе сорок лет из сабвея

сорок дней из сабвея

сорока сороков сабвеев моих

         1980

***

Страна, раскинувшая над собой небо высокой ясности, не может легко забыть свое назначение.
Страна, воодушевленная идеей равенства, теряет разум.

Страна, забывающая великих, впадает в ничтожество.

Страна, отдающая должное великим, достигает неба.

Страна, воздающая почести подонкам, впадает в дикость.

Страна, убивающая великое в детях, теряет надежду.

Страна, теряющая язык, теряет память.
Страна, потерявшая память, утратила стыд.
Страна, которой нечего терять, ничего не теряет.
Страна, которая ничего не теряет, ничего не находит,

в начало

на главную

в начало