АРКАДИЙ РОВНЕР
рассказы:
АРМЯНИН ВО ИУДЕЯХ
Рудольф Штейнер и Статуя свободы
Кое-что об авторе и Вашингтонских высотах
Конец преамбулы и начало истории
Раздвоенность и тревога ортодоксальных евреев
Дивен божий мир, чудны дела человеческие! Холод, слякоть повсюду, собаки воют, вороны каркают, люди ходят, подняв воротники, и друг на друга неодобрительно оглядываются. И ты, читатель, оглянись на род человеческий. Смотри, сколько нас по улицам ходит, и какие мы все разные! У одних железные челюсти, у другие гранитные лбы, есть еще люди войлочные, а есть деревянные. Одни основательные и неторопливые, другие романтичные и сентиментальные, а бывают сентиментальные и основательные в одно и то же время, немцы, например. Славяне те сразу и бесчеловечные, и человечные, а душа у них такая широкая, что многие советуют им ее сузить и правильно советуют. Однако автора в данном случае интересуют не немцы и не славяне, а армяне и евреи. Автор многих армян знал, со многими дружил и до сих пор дружит. Сентиментальными армян не назовешь, а основательность в них особая: внутри они твердые как скала таков пейзаж их страны, а снаружи гибкие и пластичные, к любой среде приноровятся, любую форму на время примут, но останутся неколебимыми и упорными по существу и к цели намеченной придут, чего бы им это не стоило. Евреи же шустрые и внутри, и снаружи, полные всевозможных проектов, которые суетятся в них и не дают им покоя. Самих себя перешустрили, а толку что?
Бегаем по улицам, толкаемся в транспорте, друг друга в упор не видим, не думаем о том, что нас ждет. Предков своих не помним, и от того, что они всю жизнь собирали, отскакиваем в противоположную сторону. Вот и получается, что ничего путного сделать не умеем. Так мы и живем все, кроме армян. У тех тоже нет родовой памяти, но зато такая основательная природа, такой в них кремень, что никакое душевное транжирство им повредить не в состоянии. И уж если армянин составил себе программу жизни и счел ее правильной и достойной, его никто с пути не собъет, и никакой червь программу эту не подточит. Вот о таком человеке, о Костике, и пойдет далее речь. Но прежде давайте познакомимся со Степой.
Степа был другом-наставником и автора, и Костика. Наставником же он был потому, что был им по своей природе, с ранней юности и до конца жизни. Да, читатель, Степы больше нет ушел он шестидесяти с чем-то лет, живя щедро и безбытно, отдавая себя друзьям и ничего для себя не припасая. Осиротели и автор, и Костик, и множество других людей, часто друг о друге даже и не знающих. Не так давно Костик в своем далеком далеке ухитрился получить альбом степиных фотографий, ставший для него драгоценной реликвией можно догадаться, каких усилий ему это стоило, о чем он и сообщил автору по телефону. Что же касается человечества, то оно степиной смерти не заметило, ибо было занято вечными своими заботами о достатке да о том, как понадежнее забыться, отвлечься от ужаса повседневности. И потому степина смерть никого не затронула, кроме нескольких друзей-земляков, взявших на себя заботу о его последнем земном пути на ортачальское кладбище, а оплатил этот путь наш друг Костик из своего далека.
Степа был сыном армянского революционера и доброй русской женщины. Отец его дожил до конца тридцатых, а потом, естественно, был расстрелян как враг народа и реабилитирован в середине 60-х. Степа жил хорошо пока с ним была его мать, а после ее смерти за ним присматривала его тетя, сестра отца. Автор застал ее парализованной и сидящей неподвижно в кресле в большой тифлисской квартире с кислым запахом, характерным для многих армянских домов. Чтобы попасть в узкую как пенал степину комнату, нужно было пройти мимо кресла больной, за которой присматривала домработница.
Тетя гостей племянника недолюбливала, гости в ответ старались ее не замечать и быстро прошмыгивали в комнату Степана. Степа тоже торопливо проходил в свою комнату мимо тетиного кресла и плотно закрывал за собой дверь. Зато в комнате Степы все чувствовали себя уверенно, там не заходило солнце полуночи, там жила мысль, там царили идеи. Удивительно, как он умел оживлять запыленные временем философские системы, в его присутствии мысли не проносились мимо, не проскальзывали бледными тенями, а расцветали букетами смыслов, выстраивались анфиладами дворцов, поднимались ввысь ярусами башен. Иногда Степа играл на рояле, играл громко и патетично, как будто говорил страстную речь. И говорил он тоже громко и уверенно, отливая мысль в чеканную, может быть даже чересчур правильную русскую фразу.
Иногда из-за двери доносился тетин требовательный вскрик, и тогда Степа шел к ней объясняться. Его голос из-за закрытой двери звучал глухо и устало: Ну что тебе? Чего ты хочешь? Хорошо, хорошо, успокойся. Сейчас придет Сираник, она за тобой присмотрит. Тетя в ответ нечленораздельно мычала и всхлипывала. Через несколько минут Степа возвращался в свою комнату и тщательно закрывал за собой дверь. Тетино существование было неприятной деталью, на которую друзья старались не обращать внимания.
Почти всю комнату Степы занимали старый рояль и дубовый стол. Узкая деревянная тахта, покрытая тканным ковром, на которой Степа спал, выглядывала из-за ширмы. На столе, заваленном нотами и остатками непритязательной студенческой еды, стояла большая деревянная шкатулка, на которой был изображен юноша, подпирающий рукой щеку. Под рисунком шла надпись: Сяду я за стол да подумаю, как мне жить, как мне быть одинокому. Может быть грусть и одиночество скрывались глубоко внутри Степы, но в реальности дружеского круга трудно было представить себе более компанейского человека. Переполненный яркими прозрениями, он выстраивал свои мысли часами страстно и убедительно, предугадывая и разбивая возможные возражения.
Когда автор познакомил его с поэтом Валерием Дунаевским, виновником рокового поворота его судьбы, и Степа позвал Валерия в гости, их первый разговор продолжался двенадцать часов: излагая свою позицию по всем главным вопросам, Валерий говорил пять часов кряду и затем семь часов подряд свои мысли излагал Степа. О чем они говорили и о чем вообще велись разговоры у Степы? Дух и душа, свобода и творчество, пространство и время, апории Зенона, платоновский анамнезис, картезианское cogito, кантовский категорический императив, бергсоновская интуиция все это и многое-многое другое подвергалось суду отважных испытателей истины. Среди вопросов, занимавших друзей, были без сомнения и такие, которые упирались в идеологию и политику, хотя в общем спектре их интересов общественные вопросы занимали подобающее им более чем скромное место. Так было до появления в круге Валерия, поэта, который жаждал немедленного резонанса своим энергичным стихам и отважным публичным проектам.
С появлением Валерия разговоры у Степы стали забредать в опасные области. Поэтика переходила у него в политику, и выходило, что сами его стихи требовали чего-то, не меньшего, чем свержение антиэстетического режима и переделки мира. В результате через четыре месяца были арестованы Степа и трое самых близких его друзей, включая, разумеется, Валерия. Трое из них провели по четыре года в мордовских лагерях, а четвертый шестнадцатилетний Сергей Вартазарян получил два года и по малолетству был выпущен уже через год приближались либеральные шестидесятые, и власти не слишком свирепствовали. Там в мордовских лагерях в сорока километрах от Потьмы среди лесов комариных летом и заиндевелых зимой за проволочными заграждениями Степа обручился с христианством и антропософией, которым остался верен на всю свою жизнь.
Костик пришел к Степе уже много позже мордовских лагерей, когда тот, вернувшись домой и занявшись музыкальным тьюторством с детишками, вернулся к старинному образу жизни с ночными разговорами и проектами по переделке мироздания. К этому времени его старая тетя, перейдя в лучший мир, навсегда избавилась от застарелого паралича, а сосед-грузин со связями отсудил у Степы большую половину его квартиры, оставив ему часть гостиной с балконом и исконную степину комнату-купе со старым дубовым столом, роялем и кушеткой без ширмы за годы степиного отсутствия ширма куда-то исчезла. Над кушеткой теперь висели два изображения: портрет основателя антропософии Рудольфа Штейнера и американская Статуя свободы. Здесь под эгидой этих духовных покровителей собирались старые и новые друзья и велись отчаянные разговоры за разговоры, слава Богу, уже не сажали.
Степин день начинался после обеда. Степа! Степа! Степа! крики с улицы глухо проникали за ширму, так как форточки в квартире были плотно закрыты. Степа спал глубоко и самозабвенно никак не мог отоспаться после лагеря, и потому под балконом у него часто сходилось по нескольку человек, и они кричали хором: Степа! Степа! Степа! Проходили час или больше пока, наконец, на балкон не выходил сонный Степа со всклоченными волосами и в мятой рубашке, которую он забыл снять перед сном. Следовал взмах руки, приглашающий гостей подниматься по деревянной лестнице, однако нужно было подождать пока Степа умоется над раковиной и спуститься со второго этажа, чтобы открыть друзьям входную дверь. Предстояло пройти мимо постоянно открытой двери соседа-грузина, отсудившего у Степы часть его квартиры. Проходя через враждебную территорию, Степа и гости внутренне собирались, готовые к чему угодно.
И вот они, наконец, в степиной комнате. Нужно торопиться, потому что, по убеждению Степы, мысль наиболее сильна в первые полчаса после пробуждения, и именно это время нужно посвящать решению важнейших проблем. И Степа начинал формулировать сложную идею, восстанавливая ее хрупкое трепетное сияние, живую мыслеформу.
Между тем за окнами раздавались новые голоса, зовущие: Степа! Степа! Степа! Кто-то приносил сыр и лаваш, кто-то приходил с вином и с зеленью, и новый день открывал новые горизонты постижения и строился разговор, который разгорался с новыми гостями, шел кругами или взмывал к облакам, прорастал в глубокую ночь и расцветал, распускался душистым южным букетом только под утро.
Рудольф Штейнер и Статуя свободы
В этой степиной академии сформировались убеждения и характер юного Костика. Естественно, за всем этим стояла и собственная предрасположенность Костика. Чужак в школе, во дворе и в собственном доме, Костик нашел себя в круге Степы и его друзей. Здесь, забившись в угол тахты, он впитывал в себя каждое произнесенное слово. Перед Костиком расступались все мысленные преграды, легкой паутиной опадала морока пространства и времени, и раскрывались неслыханные горизонты, невиданные рубежи. Как для слепорожденного, прозревшего после операции, мир приобретает вдруг новые свойства красок и света, так и для Костика, научившегося пользоваться своим духовным оком, все окружающее стало миром живых мыслей, иди духо-существ. Он увидел прообразы вещей и существ, находящихся в мире физическом и мире душевном. Своим духовным ухом он слышал музыку сфер, постигал пульсацию творческих первосил и прикасался к замыслам, которые лежат в основе нашего мира. И первообразы начинали открывать ему свои вечные имена. Он познал высшее наслаждение причастности к духовным мирам, по сравнению с которым тускнело все, что ему предлагал окружающий его мир. Судьба его была определена на многие годы вперед, и не было таких сил, которые сбили бы его с намеченного пути. И, конечно, меньше всего это могли сделать его родители.
Родители Костика были добрыми тифлисскими обывателями, армянами, едва ли помнившими свой родной язык, живущими в незапамятном поколении в грузинской столице, говорящими даже дома на грузинском и при этом вполне грузин презирающими. Еще бы, ведь именно армяне построили для грузин их столицу и, сделав русский язык своим, а себя русскими интеллигентами в Закавказье, и дали городу международное измерение. Трудолюбивые, упорные и смекалистые, они скрепляли собой сырую грузинскую породу. Грузины были для них простоваты и легкомысленны, все как один пропойцы, драчуны и самодуры. С каким самоупоением, подвыпив, они поют свои деревенские песни, как гордо они танцуют, тоже хорошо выпив, и как упоенно состязаются в борьбе кидаоба под зурну и барабан на весеннем лужке в тени платанов опять-таки после доброй выпивки. Послушаешь грузинов, так каждый из них князь, поэт и танцор. Армяне охотно уступали им первенство в этих подростковых занятиях, но зато там, где нужны расчет, упорство, смекалка и трудолюбие, грузины с армянами не спорили и во всем на них полагались.
Костик был баловнем родителей и домашним тираном. Если что-то было не так, он просто переставал с ними разговаривать и есть приготовленную мамой еду. Неоднократно он уходил из дому и жил неизвестно где. Или же запирался в своей комнате и не выходил из нее неделями. Родители, естественно, боялись ему в чем-либо перечить. Они знали о Степане, который испортил их сына, внушив ему непонятные идеи, но долго не могли с ним встретиться, а когда, наконец, узнали его адрес он жил от них в трех кварталах, и навестили его, то увидели невысокого человека с залысинами и ранней сединой на висках, который во всем с ними согласился и посоветовал не обращать внимания на чудачества сына и вообще оставить его в покое. Это было абсурдом оставить в покое гибнущего ребенка, а понять, чего хочет их Костик, было также невозможно.
А между тем их сын все основательней проникался двумя опасными идеями своего наставника: антропософским учением доктора Штейнера, и несокрушимой верой в очистительную силу западного либерализма, олицетворенного в Статуе свободы. Отныне эти две звезды они слились для Костика в одну вели его по пути его кармы. Однако путь к антропософской Свободе лежал у Костика через Москву, и Костик стал в Москве частым гостем.
Касательно телефонных манер Костика автор хочет заверить читателя в его безупречной обходительности, а также отметить сразу же бросающуюся в глаза ущербность его русского. Сам Костик очень бы удивился, если бы ему это сказали. Он говорил так, как говорили по-русски жители советских республик, не очень образованные, хотя и искушенные в некоторой специфической области. Начитанность Костика в области плохих переводов трудов доктора Штейнера была несомненной. Пронизанность всего его состава этой материей была очевидной. Позже выяснилось, что наш Костик неплохо владел парикмахерским ремеслом, где-то между делом его усвоив, что стало значительным ресурсом в его дальнейших жизненных перипетиях.
Произнесенное им имя Степы оказало магическое действие человек от Степы получал у автора мгновенный кредит доверия. Тем более, что дрожащий от волнения голос в телефонной трубке со специфической степиной отчетливостью каждого произносимого слова при легком искажении некоторых слов ясно говорил о неподдельности рекомендации. Были в этой речи и свои устойчивость и полет, и надежда на осуществление дерзких замыслов существа молодого и доверчивого. Интонация была ясной и подкупающей, и поэтому встреча была назначена в самый кратчайший срок в тот же вечер.
И вот перед автором стройный юноша с головы до ног в черном тщательно причесанные волосы цвета вороньего крыла, узкое целеустремленное лицо, прямой нос, сросшиеся на переносице брови, живые глаза, длинное распахнутое пальто, черная водолазка и брюки в почтительном и напряженном ожидании. Персидский принц, киноактер, романтический герой? Но нет, здесь совсем другой коленкор и другая романтика, это не мир любовных похождений, а стройные построения немецкой Geistenwissenschaft науки о том, как достигнуть высших миров, и как, миновав Стража порога, войти в область девакана и прорваться к своему мистическому Я есмь. Наука эта зиждется на строжайших постах, высокой дисциплине ума и многолетнем опыте медитаций. И от всего этого ироническая улыбка стыдливости стыд за свою воплощенность, за неполную претворенность души в чистый дух, в бесплотную световую стихию. За этой улыбкой немая просьба о помощи с переселением в Америку. Кто мог бы перед этой просьбой устоять? Автор не смог. Воспользовавшись своими антропософскими связями в Спрингфилде, он рекомендовал Костика, как человека, искренне заинтересованного в учении доктора Штейнера, и получил для него приглашение в Школу эвритмических танцев, куда Костик вскоре и направился собственным путем.
Кое-что об авторе и Вашингтонских высотах
Пришло время кое-что рассказать и об авторе. Но что о нем сказать? Что он плотный участник всех или почти всех происходящих в этой истории событий это и так ясно. Что он также был в свое время студентом степиной академии и это известно. Однако много воды утекло с того времени. Давным-давно автор покинул теплый кавказский город, сбежав от его придирчивого надзора и из его урезанных перспектив сначала в Москву, а потом и в Нью-Йорк, где и там, и там пустил корни, дал ростки, а в городе юности остался для него только Степа, которого он время от времени навещал, каждый раз заставая его на новом этапе жизни и в новых обстоятельствах.
События этой истории приходятся на время, когда, исчерпав очередной (на этот раз американский) круг своей жизни, автор медленно разворачивал ее в возвратном направлении. В Москву он приезжал при всякой возможности и проводил в ней ежегодно четыре месяца из двенадцати. Остальные восемь месяцев он жил в Манхеттене, высекая из этого кремнистого острова средства, нужные для трансатлантических перелетов, и торопя день окончательного возвращения в Россию. Как раз в это время обстоятельства вытеснили автора из южного Манхеттена, где он жил много лет, на север этого острова в район, соседствующий с Джордж-Вашингтонским мостом соответственно, он назывался Вашингтонскими высотами и заселенный ортодоксальными евреями и латинасами.
Латинасами назывались вовсе не древние латиняне, а южноамериканские Доны Хуаны, приехавшие в Штаты со своих тропических островов, знойных прерий и красных пустынь. Эти латинасы, живя в Нью-Йорке, продолжали себя чувствовать обитателями джунглей и степей, тосковать по змеям и ягуарам, и пробавлялись ночными грабежами, наркотиками и другим мелким кайфом. Напротив, евреи в строгих черных костюмах и черных шляпах привезли с собой нравы и понятия мировых столиц, таких как Жмеринка, Бердичев и Кременчуг, и стремились воссоздать в Нью-Йорке черты своей утраченной восточноевропейской отчизны. Эти два экзотических народа уживались друг с другом только потому, что в упор не замечали друг друга, а тем более автора, в свою очередь игравшего среди них роль инопланетянина.
Дом, в котором проживал автор, был окружен большим количеством синагог, иешив и кошерных магазинов, возле которых постоянно собирались кучки унылых евреев, ожидающих прихода мешиаха. Когда автор проходил по улице, одетый в свою обычную джинсовую пару, евреи не видели его в упор и проходили сквозь него, как сквозь пыльное облачко, но стоило ему надеть темный костюм, особенно если дело происходило в субботу, ему приветливо улыбались и кивали десятки прохожих. С синагогами соседствовали католические храмы латинасов, где по утрам, проводились конкурсы красоты и разыгрывалось бинго, а по ночам смуглые полуголые мучачи танцевали под знойную островную музыку со своими кавалерами, а их родители и приятели участвовали в сложных розыгрышах лотерей при этом и те, и другие непрерывно потягивали разноцветные напитки из прозрачных пластиковых баночек и приплясывали самбу. Рядом с католическими храмами располагались многочисленные лавки, в которых торговали лубочными изображениями и скульптурами святых и Папы римского, а также розариями, бумажными веночками и цветочками, а также крестами и крестиками всевозможных форм и размеров и тому подобным духовным ширпотребом.
Невероятными казались из этого далека и город, в котором прошла юность автора, и Степа с его домашней академией, где еженощно расцветали цветы стоицизма и антропософии и где мужественные идеи Зенона Китийского и Клеанфа Асского сплетались с добытыми из акаши-хроники картинами посмертия и дорождения и с тайной всех тайн антропософской мистерией Голгофы в степином ее изложении. Тем более приятным был всколыхнувший в авторе целое облако ассоциаций звонок Костика из соседнего Нью-Джерсийского штата, где в нескольких километров от Джордж Вашингтонского моста расположилась антропософская Школа эвритмии. Костик вежливо поинтересовался здоровьем автора и его близких, после чего сообщил, что в Школе эвритмии он плохо уживается, что преподаватели этой Школы пытаются его уничтожить, что это вообще не антропософское учреждение, а фашистский концлагерь и что в ближайшее время он планирует оттуда побег. Не подозревая подвоха, автор пригласил Костика пожить у него два-три дня в Нью-Йорке пока тот осмотрится и найдет себе постоянное прибежище и занятие.
Конец преамбулы и начало истории
Автор поздравляет
читателя, добравшегося до этих строк. Он искренне восхищен его
выдающейся способностью преодоления неудобоваримых преамбул. Теперь дело
должно пойти повеселей, если, конечно, автора опять не потянет в один из
тех побочных тоннелей, которыми изобилует всякая история, ибо любая
история есть жертва отсечения сотни других историй, связанных с главной,
как ветви дерева связаны со стволом и друг с другом или как связаны
кровеносные сосуды попробуй разорви где-нибудь эту связь, и беды не
оберешься.
Едва войдя в манхеттенскую квартиру автора, Костик как и в Москве, он
был одет во все черное начал рассказывать об антропософском концлагере.
Вместо вдохновенных ночных разговоров у Степы, где мысль взмывала в
область чистых форм и праформ, где открывались первообразы реальности и
брезжила последняя тайна бытия, здесь были жесткий режим, многочасовые
танцевальные упражнения, казенный холод студенческого общежития, суровая
скупость содержания и впридачу ко всему английский язык, который Костик
не знал и который ему тяжело давался. Нет, он не собирался стать
эвритмическим танцором, каких им показывали на школьной сцене, и вообще
танцором он ехал в высшую академию антропософской мудрости, а очутился
среди умственного убожества, в жестком круге адептов мертвого убитого
ими учения, которых не интересовало ничего, кроме их амбиций, и за
которыми не было главного живого духа. Но именно это и было нужно
Костику, именно этого он искал и ради этого он покинул Степу и перелетел
через океан.
Жена автора предложила Костику завтрак, но тот решительно отказался: Спасибо, я по утрам не завтракаю. Тогда она предложила ему съесть яблоко. Нет-нет, что вы, яблоки я вообще не ем, испуганно возразил Костик. Так началась совместная жизнь автора и его семейства с Костиком.
В квартире автора было
три комнаты, кухня, ванная-туалет и прихожая. Две комнаты были спальнями,
а третья рабочей комнатой, где стояли компьютеры и прочая бытовая
техника и где автор с женой и сыном зарабатывали себе средства на
поездки в Москву. Работали они днями и вечерами, а ночью эта комната
оставалась вакантной. Туда и решили поселить Костика. По утрам все спали
долго, и за работу раньше полудня не садились. Всех это устраивало.
Костик был в общежитии мягок и учтив и абсолютно нетребователен. Он
постоянно предлагал свою помощь в домашних делах и помогал старательно и
ответственно. Остальное время он проводил, забившись куда-нибудь в угол,
стараясь быть незаметным и не в тягость.
Были, правда, две вещи, несколько затруднявшие существование как хозяев,
так и посетителей авторской квартиры. Дело в том, что Костик практически
ничего не ел и от любого угощения отказывался. Из дому он также почти не
выходил, так что хозяевам и гостям было не по себе каждый раз, когда они
садились за стол, но Костик никакого неудобства не испытывал и
чувствовал себя по всем признакам превосходно. Время от времени Костик
пил крепкий чай, а раз в неделю покупал мешок картошки и жарил ее с
большим количеством соли и перца, а потом приглашал сына автора
разделить с ним трапезу, что последний делал с большим удовольствием.
Было еще одно, стеснявшее всех обстоятельство: раз по пять на дню Костик делал медитацию, и делал он ее в ванной. Так он и говорил, обращаясь к автору или его жене: Вы не возражаете, если я сделаю медитацию? Кто же мог против этого возразить, и Костик запирался в ванной. Медитация Костика продолжалась обычно не менее часа, и все это время хозяева и гости грустно кружились вокруг двери ванной (объединенной с туалетом) и спрашивали друг у друга, сделал ли Костик уже медитацию или еще продолжает ее делать? Во всем остальном присутствие Костика в квартире автора было вполне сносным, хотя несколько сковывающим. Казалось, людей связывали какие-то тесемки, которые нельзя было увидеть, но в то же время они слегка стесняли дыхание и движение.
Проходили недели, и постепенно деликатный Костик заполнил собой всю квартиру автора, и не было уголка, где не чувствовалось бы его упорного и требовательного присутствия, а сосущее чувство вины перед голодающим юношей терзало всех обитателей и гостей этой квартиры. Но у всего есть конец, и вот однажды наступил день, когда обстоятельства потребовали от автора он тогда подвизался на поприще изготовления словарей и путеводителей трудового подвига, ибо он не уложился в отпущенный ему срок, а работу нужно было сдавать на следующее утро. Короче, автору предстояло провести ночь в рабочей комнате, о чем он заблаговременно уведомил Костика и попросил его переночевать на матраце в прихожей. Стоический ученик Степы и Зенона Китийского, естественно, легко с этим согласился.
На следующее утро, довольно, впрочем, поздно, когда автор он уже успел отвезти в редакцию плоды своего ночного труда и вернуться домой завтракал с женой и сыном на кухне, Костик тоже проснулся, потому что между кухней и прихожей не было двери и получалось, что он спал у ног завтракающих. Потягиваясь, Костик встал с матраца, и радостно сообщил сидящим за столом: Я прекрасно выспался. Если вы не возражаете, я теперь всегда буду спать в прихожей. Слово всегда вызвало у автора и его жены панику: они представили себе вечность мучительного кружения вокруг запертой ванной и чувства вины перед голодающим Костиком. Теперь это будет всегда! Явно это было изощренным наказанием за их неправедные жизни, решили они. Обдумывая предложенную ему новую перспективу, автор отправился на прогулку.
Был
обычный нью-йоржский день. Жизнь Вашингтонских высот шла своим чередом:
как всегда евреи в черном стояли угрюмыми кучками возле синагоги,
поджидая запаздывающего мешиаха. На другой стороне улицы возле
католического храма приплясывала толпа молодых латинасов и их мучач,
попивая разноцветные прохладительные напитки из прозрачных баночек, а из
открытых дверей собора раздавалась бойкая барабанная дробь под нее-то
они и плясали.
Прячась от прямых лучей нью-йоржского солнца, автор бездумно вступил в
полутьму магазина кошерных продуктов, где не оказалось ни одного
покупателя, а продавец с большими выпуклыми веками над горбатым носом,
раскачивался на невысоком табурете в такт своего общения с господом Б-гом.
Он покидал мир действия и проникал в находящийся непосредственно над ним
населенный ангелами мир нефизических сущностей. Далее, он взвивался в
сферу чистого разума, в котором становилось возможным постижение
внутренней сути вещей, называемую также миром престола определение,
заимствованное из книги пророка Иезекиля, удостоившегося увидеть Б-жественный
Престол Славы, и восходил в высочайший из миров мир излучения,
который нельзя, строго говоря, назвать миром, ибо ему присуща абсолютная
прозрачность и восприимчивость к Б-жественному свету, и потому
невозможна какая-либо автономия, в котором Б-г не скрывается за
какими-то преградами и завесами, разделяющими предметы и явления.
Продавец то поднимался от низших миров к высшим, и тогда на каждом уровне краски этого мира тускнели, а Б-жественный мир становился все ярче и красочней, то, наоборот, спускался от высших миров к низшим, и видел, как на каждом уровне бытия Б-жественный свет становился все менее явным, зато независимость мира действия становилась все резче и убедительней. Продавец поднимал свои большие веки и видел, как тяжелели лежащие на прилавке колбаса, пакеты с крупой и банки с солеными огурцами, а также доска объявлений на противоположной стене с прикрепленными к ней записками, содержащими информацию сугубо частного свойства.
Автор, бывший под впечатлением недавнего рассказа своего приятеля о девушке, отравившейся кошерной колбасой, ничего кошерного покупать не собирался. Он рассеянно глянул на доску объявлений и вдруг О спасительное вдруг, несущее надежду душе, попавшей в плен жестокого и беспощадного всегда! Нацарапанное острым карандашом на клочке оберточной бумаги объявление гласило:
Молодому еврею, соблюдающему законы кошера, за условную плату сдается комната в квартире одинокого и сострадательного человека, желающего всем добра.
Окрыленный надеждой на избавление от обещанных ему вечных страданий, автор бесстыдно сорвал с доски объявление и, не оглядываясь на продавца, поспешил домой продавец между тем начал очередной медленный подъем на Б-жественной Колеснице.
Предложение стать молодым евреем, соблюдающим законы кошера, Костик воспринял как давно ожиданную новость. Он тотчас же позвонил одинокому и сострадательному человеку, повесившему объявление в кошерном магазине, и в тот же вечер переселился к нему где-то по соседству. После нескольких недель испытаний квартира автора задышала прежней вольницей никто не томился возле совмещенной с туалетом ванной, и садились за стол и обедали люди спокойно и безразлично, не давясь каждым проглоченным куском и не мучаясь сознанием, что рядом живет человек, умирающий от голода. Теперь Костик мог свирепствовать над своим желудком по соседству, рядом с сострадательным квартирным хозяином. Кстати, в первый же вечер этот человек позвонил автору и, представившись он оказался обладателем певучего бруклинского голоса и таксистом по профессии, задал ему вопрос, который в последующие недели ему многократно задавали и другие еврейские доброжелатели Костика:
Скажите, пожалуйста, а вы лично были знакомы с матерью Константина?
На этот вопрос автор с чистой совестью отвечал да, ибо он действительно однажды гостил у родителей Костика, однако он никогда не уточнял того обстоятельства, что мать Костика так же, как и его отец, были добрыми тифлисскими армянами. Он отвечал на заданный вопрос и не больше того. На вопросы, которые ему не задавали, он не отвечал.
Нужно сказать, что появление молодого человека, соблюдающего законы кошера, в среде ортодоксальной общины Вашингтонских высот вызвало большое воодушевление и разбудило великие надежды различного свойства. Влиятельные отцы общины радовались притоку здоровой крови, ибо уже давно чувствовалось вырождение с среде ортодоксальной молодежи. Несмотря на скрупулезную внимательность общины к вопросам воспитания и образования, любой сколько-нибудь здоровый молодой еврей, достигнув совершеннолетия, убегал из общины в мир хаоса и беззакония, ел свинину, ходил в порнографические заведения или увлекался гомосексуализмом и наркотиками. В общине оставались одни лишь физические и умственные уроды, которые, кроме всего остального, не годились по всем статьям в мужья для многочисленной поросли ортодоксальных невест. Нужно ли говорить, как оживились родители этих невест, увидев Костика в первый же его визит в синагогу. А сколько педагогических талантов пропадало втуне до его появления теперь все они, перебивая друг друга, бросились инструктировать его по всем животрепещущим вопросам еврейской истории, юриспруденции, политики и диетики.
Раздвоенность и тревога ортодоксальных евреев
Однако скоро община ортодоксальных евреев с Вашингтонских высот погрузилась в состояние мучительной раздвоенности и тревоги. С одной стороны, все члены этого муравейника чувствовали глубокую ответственность за юного соплеменника, неспособного отличить Йом кипур от Рошашоны и, как выяснилось, невежественного относительно элементарных правил кошерной диеты. С другой стороны, многое в нем им импонировало, например их радовал черный цвет, преобладающий в костикиной одежде. Им нравилась и его видимая податливость к обучению и несомненная устремленность к возвышенному, выражающаяся, правда, в непонятных словах, что, впрочем, списывалось его менторами за счет его слабого владения английским: Я хочу с помощью мысле-форм проникнуть в духовную основу человека и воспринять в себя Жизнедух и Самодух . Увы, где им было догадаться, что слова эти имели еретический смысл и уходили корнями в своеобразно интерпретируемую тайну эзотерического христианства.
В то же время, изощренный нюх и глубокая проницательность окружавших Костика учителей и попечителей подсказывали им, что этот черноволосый и черноглазый молодой человек несет в себе чуждую им стихию, в которой преобладают гранит, а не ртуть, упорство, а не предприимчивость, и вообще от его ауры идет какой-то кислый запах, непохожий ни на один известный их коллективному опыту оттенок иудейской порчи. Естественно, главное подозрение пало на мать Костика. Многие сразу подумали: а что если только отец его был иудеем, а мать, через которую в иудаизме передаются главные элементы национальной стихии, была на самом деле цыганкой или турчанкой? В этом случае все попытки преобразовать его слепую упрямую основу и обуздать его природное буйство были бы бесполезны. Опекуны и попечители Костика ежедневно звонили автору и выясняли у него костикину родословную. От их назойливости автор только отмахивался. Ответы автора на время рассеивали всякие подозрения в подлоге, а предположить соучастие автора в обмане им было также нелегко, ибо согласно Костику, автор был известным писателем и профессором всяческих наук. На всякий случай они решили утроить воспитательный напор, направленный на Костика. Теперь они по очереди объясняли ему глубокий смысл иудейских праздников, тонкости кошерных законов, значение кадеша и другие премудрости обоих талмудов. Кроме ежедневного посещения синагогальных служб ему было вменено посещение иешивы, где он, закутанный в священное облачение, проходил подготовительный курс, и ежеутренние очистительные купания в микве.
В то время как ортодоксов с Вашингтоновских высот трясло от раздвоенности и тревоги, вызванной появлением в их среде неопределенного субъекта, сам субъект испытывал не меньшие страдания от затхлого воздуха высот, воспринимаемых им скорее как болото. Теперь он понял, что отнесся слишком легкомысленно к предложенной ему судьбой ситуации. Он смутно представлял себе, что его может ожидать, когда явился с чемоданчиком в дом сердобольного шофера. Кошерные диетические строгости его нисколько не пугали, зато интересовала кабалистическая премудрость и привлекала возможность войти во влиятельные еврейские круги и исследовать механизм объединения религии и богатства. Кабала отпала сразу: с первого же дня ему объяснили, что для изучения кабалы он слишком молод и необразован, а богатство и влияние были, очевидно, достояниями других общин, потому что его бедолага хозяин и другие опекавшие Костика евреи ходили в потертых пиджаках и стоптанных туфлях и говорили о ерунде, не имевшей никакого отношения к вещам, когда-либо интересовавшим нашего героя.
Особым мучением стали для него посещения синагоги и иешивы, куда его по очереди сопровождали его унылые менторы и где он оказывался в компании таких же безнадежно скучных субъектов, говоривших о непонятных ему проблемах кошера и кадеша, очень мало его интересовавших. Однако самым мучительным для Костика были посещения миквы, когда в пять часов утра доброхоты вытаскивали его из постели, вели за пять кварталов в специальное банное заведение и принуждали окунаться в бассейн с холодной дождевой водой, которая должна была смыть с него всю грязь его прежней жизни и подготовить к предстоящему вскорости обрезанию его крайней плоти. Чуть не плача, Костик звонил автору и просил убедить его мучителей не будить его посреди ночи и не принуждать его к принятию холодных ванн. Автор его успокаивал и давал полезные советы.
Месяца через полтора ситуация эта окончательно зашла в тупик. Эксперимент не удался: антропософ не стал иудеем, потому что не собирался им становиться. Костик и ортодоксальная община Вашингтонских высот стали друг у друга на пути. Кто-то должен был уступить, и, конечно, это должен был сделать Костик.
Как-то вырвавшись на пару часов из своего гетто в даунтаун, Костик оказался перед витриной огромной парикмахерской, где под оглушительную музыку среди мелькающих световых вспышек и блестков с полсотни парикмахеров стригли не меньшее количество разноцветных клиентов. Зрелище было завораживающим, прически неповторимыми: фиолетовые или ультрамариновые волосы одних образовывали на черепе треугольники, квадраты, пентакли и спирали, у других на головах из волос выступали свастики, серпы и молоты, звезды и полумесяцы, имена рок-звезд и названия фирм, производящих джинсы, сигареты и автомобили, у третьих стриглись одни только правые или левые полушария в то время, как другие половины головного глобуса представляла собой дикие заросли, никогда не знавшие шампуня и расчески, у четвертых пинцетами выщипывался каждый четвертый волосок, у пятых заплетались разноцветные косички, у шестых на головах вырастали минареты космических кораблей и вавилонские небоскребы Недолго думая, Костик вошел в зал и спросил менеджера. По колено, а кое-где и по пояс в состриженных волосах он прошел по длинному полутемному коридору и оказался в тусклоосвещенной маленькой комнате, где за компьютером сидел пожилой усатый итальянец, обрадовавшийся европейскому обличию Костика. Одного взгляда между ними было достаточно, чтобы он отвел Костика в зал, показал ему на свободное кресло и вручил в руки машинку и ножницы. Этими ножницами Костик перерезал тоненький волосок, связывавшую его с недавним прошлым. Началась новая страница костикиной судьбы
Осень, ветреный вечер, Вашингтонские высоты. Автора обгоняет Костик и говорит: Я давно уже иду за вами следом по улице, не веря себе неужели это вы? А, Костик, здравствуйте. Сколько лет мы не виделись? Неужели три года? Ну как вы? О, это долгая история, давайте зайдем посидим, я вам расскажу. И начинается рассказ на плохом английском языке вперемежку с русским.
Костик все еще работает в этой ужасной парикмахерской. Он работает семь дней в неделю по 12 часов в день и очень устает. Придя с работы, он съедает хамбургер и смотрит телевизор раньше он не ел даже яблоки, а телевизор представлялся ему адской машиной, порабощающей людей. Часто от усталости он засыпает одетый и при включенном телевизоре. Утром он едет на работу и так каждый день. У него нет документов, необходимых для получения гражданства. Его знакомая вдвое старше него обещала помочь ему с документами, если он с ней распишется. Он поверил ей, они расписались и немедленно разошлись. Женщина пригрозила ему, что если он от нее уйдет, она его сдаст полиции. Он сказал, что ему наплевать. Она вызвала полицию, и возбудила против него судебный процесс. Его таскали в суд в течение полутора лет. Теперь, кажется, все в порядке. Он выиграл процесс. Через два года он получит зеленую карту. Через пять лет у него будет гражданство. Тогда он сможет спокойно дышать. Нет, в Россию он не вернется. Он боится России. Россия опасная страна. Там с ним может случиться все, что угодно. Он не хочет рисковать и не хочет ни от кого зависеть. Он благодарен России за всё, особенно за Степу. Он понимает, что должен был пройти через все выпавшие на его долю испытания. Он теперь другой человек. Его долг перед Степой и автором невозможно оплатить.
Наследство
Прошло еще пять лет. Костик получил американское гражданство и уехал в
Сиэтл. Он сдал экзамен и получил лицензию парикмахера. Он живет в
престижном районе Квин Анн Хилл и работает в парикмахерской недалеко от
дома. Примерно раз в месяц Костик звонит автору и благодарит его за то,
что тот для него сделал. Он по-прежнему говорит на плохом английском,
мешая его с плохим русским. Это он сообщил автору о смерти Степы и это
он оплатил степины похороны. Недавно Костик получил в наследство так
он и сказал автору по телефону: я получил наследство коллекцию
степиных фотографий. Степины тифлисские друзья прислали их ему в
шкатулке, на которой изображен юноша, подпирающий рукой щеку. Под
рисунком написано: Сяду я за стол да подумаю, как мне жить, как мне
быть одинокому.
С 1977 издавал в Нью-Йорке двуязычный религиозно-философский и литературный журнал "Гнозис" (последний, 12-й, номер вышел в Москве в 2006-м). В 1981-1982 выпустил в Нью-Йорке двуязычную двухтомную "Антологию Гнозиса", собравшую в себе российскую и американскую прозу, поэзию, эссеистику, живопись, графику, фотографию.
Автор книг "Гости из области" (1975 и 1991), "Третья культура" (1996), "Весёлые сумасшедшие" (1997 и 2001), "Школа состояний" (1999), "Будда и Дегтярёв" (1999), "Ход королём" (1999), "Путешествие МУТО по Руси" (2002), "Гурджиев и Успенский" (2002) и других, а также двух вышедших в Москве сборников стихотворений: "Этажи Гадеса" (1992) и "Рим и Лев" (2002). В 2006 году в издательстве "Номос" вышли роман "Небесные селения" и собрание рассказов "Пеленание предка".