Андрей Тавров
поэт, писатель, редактор книжной серии "Русский Гулливер"
статьи о духовных принципах жизни с точки зрения христианина
МАЛЬЧИК-С-ПАЛЬЧИК
1
Человек внутри лебедя то совпадает, то не
совпадает с лебедем, с клювом, с ритмом гребка.
Человек внутри лебедя колышется на волне –
он больше птицы, он изнутри пока;
он бел, как звезда виска, ушедшая в облака.
Он выступает из перьев и исчезает вспять,
он показывает себя, словно дитя язык.
Птицу охватывает, как пламя, то ухо его, то пять
его чувств, пульсирующих, как кадык
бога в белом костре – вниз горлом горит двойник.
Птица – звезда пятипалая и человек – звезда.
То-то и есть, что до смерти не различишь.
То-то и есть, что ты – это он всегда,
львиный прыжок – это в пригоршню взятая мышь.
Бог проступает тобой,как рыбой вода.
Мальчик-с-пальчик стоит у канала, где лебедь плывет.
Стоит в коротких штанах, на весь свет один.
Со свистулькой в руке, красной вишней измазан рот.
А вокруг на тросах кружатся сто пять ундин.
Сам себе он ангел и флот, сам себе господин.
Потом поднялись на черный корабль и, стоймя
мачту восставив, отплыли к брегам киммериян,
туда, где, крови испив, становятся людям
тени подобны. Всю ночь перед нами по волнам
жернов Сатурна катился, гремя, как динарий.
Бог выступает из птицы, как еж ресниц –
ими он в Леду уткнется, ей задымит зрачки.
Мальчик-с-пальчик смотрит на белого лебедя, лиц
полного изнутри,черных коней, почти
их черепов, почти черепиц, глазниц.
Мальчик-с-пальчик смотрит на золотое яйцо
внутри белой птицы, откуда он родом сам.
О, Муза, дохни в затылок, зайди в лицо,
как пейзаж заходит в виски вослед тормозам.
Ты беременна мной. Я – кольцо. Ты продета пальцем в кольцо.
2
Дриады еще не ушли. Они уйдут первыми. Вечер
полон брошенных лепестков. Эльфы, сильваны
еще чудят и перепархивают в садах, еще задевают свечи.
Они уйдут за дриадами. Крылья, воланы
крыльев – махаоны, гномы, отрывки пения, речи...
Еще музыка стоит в лесах. Еще водятся единороги.
Дева его приручает. Еще не ушла Елена.
Луна еще греет мрамор лица, удлиняет ноги.
Оно стоит в лунном луче – пелена, паутина плена.
Она еще тут. Позже всех из мира уходят люди.
Перед ними уходят вороны и тараканы.
Ангелы никогда не уходят – ангелы плачут
и гневаются. Всё – еще здесь, всё – живет:
мошкара залетает на террасу, бьется в плафоны.
Отец курит папиросу. Приходит западный ветер.
На столе коробка конфет. В окно смотрит Психея.
Я расскажу тебе, Анна, как ты стояла
там и смотрела. Западный ветер уходит, стихает.
Я расскажу о времени, когда ты была Психеей,
о нем не надо говорить долго: все боги Вселенной - в капле воды
у тебя на ладони. У тебя на щеке.
Что для рокера зал, то для бога – капля.
Что для клерка вечность с чужой звездой вдалеке,
то для Музы – слеза. То для цапли кровля.
Мы плывем по втекающей в нас реке.
Чайльд у лужи спрашивает лягушку: «кто ты?
если я живу в лебеде, истребляющем города и народы».
Чайльд смотрит на небо и спрашивает небо: кто ты?
Бабочка лазури раскрыта всем никелем разом.
И Чайльд-с-пальчик говорит перочинной бабочке: кто ты?
На афише Уланова. Пахнет духами, «шипром».
Чайльд Полифем пытает чайльда Улисса: кто ты?
Еще вуалетки в моде, за ними - широты, долготы.
Еще лицо дамы – лицо Земли с мушкой-Омфалой, а там, за Кипром –
Сирия, где Пилат-с-пальчик вопрошает еврея-смутьяна: кто ты?
3
Мальчик-улисс идет вдоль желтого пляжа,
Афина из профиля – на блик – своим выступает,
как бритва из-под пластины станка, как ложа
в красном бархате выступает из крика,
полная крови, лилий, снежинок, стужи.
Не говори ему ни о чем – он уже знает,
сидя на табурете с Мирандой – между
ними мяч с ангельскими глазами,
между ними – череп с ввалившимися материками,
это Европа в стирку швырнула одежду.
Он уже знает, как снег летит, как ползет черепаха,
словно бог идет под землей, выставив крышку
черепа, от нее продолжаясь, как глубь оврага
пропадает в звезду, срываясь в черную вспышку.
Как сгорает, ловя свою черную руку рукой, бумага.
Западный ветер приходит играть с Мирандой
в шахматы. Юбка ее – в красную клетку.
Дым табака летит, расширяясь, как эльф над верандой.
Виток винограда снимает с земли беседку –
воздушный корабль тяжелей, чем два его пассажира.
Он уже знает, что во всем есть все, но приходит ангел –
он растет от пушистого темени до уток смерти,
он кривится в воздухе, словно моллюск и агнец –
виток золотой пружины, нарезка тверди,
и лампу вращает отбитый мизинец, палец. –
Венера стоит без рук, как язык без рук.
Сама собой горяча, держит ангела взглядом,
словно лев морской, своей глубиной упруг,
ищет центр костра в себе же самом и рядом,
как язык Квазимодо – ищет собранный в колокол звук.
И находит. Ангел встает, как вавилонский сахар,
в каждой крупинке – пушистое темя и утки смерти,
и несет их по небу в крыльях снаряд-пахарь,
косточку сердца – воздушный корабль полый,
ощупывая себя, как воздух ощупывают аплодисменты.
1
Из лифта себя Мальчик выходит за неба край –
в начало начал, где короб стекла, и свет
падает молча, рассыпанный словно град
по лестнице ангелов, в нимбы лучом продет –
проступает статуей мира его фонтан, водопад.
Его не видно, как медведю внутреннего себя.
Но, путешествуя внутри света-медведя, найдешь
золотое его руно в медведе себя.
Возьми нож,
отсеки лишнего Микеля от Ангела.
Свет втекает в тебя,
образуя тебя в тебе – по форме Ники.
Не запаздывай с формой, дитя, готовь скрипку,
чтобы вошли во влажную полость ровно два нимба,
ибо один всплеск – ладонь для одной монеты.
Всплески света и искры.
Сгущаются в чайку причала, в солнечный переулок,
в богов и зверей, в бабочку в плеске люстры,
в Анну фонтана с солнечным Заратустрой,
в световой эталон Брунелески между ее лопаток.
Всплески и всплески.
Сбегают с уступов, с ангельских плеч и волос.
Ушко иголки насытимо верблюдом – фонтаном пустыни,
без нитки владеющим вынутым слухом его.
Сгущаются в мышь, колоннаду, льва с мышцами занавески.
Лев застыл в фонтане, вдетый во все иголки, -
те, пульсируя, натягивают его на просвет.
Он ходит по клетке, он мыслящий череп на полке,
окруженный тем, что легче его - собой, сам в себя продет,
лапой розу вращая и когтем засыпая в шипе-осколке.
Ты сидишь (в фиалках глаза) на досках разобранногоь кафе.
Шлейф летит от струи – в каждой капле мальчик и лев.
Ты ищешь, сама не зная, световое пятно в себе –
так красный купол Флоренции год ищет совпасть с собой,
в темноте себя улиткой-лучом уцелев.
2
Воздух округи плющится и редеет –
вальс догоняет ее, папоротники догорают на спуске
всеми цветами радуги. Между деревьев
проходит пернатая дева в крепдешиновой блузке.
Собирается ветер в ладоши, развязывается, как узел.
Играет аккордеон с округой внутри, играет,
гуляют мехи, ветер с моря приходит, срывает гнезда,
на три такта кружит по округе ветер.
Единорог идет за девой к бараку, стучит копытом.
Старинная рифма приходит, врытая в смерч с Оста.
Округа-аккордеон танцует в руках у бога,
плющится, замирает, разрежает лицо – в морось.
Дева идет со ступенек, играет локон,
как стрелка, даже если вращать компас,
пружинит от юга, откуда музыка входит.
Мальчик-Луна стоит в баллансе на шаре
Луны, распрямлен и снова свинчен, как скрепка.
Глаз удлинен, как в погоне за бабочкой, свечка.
Шар под ним напряжен – в нем юродствует слон, взрываясь, как спичка –
это руки пожара, это лунный пожар-осминог.
Мальчик-Луна стоит на пожаре Луны.
Он похож на любого, на сразу все в мире похож –
на Лаокоона, на дирижабль, на брошь,
на связку ключей, на расплавленный мягкий нож.
Он видит себя самого с любой стороны.
Мальчик-Луна стоит на Луне, он не кажется сном.
Спрут голубой, как пожар удлиняется в ночь,
роет ходы и пещеры, не зная ключа.
Мальчик-Луна на мизинце держит балланс муравья.
Голиаф-муравей держит мальчика в донце луча.
Поет птица-аккордеон, вырывается из охапки, -
не уйти от бога-шута даже на золоте крыльев.
Дева в цветастой блузке смотрит в окно барака.
Сонный мальчик балансирует на лунном шаре,
голый от внутренней крови, как патрон затвора.
3
Бабочка шуршит по ночному стеклу, не говори ей: нет.
Бабочка шуршит, это Солнце в разжатой ладони, не говори ей: нет.
Это, быть может, нимб кареглазый, вырезной гобеленовый,
это бабочка с глазами Ио, не говори ей: нет,
только молчи – алмазная бабочка режет окно.
Молчи, услышь, как красным шумит океаном Меркурий,
в стеклянные пятки его входит бабочка, как бульдозер,
отмеряет, отваливает ножом землю времени –
так легче дышать под небом.
Убраны звезды с груди – и вздох все выше.
Бабочка шуршит по ночному стеклу, не говори ей: нет.
Дева-телка в ситце визжит меж гранитных пальм и малахитовых рощ –
над ней овод с крестом на спине вьется, звенящ –
где вопьется, там вырастает новое небо, как холм.
Бабочка-вероника утирает деве глаза, принимая их в крылья, как луч.
Сирень – стог парящих бабочек. Магнолии ослепляют,
как подбородки богинь. Отец прицеливается в танк через ствол.
Рожь - цвета золотой спины с поцелуем между лопаток.
Ангел входит в снаряд и проходит насквозь, хлопнув дверью.
«Тигр» рычит, обрастая солнечной шкурой, блестит клыком.
В летящем снаряде поцелуи живут и пчелы.
Он сходит с неба, как со стакана помада.
Бледное лицо смотрит на рожь и пули.
Бледное лицо почти исчезает на фоне
июля, комода дня, танка, вечерней песни.
Бежит телка, искусана оловом со всех сторон.
Цейсовские сквозняки в глазницах Аргуса гуляют.
Приходит Гермес в северном ветре, дующем из Голландии,
там где в квартире у замка Ш. кружит пластинка
и две музы играют в одного льва на белом шелке.
Приходит бог, подает отцу снаряд, отправляет по времени вспять осколок,
ищущий печень, бабочка, шуршащая, словно
коробка подарочных папирос или «Флотилия Слава»,
стучит пятипало в ночное стекло – не говори ей:нет,
это бабочка с глазами Ио, спроси ее, мальчик-Луна, спроси ее: кто ты?
1
Ты стоишь в короткой юбке, залиты переулки
солнцем и августом, ты, как линза, сходишься в точку,
переворачиваешься, вспыхнув от перегрузки,
разрастаешься в имя, пламя, свечку,
в мизинец Венеры, в пудру, жвачку.
В точке переворота – не верблюд, но бог
у белого камня, где путь открыт
любому, кто удержаться смог,
кто вниз головой сам в себе стоит,
кто отражен в Голиафе-источнике как Давид.
Отсюда можешь пойти за ней –
Эвридикой, Анной – все равно войдешь
в московское лето, где точит нож
шипящий фонтан и летит огней
череда, зажигая на небе брошь.
В точке переворота остановись, коль храбр,
воздух горстью хватай – тут уже не до жабр,
тут и верблюд сглотнет лишь сладкой пули изюм,
перевернут, как за песок цепляющий килем трюм –
это точка силы, сжатый до зуба мавр.
Сжатый до пули, заряженный уткой ствол.
Перегляди его – не то улетишь.
Перегляди смерть, перенасыпь холм,
переверни пласт и поменяй пол-
неба на новых пол, где звезды жует вол.
Выдержишь – уходи. Не обернись, говорю.
Континенты ползут, отклеиваясь, по лопаткам, как в март.
Ты сам себе род и родник, в язык заложенный старт,
подковой в гортани железный согнутый спурт.
Ты – раковина, место стыковки. Не обернись, говорю.
Перевернись в девочку, в Клязьму, в то, чем еще не стал.
Опрокинься в звезду, в мальчика-с-пальчика, в рыбу-кит,
в ночь, где лендровер в бетонную стенку вбит,
а вместо – растет аквариум, жидкий кристалл,
невидимый, как в Сахаре снег, в нем рыбы в рубашках плывут.
2
Отец выходит во двор, поднимает трофейный
парабеллум, целится в книжку. Мост через Дон разбомблен.
В небе белые облака. На столе бутылка портвейна
и пачка «Звезды». В пасти подъезда – гоблин, -
представляет мальчик-Меркурий на дне сухого бассейна.
Вот он идет, мальчик-Меркурий, окутан
серебряными с солью проводами, серебряным блеском.
По небу – звездой идет, по Аиду – богом,
по лунным бакам скользит, по утренним занавескам,
в любой капле дождя идет, в любой ветке его, нитке.
Он форму Гермеса залил глазом, медузой,
прозрачной плотью, похожей на Невидимку.
Он идет в гору вдоль сонной канавы, проросшей розой,
плывет буксиром сквозь шторм, мертвую перевозит блондинку.
Буксир вспарывает волну. Пахнет снегом и йодом.
Ему нравится быть медузой зеркал,
поддающихся пальцу и взгляду.
Вечер сдает. Реостат уводит накал.
Вязкие зеркала удерживают цикаду.
Мириады ее двойников образуют обвал.
Мальчик-Гермес идет, за ним идут двое,
не касаясь друг-друга. Ветер гулок подземный.
Наверху – пестрые птицы и кони в крыльях,
наверху молятся колибри на изумрудной поляне,
прозрачный Пьеро под Луной – как медуза в искрах.
Отец идет первым, следом за ним – Эвридика;
в ложечках черных век – по другому аиду.
Кто выпрастывать умеет жизнь из колодца?
Кто выведет из Аида спящих?
Чьи лица невидимы, как поля магнита?
Поля магнита бегут по донскому полю,
разноцветные, у каждого два глаза.
Черный взрыв встает, как на стол –белая ваза,
грезят в ней геогрины, лилилии, флоксы –
воздушная могила стоит, ждет корабля с белым грузом.
3
Птицы перепархивают и поют. Боги сходят с неба,
прозрачные, ходят по сухому бассейну, как нацеленный водопад,
проходят тебя насквозь, щекочут нёбо
музыкой, потому что они твои, потому что нимфа
до сих пор точка сборки мира – несовместимого совмещение.
Совмещение несовместимого – пространство меж Атлантидой,
уходящей все глубже и Лапутией,
уходящей все выше, на мнимой леске прищепкой – нимфа.
Аккордеон играет: раз-два-три.
Памятник полой лошади, я бы поставил тебя,
залив медом залив возле дороги, как самсонова льва.
Время до Петербурга растекается по лошади медом,
кормящим нимф. Времени голова
красива, растрепана в ветре летом,
тонкая лодыжка, растрепанный волан на груди.
Дриады уходят первыми. Аккордеон слюдяной,
как в пучке высоком заколка: раз-два-три, раз.
Боги танцуют по днищу бассейна, под бабочкой ледяной,
прозрачные, как полиэтиленовые пакеты,
сделаны из того же, из чего их различающий глаз.
Мать стоит в крепдешиновом платье. Мальчик-Гермес обнимает букет
цветов.
Спускается с гор дракон о семи головах.
На нем в оловянном седле сидит Лао-Цзы, серебряной правит уздечкой.
Фотография на память. Поет, словно цикада, «Зенит».
Кадр и те, кто остался в нем, звездами удаляются друг от друга.
Ночью приходит ночь. Потом еще одна. Вот и зима. Пахнет коксом,
выгоревшим, сваленным в кучу рядом с котельной.
Ключи от себя – в сердце лошади, в лодыжке нимфы.
Там ты сцеплен с собой, потому что они – это ты.
Там, а не в прорастающем из черепа черепе лохматой богини.
Мать садится в кремовый автомобиль.
Падает башня. Дедал обрастает лабиринтом,
как желудь будущим дубом. Долго стоит пыль,
держит руками медный меч, втягивающий в себя с двух сторон
бицепс Тезея и кадык Минотавра.
1
Ты весишь столько, сколько струя фонтана
в высшей точке, где затаен дирижабль,
там же – свернутый свет, и секрет органа
приклеен и вжат
в бесцветный перекидной язык невидимки-Пана.
Там же, на пенной розе, охлаждающей площадь –
единственная на округу наяда,
старый Лир там свистит: удавили мою девочку, как собаку,
и Англия, как дом на орбите,
вращает остальную Землю вокруг шипящего всхлипа.
Ты весишь столько... и ты входишь в сад.
В саду имен мерцает цвет на ветках.
Там, дальше, море. И цветет миндаль.
И рысь бежит, как свет,
просеяна сквозь дно виолончели.
Секрет фонтана, пятипалым языком
зажатый в пригоршню – ментоловая роза,
что испаряет облака и глянец
«Плэйбоя» – все, что ждет особняком:
язык, пятак и сумму их – эсминец.
Так охлаждается Гораций под конец,
и битва сухо капает в наперсток
и испаряется. Вот тут-то, ниц,
лежит, спиной белея, Афродита,
рожденная из собственных ресниц.
Увидишь розу – помни, кто она.
Чем больше ей, тем меньше нам осталось.
И у песочных переведена
часов пружина на команду «вброс».
И ты стоишь, цветущей речью бос.
2
Любовь играет в одного конька.
Мальчик и девочка под его спиной.
Елка и мандарины. Снег идет заводной.
Снежок луны сдвигает Дианы рука.
Эрата вслух говорит с тишиной.
Война всегда начиналась из-за похищенной красоты.
Похищенная красота собирается в сгустки,
в золотые слитки, кочующие, как кроты,
по разрытому воздуху, по следу скрипки,
выплывающей брасом, без рук, из собственной наготы.
Похищенный вес не девается никуда.
Разгорается, остывает, одевается словом,
вращается небом над птицеловом,
а в небе стоит Афродита – расплавленная звезда,
у ног птицелова отражает ее вода.
Украденная переливается в пулю, рыбину, запах
pacco rabbana, в белое днище русалки,
сквозняк сабвея, мюзикл, идущий на Запад,
в улитку на стенке, в медленные фиалки
остановленные, как «Гибель Помпеи», в глазах у анны.
Объем ее собирается в бомбардировщик.
С неба летит летучая мышь. Луна
перемещается в небе. И дрессировщик
в круг ее посылает льва, и она
разрывается в клочья бумаги, в уши слона.
Хлопок растет,сгущается в шар, входит в недро
турецкой пушке, нацеленной на горизонт.
В библиотеке напротив находит Федра
объем, куда перелиться – вставляется в колесо
пушки ее золотая спица.
Война это рыба о двух головах – любви и печали.
Снаряды в небе плывут, прогоняя небо сквозь жабры.
Пушка (45 мм.) девственней Жанны
Дарк выходит на «тигра», окружена свечами,
невидимыми для глаза, как ангелы в час венчанья.
3
Аквариум выходит из его
груди и входит в грудь ее, они стоят,
как Вздохов Мост, когда внизу скользят
гондолы с шипом вязким тарантеллы,
и вынутые буквы говорят.
Они стоят, аквариум парит
меж ними, как магический кристалл,
и поезд в ночь бежит, окно горит,
и саранча, оправлена в металл,
играет поршнем – паровоз летит.
Они стоят. Окно бежит в ночи.
Аквариум меж ними, как кристалл.
В нем золотые рыбки и лучи,
в нем лещ плывет, как лампочки накал.
Вагон летит. Колеса горячи.
Они стоят. Они вросли в стекло.
Внутри плывут – фетида, карп, нерей.
Они стоят, без рук держа тепло,
оно идет к нему, но входит к ней –
как в комнату сквозняк поверх свечей.
Окно летит. В него заходит твердь
с аэропланом в синей высоте
и воронок, и кости круговерть,
что мыслит небо Данта в воронке.
Потом заходит кукла. Следом Смерть.
Они стоят. «Санта Лючия». Краб
ползет от сердца одного к другой,
несет в клешне вполнеба золотой –
дельфин плывет, над ним плывет корабль.
Охапкой сердца дирижабль парит.
И я хотел бы так стоять с тобой,
чтоб пятипало ползала звезда
от сердца к сердцу, не касаясь рта
ненужной вестью, теплой и живой,
и медленный бутон растили поезда.
1
Лев состоит из себя и из розы, вынутой изо рта,
в солнечных весь шипах по небу идет, рычит.
Мир состоит из букв, как из подков Орда.
Ты состоишь из брызг, окутавших рта магнит.
Мать состоит из себя и Бога. Она молчит.
Человек, состоящий из букв, облеплен, как бук
лианами, усиками, солнечною листвой,
вздрагивает цикадой, проростает травой
землист и воздушен и вычтен из рук,
огибая кольцо валторы собой.
Огибая кольцо дыхания вокруг головы
Рафаила, Товия за невестой спешит.
Плащ его сшит из букв, сандальи новы.
Между ними лев-невидимка шкурой дрожит,
всеми точками золота сразу, сошедшими с тетивы.
Мертвец состоит из букв, их высасывает земля,
испаряет черная роза, испачканный лев.
Живой состоит из букв и золотых колен,
из потерянной буквы и самого себя.
Чтобы это понять, необходим прыжок.
Утраченный звук завивает себя вокруг
середины яблока, где до Ада расселся грунт,
где подземный мост, ломающий нёбо звук
языку не взять, оттолкнуться не хватит рук.
Но из красной могилы себя он восстает, груб.
Замещая утрату, как веткой, самим собой,
окружая женщину львами, землей – лицо,
прорастая в жест, как черной розой в кольцо,
рушась в яму себя, подставляя горб под убой,
он – тобой прорастет, как красный Адам - травой.
Лев ищет пропавшую букву со всех сторон,
в муже ли чести, деве ли красоты,
в каравелле Колумба, в поле, пробитом ядром,
в ангеле, вырытом в небе, как аэродром,
клацая когтем о шар бронзовой немоты.
2
Желтой розой расшевелись лев когтистый в барашках, в зацепках!
Обнюхай след матери. Она идет на высоких подошвах,
на возвышенной светлой резине (век буги-вуги) поднимается в гору
с белым полковником, они идут по дорожке.
Перламутровую кнопку кортика помнит палец мальчика-Солнце.
На склоне горы Парис держит яблоко магнитным раздумьем.
Перед ним ним – Афродита, Гера, Афина.
Трезубцем попятным, как рак растопыренный, взгляд
уйдя от богинь, втекает в яблоко и, там покружившись,
возвращается вспять, снова ползет к богиням.
Парис состоит из яблока и богинь.
Парис состоит из пропавшей буквы
и чужого сна. И лижет пяту огонь.
С чего все началось, возмутилось, с Леды ль?
В чем Гераклитов пожар успокоится, протяни ладони.
Объекты такой последовательности исчезают друг в друге без остатка.
Яблоко – лебедь – Троя – череп – Фетида.
Не просто окутаны метаморфозой, как яблоки в чулке.
Они и есть одно и то же, встречаясь.
Не встретившись, они непрозрачны, тверды другим.
Их рассасывает роза фонтана поодиночке.
Белая роза фонтана, рассасывающая пирамиды,
словно огонь, вынимающая серьгу из уха, зренье из ока.
Роза, чреватая яблоком и яйцом,
растворимыми небом, землей, лицом.
Яблоко – лебедь – Троя – череп – Фетида.
Вдави эти снежки, эти могилы с живыми, с живыми
морями, рыжеволосыми, пятипалыми, сапфироокими, с живыми внутри,
вдави их друг в друга – в кулаке хрустнет бритва,
утраченная буква мира, чтоб тут же растаять.
Мать – белый полковник – Лев – гора Бытха.
Вдави эти снежки, эти полые взрывы, тугие белые сферы,
вдави их друг в друга, и ты увидишь
мальчика-с-пальчика, обвитого спрутом красной утраченной буквы,
что испаряется от цветения белой, как снег, розы.
3
Он строит воздушный корабль, ему помогает фея.
Он строит его из снежков выдохов, из простора
вдохов, он поднимает мачты и греет реи.
Он строит его из костра, кузнечиков, хора
цикад в алыче, звонка, пустынного коридора.
Он строит его из пустоты ребра,
из америки зрения, из европы касаний,
из клетчатой юбки, из долготы гребка,
из оловянного боя, спичечного коробка,
из адлерских кипарисов, из куполов Казани.
Ребро Адама хватает воздух, как рот,
он ходит ногами, укороченными до ребра.
Он воздух серебряный желтой соломкой пьет.
Его окружают шарики, мишура.
Не пригоршней праха – а горстью шаров цветет.
Зеленая Ева в жемчужной подземке стоит,
расширена в шарики брызг, в каждом из них живет.
Секс – это шариков взвесь, эрос – дрейфующий флот
стай перламутровых, влажно замешанных влет.
Марк Антоний из бус вновь Клеопатрой горит.
Какова пауза, пока осядут в себя?
Ветер приходит с моря, в ушах поет.
Человек это флот, что прочь от себя плывет.
Улиссу себя не вернуть на Итаку себя.
Флейф из шланга висит и Дант, словно дождь идет.
Силикон москита летит над Пекином, в нем
силикон Креста, на нем силикон любви.
Говорит, не беда, что огню не бывать огнем.
Заводной москит летит над Нью-Йорком днем –
в нем веревочной лестницей свита губа в крови.
Мальчик-солнце строит воздушный корабль на горе,
девочка-эльф на полом стоит мяче.
На визг стрижей нарастает рычаньем лев.
Львы и стрижи купаются в серебре,
делают сальто, чтоб когтем пропасть в свече.
1
Музыка, ты одна...-
Вскинь ладони, ударь бледной стопой о грунт!
Разбросай жесты, как звезды, по воздуху, ты одна...-
Грустна как Медея – из полых и медленных уст,
от них отделившись, выходит твоя волна.
Выходит вперед – на ней корабль тишины.
Вместе плывут в зеленый морской простор.
Ходят по сферам ангелы, еле слышны,
просвечивает в воздухе золотая босая ступня,
это ангелы слушают музыку с палубы тишины.
Отец играет трофейной тростью. Ковыль под луной.
Ангелы кувыркаются меж звезд в лунном огне.
«Тигр» убитый стоит. Отец наступает на труп,
раскатанный в лунном огне, плоский до губ.
Страх нарастает плащом на белом коне.
Где все это теперь? В каком коробке стоит?
Каким жуком-носорогом скребется, жжет.
Доктор Фауст с ночью роялем вполсердца слит,
доктор Фауст с лиловой сиренью вполгорла сшит,
на чужих губах сиреневым садом растет.
Неважно какой мимо проходит лев,
когда над мостом стоишь, как в огнях дирижабль.
неважно, в какой ложится сирень склеп,
неважно из губ каких восстаешь, ржав –
ложишься в белую лодку девы, спеленут, слеп.
Грааль, свитый из бабочек-губ, как Ио, мычит,
охвачен, как горсть огнем, по лицу идет.
Ты сидишь у фонтана, белая лодка нот,
лев как ангел в трубу, в серебряный крик кричит,
и фиалка сквозь веко за край могилы цветет.
Златоустом четыре холма мягкий вылепил луч,
и в холмах воздушных – драконы и алый лев,
поверх них – твой рот, розой и рвом колюч,
как бессмертник цветет, поцелуем подземным слеп,
зрячих выпуклых губ – из глуби к губам - ключ.
2
Она едет по Парижу в тишине,
непонятно, откуда в Париже такая тишина.
Только цокот легкой рыси, и на дне
осени, растет фиакр, встает стена,
высится собор, горит луна.
Эльфы тащат белоснежный дирижабль
через небо. Это лебедь или фавн?
Через Сену – серебристый в нитках шарф,
словно плавает по ней уснувший франт.
Непонятно все ж, откуда в Париже такая тишина.
«Кто послал кучера за миссис Жорж Санд?» –
Не сразу ответил. Листья падают в реку.
И мы едем вперед, словно едут назад.
Какая тишина! Ни кукареку,
ни колокола не отразит фасад.
Какая тишина, как будто бы рояль
захлопнули. И ей приходит в голову,
что сильно уменьшенный концертный рояль
с высоты, скажем, Notre Dame de Paris,
похож, вероятно, на половинку сердца.
В таком случае в сердце, - думает Аврора,-
два черных рояля или два белых.
Пусть – два белых, - поправляет себя Аврора.
Она устала от писанины, приемов и кредиторов,
ото всех этих инфантильных любовников. Нет, лучше – два красных.
Но для этого они должны потерять грань, твердость.
Пусть это будут мягкие рояли.
Непонятно, откуда в Париже такая тишина.
Мягкие красные рояли, слившиеся
в один мешок, слипшиеся краями.
Но это же чудовищно! Монстр какой-то, ха-ха!
бурдюк или спрут. Или то, что носишь внутри
на восьмом месяце, преодолевая увечность.
Аврора уточняет название отеля, где ждет господин Шопен,
и кучер-Смерть ответствует:
“Eternite”, мадам, и добавляет - по-польски - вечность.:
3
Отец идет по ржи. Она как дева.
По небу райские летают птицы –
клюют снаряды, чтоб не разорвались.
И черная стоит колонна слева,
и справа две. Отец идет и снится
ему, что он стоит у карусели,
на ней – Семь Дней: Конек, Верблюд и Птица,
Змея и Лев, Гиппопотам и Слон..
И Круг, скрипя, под музыку кружится,
и на коленях Девы собран он.
А на Коньке, собою испаряясь,
сидит наездница и, вновь, Коньком вращаясь,
на детской ляжке мчится карусель
с наездницей, что держит карусель,
на огненном Коньке вращаясь.
Они держали – каждый – карусель.
Сколько детей – столько богинь Ананке.
Над рожью небеса загустевали
в верблюда, птицу и гиппопотамма,
а сзади бил прямой наводкой танк.
Он к лесу шел, пока его плащом
не скрыла милосердная Афина.
Тогда он понял, что сегодня не убит.
И стали падать черные колонны,
и мавр-Арес вобрался сам в себя. -
Он сделал снимок и теперь вгонял
штатив зеркальной камеры вовнутрь.
Зеркальный коробок, отснят, лежит
на бедрах расцарапанных девчонки,
та кружится, кричит – она прекрасна.
А мать стоит на фоне «Красных рыбок»
на антресолях гулкой мастерской –
в зеркальном коробке, на бедрах, рядом.
И, как чернила в банке, их собой
утраченная буква заплетает.
1
Пузыри, вмерзшие в лед, остаются на месте, но лед
испаряется. Их собирает ангел-Утис. Их не собрать
Мохаммеду или Исайе. Не взвесь путот –
недвижные гвозди мира, обратный сад.
И мальчик-Юпитер поверх, словно свет, течет.
Задай им вопрос: кто ты? Увидь себя,
увидь звезду или «zippo», они юны,
как Jane у фонтана, себя собой серебря.
Увидь ее словно зрачок с внутренней стороны,
как валится зеркало внутрь, не осилив ребра.
Недвижные кнопки, словно замерз нарзан.
Земля прейдет и небо, но не они.
Поскользнись Метрополь, раз выгрызен твой банан.
В Озерковском клены колышатся, как слоны,
и дева бьет из земли, как в «Charotty» фонтан.
Ничего кроме света, и Ямвлих окутан в его садах.
Падает молча. Окутан, как яблоко в дым.
Ничего не уходит. Жанна стоит в стременах,
окруженная бабочек облаком золотым -
на ребрах мира своих, на его гвоздях.
Падает молча, запечатлевая лист.
Август в Москве, и мертвый в живого растет.
Ветер кольчатых ос! Светобежец расширенных люстр!
Бриз могил, искривленных цикадой, как устрицы свод -
череп выброшен в лето дальнобойной звездою астр.
Кто ты, Джейн среди бабочек, сколько
весит атака, зажатая в кулаке
силомером, в котором Георгий колеблет копье
фиксируя ярость твоей красоты,
вжавшей тебя в Геркуланум, в серебряную подкову?
Разожми кулак – выпадет света горсть.
Утка на Яузе, не выдерживает себя,
выворачиваясь в отраженье, будто сачок и гроздь,
выпавшей бабочкой, словно звездой слепя.
Ты умрешь. Ничего не останется, кроме тебя.
2
Мать стоит в порту, разговаривает с Прозерпиной.
Глиссер заходит к молу.В то лето недорог
был билет на прогулку. Зайчики пляшут над цементом и зеленью зыби.
Не замерзший нарзан, но кванты и кванты света, и шорох
богов босоногих в сухих спиртовых одеждах.
Не растворенье всего во всем, но переполненье
ока до сферы, запаянной в лед -
разжатая пригоршня света. Улитка ступает на наст
солнечного луча, он один заполняет моллюска
и ползет по ноге в босоножке – сияет полоска.
Опахала яхт выдают не бриз, но Фетиды бедро.
Процессия козлоногих тянется по побережью,
притоптывая и кружась. Аквамарины светло
играют в прорезях масок и шею лебяжью
богини – простреливает ядро
восходящего солнца. Босоногие кружатся в танце,
разбрасывают охапки света, как сено,
стебли застревают в волосах, ложатся на палубы, на крыло «ЗИМа».
Мать бледна. «Это система солнечных зайчиков, - говорит Прозерпина. -
Человек - короб света в коробе света – ничего, кроме света.
Из коробов таких состоят улиссы, боги и мотоциклы и все на свете.
Их не видно глазу – слишком влажной улитке.
Изнизанной лучами, как спицами чулок, подниматься
сюда на Землю – это рвать суставы,
выдавливать глаза, пронзать, вытаптывать вены».
Процессия разбрасывает яблоки света,
и те, взлетев остаются в небе,
неважно, выдавив мышцу иль нёбо
запаху водорослей – вазелиновому Ганнимеду,
взлетевшему к небу в яблоках и телах.
На плоту из яблок кентавр-Хирон уплывает в море,
в яблоке – девочка, полон подол света.
В яблоке – мать раплетающая Персефоне косы,
нащупывая вместо гребня - краба,
впившегося до мозга в пропавшую букву.
3
Августовский переулок, сдвинутый тишиной
туда, где никто не бывал, откуда, как в щель
фортепьянной крышки, приподнятой всей длиной,
смотрит ужас клавиш да золотой шмель.
Твои ноги пойманы сетью. Иди за мной.
Амазонка так заманивает бабочек на костер,
отражая сквозь сеть в сторону джунглей свет,
зеркалами сгребая к себе простор,
полный парусников, пяденниц, эполет, -
чтоб однажды сгустить все это - в твой шаг и взор.
Обгонишь себя пространством, отстанешь от времени,
не совпадешь.
Все случается в сдвиге тебя и тебя -
тает айсберг, и «Quin Elizabet» идет через ночь, как нож,
обросшая слухом моим, и он, раковинами серебря
вавилонский борт, услыхав, разбираег на жемчуг тебя.
Твои губы удерживают остальное –
лабиринт ресторанов, пальм, над палубой бельэтаж
звездных голов, диез и скулеж гобоя,
белье прибоя и берега трикотаж.
Твой рот – центр эллипса, что держит звезду собою.
Твои ноги танцуют. Ты ищешь «Versacce» со шпильками,
город похож на наклонный диск дискобола,
сорванный с иллюминатора. Скажи ей, что школьница.
Лимонадная утка летит, но аквариум с ней до пола
не долетает. Отхлебни из него, как из Леты. Не трать на челнок обола.
Сделай фавна квартиры с розовой девочкой,
мармеладной отличницей,
выключи сознание, не говори, что знал...
Тебя засасывает вихрь неразменного света, в нем нет отличий,
ты бесшумен и заморожен, как жидкий кристалл, ты угадал,
о чем перед смертью проповедовал Будда лимоннице. --
Она сгущалась в смысл –
обратимая мумия в отмененном сачке,
разматываясь фараоном, вдаваясь немедленным мысом.
Твое тело в розовом – эффект бабочки, устричной линзой
начатый с точки опустошенья в моем зрачке.
1
Хлопни в ладоши, ударь, ударь! Завяжи узлы! Затяни петли жестов!
Танцуй, ударяя ступней в теплую землю!
Раскачай, раскачай ритм, как лодку, раскатай, распластай, как тесто
по земле, что дарует ландыш, что забирает лица,
раздай себя в такт волне, себя расплещи, как зелень!
Исида идет Европой – ищет мужа.
Русская заплачка стоит в египетском горле,
плещет фонариками да рыбками золотыми
новая песнь в бессмертной груди богини,
из следов ее растут стеклянные розы.
Находит мизинец бога в ватиканской библиотеке –
стеклянный планёр, завернут в облако, несет веко,
хайвей с аэродромом сквозь плющ – это часть ключицы.
Светлячок на теплой крыше «фольксвагена» ничего не значит,
значит другой – в отеле размазанный меж телами.
Значит - утопленная подкова, пропавшая буква,
рот с вынутой из него, как корабль из бутылки, улыбкой.
Значит то, какое слово возникнет дальше
на бумаге, какая выскочит бухта
на повороте, какая сгорит за ребром скрипка.
Ударь в ладоши, ударь, мальчик-Сатурн!
Пушка отстреливается изо ржи – снаряд
вытряхнув мордочку горностая, проходит ствол.
Гильза дымится хвостом – у хаты чадит танк,
гибкий зверек – ребро Осириса в «45-тке»
Отец смотрит на рожь. Любовница Сфорца
нарастает пальцами на зверька, проходит
бедрами ствол, переплетает мяту с металлом.
Леонардо звенит, как идущая степью фортка.
Выстрел ходит в ее груди, обманувшись телом.
Осирис сияет разбросанными буквами и потоком
танцующей силы, восходящей магнитно. Точка сборки – он сам, не Исида.
Ты сдвинута с дамы и гороностая - веком, профилем, оком,
общие – пальцы, особенно ноготь мизинца,
парящий на дирижабле в колодце голубооком.
2
Она соберет его из Марса и мерседеса, из летучей мыши,
она соберет его, сложив осколки пластинки, -
из ночного планёра над Югославией, зашедшего выше
звезды, и вынув из клюва парящей совы шерстинку, -
из наперстка звездного света, вброшенного в блондинку.
Пойдут миры и планеты, как овцы на водопой,
заиграет мышцей ручей, заблестит звезда,
ночные доски моста заскрипят под тобой.
Ты – точка. Тебя собрала богиня. Ты стал звездой,
нанизавшей фрагменты мира на арматуру, ты в них – любой.
Кузнечик – ты. Сцепляешь собой:
треском – юбки набережной, усиком – черные дыры,
субмарину в ультрамарине фьорда, в когтях которой – прибой,
забытую шляпу, пахнущие «Красной Москвой»
утренние простыни и ночные тиры.
Точка, мураш пространства, в нем сцеплен ты
в коробок с жуком в хвосте «мессершмита», в летящую пулю,
краковские фонари, садов разводные мосты,
в осетинского херувима, простегнутого длинной солью,
скатанного во флаг смерти и наготы.
Бог собран, но утрачена буква.
В ночном баре ангел спаивает марионетку.
Сустав мира выпал, лядащая мышца,
крылышко левиафана, коготок Белоснежки,
жемчужинка слуха, пузырек нарзана.
В белой спине черная горит свеча –
Новый Год за окном, пахнет водорослями и мандарином,
кроты прорывают белые руки к бокалу, с плеча
сверкает звезда погона. Мандорла и мандолина
сцепились на грампластинке, она горяча.
Отец танцует на площади у театра – собери бога, солдат – танго,
руки на стойке воздуха – собери бога солдат – один без партнерши,
камни отклеиваются и прилипают к снежинкам,
порхающим, перемещая город,
что, как вспышка, долго стоит во взгляде.
3
Отец, как Товий идет, несет сосуд
Жизни, похожий на термос - в нем с розой ветвь,
звякают кубики льда – их москиты сосут,
чтоб взвизгнув льдинкой, в череп чуткий влететь,
расширить в звезду пейзаж, чтоб прошел носорог-смерть.
Он несет его на вытянутых руках,
тангообразная вещь заплывает медузой в сапог.
С ним идет Рафаил, в глазнице его - в лопастях
мельница Ниневии, спущенная, как курок,
влетевшая в череп, вышедшая крылом.
Он идет, не думая ни о чем.
Белой розой термос в руках цветет,
биплан в губной помаде кружится за плечом.
За ним, гулливером, тянется флот
рощ, васильков, облаков, пушек, высот.
Медленно проплывает снаряд в закат,
Аполлон черный взрыв за кольцо выдергивает из земли.
Эльфы целуют танк, и тела лежат,
полыми скрипками, в них мечется листопад
душ – пятирук, дымчат, зажжен, крылат.
Хейнкели, яковлевы, мессершмиты летят за ним.
Отец идет за окопы, - древо жизни, как ночь
с белой звездой – в руках, это влюбленный Рим,
это школьница-роза, это кадмова нежная дочь,
это занавес за виском, и в него прорастает дождь.
Он идет за невестой, вброшен снарядом в танк,
разорвавшись цветком, жидким азотом тверд,
он когтист словно почерк орла, как голубь глубок,
словно рыси прыжок, в воздух шипом уперт.
И череп Адама в земле – как весла гребок.
Дева на скифском холме, снаряжает плача корабль,
пеленает Сына, опускает корму в поток,
от затылков трех путников на дороге бегут золотые круги -
три отпечатка пальцев с Божьей руки,
приподнявших ей подбородок, чтоб влить в горло неба глоток.
1
Рояль, замерзший в айсберге, плывет,
на айсберге – сосульки и пингвин.
Рояль плывет, он в айсберг вмерз, как в целлофан,
зеленая вода, пингвин и дальний пароход.
Он оторвался, он плывет один.
В Москве над переулком – август, вальс,
неслышный вальс, словно восмерки в кленах,
и тишина под туфелькой хрустит.
В Москве над переулком – август, вальс,
бесшумный вальс. И утки в свет летят.
Во льду рояль. И он плывет. Вода теплей
к экватору. Спит крест над Барселоной,
кафе со скатертями, белыми, как чайки иль матрос,
откуда город так похож на С. в 71-м,
и в сон вмерзают чайки, лед, матрос, мартини.
Он вмерз один. И каждый клавиш вмерз, -
струна, педаль. И черное крыло откинуто, как фалда.
Он сам повис. И он в ночи плывет.
Он проплывает путь от октября до марта.
И он молчит во льду. Мир намагничен им.
Фонтан шумит меж столиков пустых, -
и пламя зажигалки чуть левее.
А в Кракове под снегопадом музыканты
угадывают в такт меж трубами - солдата,
стоящего навытяжку, как тишина.
Магнитная подкова поцелуя: Москва – сирень – сады –
развернута к экватору. А в Гривич Виллидж
за столиком, где напивался Дилан Томас,
я зажигаю спичку, и она не хочет гаснуть целую минуту,
и она не гаснет,
как пряди Jane у пресловутого фонтана.
Рояль стоит на побережье – на песке Св. Маврикия иль Пасхи.
Он черен, словно семечко арбуза, что исчез.
Натянуты, дрожат от бриза струны.
И он молчит. И этого довольно.
И над Москвою утки в свет летят.
2
Этот свет, что замерз за перчаткой – даровое тепло.
Как разбросаны в озере черном над кленом хлопки! –
свет небьющихся ламп, чтобы не было миру темно,
чтобы овцами шли к водопою и пили, легки
ангел в розовом, дева, трамвай, облака, потолки.
Этот свет, растопыренный шлюп, за виском настает,
белой цаплй стоит в тишине – никуда не идет.
И плывет, как дельфин, и на яблоке мальчик встает,
и играет на флейте, Афиной в полнеба вплетен.
Световые прострочены швы над воздушным виском.
Сквозняками прорубленный свод, переменчивый сад,
выстрел, взятый в педали, по озеру лопастью бьет,
и кружится вполсердца В.М. заводной виноград,
и корябают ногти паркет, и ломается лед
меж ногами и юбкой, как ерш слюдяной, иль звезда.
Тигр бежит за Сильваном прудов – разорван, горяч,
он за арфу зайдет – пропадет, больше не отыскать,
и он сыплется рыжим, как листья останкинских рощ,
пуст, как плечиков ряд без рубашек, когда облетит,
и на лопасти весельной в в жгут завивается, жгуч.
Свет-Дионис сжимает подкову в руке и кривит
мостовую, ключицу и губы, и лебедь плывет,
словно пламя трубы, завороченной в Леду и лед –
он сиренью гудит, белой смертью, как медью зашит,
черной розой вполгорла, как ангелом гроба, цветет.
Сядь на корточки, сядь – мальчик-свет привстает за тобой,
и трамвай рассыпается эхом, дугой, васильком.
И клубится вокруг геликон и питон световой,
колесом и рыданьем, разрытой стопой беговой –
дунет в трубочку тихо – осядет до розы Москва.
В белом Царском стрижи над дворцом, хищный статуй азот
и скульптура из меди – сидит на зеленом спуске. Никого за спиной.
Тыл не защищен. Руку вытянул и говорит. Непонятно кому.
Император кузнечиков да бабочек. Озеро впереди. Где ж народ?
Я люблю его больше Ахматовой.
И байдарка, полная света, по речке плывет.
3
Не будет даже пристани, от которой
мы отплывали. Монах идет в тростниковой шляпе,
согнутой ветром, как хвост рака.
Вместо клешней два эллипса несет его сознанье –
мужской и женский силуэт – они летят.
Монах из Эдо, не прикоснувшийся к повилике...
Внизу стучат вальки на побережье. Полная луна.
«Послушай, это останется навсегда, - говорит император кузнечиков. -
Это останется, если не будет тебя и не будет монаха.
Если не будет меня и моего народа в траве.
Стук вальков. Лунные тени и то,
для чего не нужно скорости слова, протяженности – никакой
не нужно скорости. Мы приходим,
чтоб слово разогнать до тишины,
чтоб словом стать, а значит говорить
всей плотью. Нет, не пальцами и не руками,
как в поезде метро глухонемые -
всей плотью, слышишь? – Кровь Моя и плоть –
вы сами. Алфавит плывет в крови.
Становишься любой для мира буквой.
Слова здесь не тождественны себе,
их очертания шевелятся, как муравейник. –
Предметы – дерево, трамвай, надгробье
дрожат от напряжения, как дизель,
стремясь совпасть с собой. А если совпадут –
мир кончится. И все начнется с речи –
с движения беспалого луча
к беспалому лучу.
У слова, как у эллипса, два центра.
В одном ты говоришь, в другом трепещет бабочка-Вселенная.
Мы посланы творить. Ромашкам, звездам, муравьям.
Мы созданы обменивать друг друга
на чистый свет. Возьми ее за руку –
взлетите к Солнцу вместе над рекой
из муравьев и искр,
вы – найденная буква мира».
И он умолк среди травы и стрекотанья.
1
В это небо кто костью врастал и в холме себя хоронил,
кто сирень из-под глаз на серп из ребра поменял,
кто шмелем его шлем приоткрыл, словно розой могил,
в эти полые дантовы ядра забрался, облился, пропал?
Кто в свой след, как в лазури пяту, по колено входил?
Окуни же лицо по виски в эту мертвую воду цветов,
в этот ставший в подсвечник «феррари» с сухим колесом.
Лоб в ладонь урони – на ладони твой череп лилов
и простеган, и юн, словно куст и тропа, разнесен
и, как Товий, идет, и, как мамонт, полмира втянул.
Он протает в груди – безымянного неба Адам,
он опять назовет поименно: дельфина и рысь,
и детей, и сосну, дирижабль, махаона, фонтан.
Он играет в груди всеименного неба, как мысль,
ограненный, бесплатный, как Баха московский каштан.
Он стянул и раздал, целый мир зацепил и сберег,
намотал, как улитка липучая, сор на язык,
промотал до гроша, до полушки, до карих серег.
Не моллюск – это сердце во рту и аорт холодок
на прикусе дрожит, и кровав и речист хохолок.
Только так в тишине и поднимется свет-виноград,
только так кость из гроба встает, как журавль, хороша.
Распахнется пиджак чернозема и выйдет солдат
и раздаст себя веток толпе до кости и гроша,
и за музыку Моцарту бросит вполнеба пятак.
Пей звезду, дурачок, переигранный ферзь, светонос.
Ставь цыганку на стол – из стволов отстрели каблуки,
чтобы шел этот свет, теплокровен, невидящ и бос,
безымянной ракушкой и швом атлантических ос
и рождающий табор ветвился у Млечной Реки.
Кто же пулю и улей смешает, возмет на прикус,
кто и дантовым небом кабальным, как сердцем дрожит,
удлиняя слова и воздушной ракушкой прирос
к борту света – всей выпуклой костью в струение вшит.
В наклонившемся горле, как в колбе, полнеба – до слез.
2
Мальчик-с-пальчик на створке раковины стоит
без весла – перламутровым светом одним гребет.
Перламутровый флот лепестков через свет бежит,
зачерпнув себя, как Венера из волн, плывет –
сам себя взял из света, сам себя отдает.
Лепестки и плоты, лодки, шлюпки, гондолы, челны –
свет растет изнутри, как снаряд - ослепительным кораблем,
он в нем собран пинцетом, прицелом, персидским огнем –
все, кто рядом плывет – в нем разжаты и заключены,
как сирень над каналом разжата верблюдом, конем.
Лепестки и плоты, что восходят к Источнику вспять,
в них Спиноза и Плиний, и плющ, и Париж, и висок,
в них А.Зуев, Амшей Нюренберг, и очнулись и спят.
Лао-дзы и дракон, Гитлер, ветер, Веласкес, песок,
и Рембо и колонна, Европа, костелы, набат.
Иннокентий Анненский на вокзальных ступенях лежит,
они разъезжаются под ним, как томики, что удалось издать –
об Ипполите кое-что, о сирени,
набухшей в губах Медеи, Фамиры.
Но главное – свет вокзала, отделяющий рельсы от шпал.
Свет раковин. Свет капель, когда дождь прошел
и в Царском статуи светятся вполнакала
и раковины летают тихо, как колесо обозрения.
Это Афина так приглушенно сияет,
встретив Улисса с гроздью себя в руке.
Отец подходит к деве. Оркестр перевит вальсом.
Он кланяется. Трофейный парабеллум, как корабль в кармане.
Золотые пчелы залетают в его глаза.
Он спрашивает разрешения. Разбомбленный мост искривляет выпуклость
Дона.
Она отвечает – да. Они входят в створку вальса. Их поднимает свет.
В чемоданах сирень. В ратушах – луч косой.
...Леонардо и Зингер, и Байрон, и Айриш Ли,
облака из пемзы в ногтях богинь, обрызганные росой
себя, как чайные ложки света к губам несли,
чтоб пролится в фаворский холм – выпуклый лоб земной.
3
Отец и мать, и мальчик, и фонтан.
Бриз долетает с моря, в бабочку удлинен.
День прозрачен и сцеплен в магриттов граненый стакан.
Три фигуры и бабочка – гобелен, и он
изнанкой как нитей усилье дан.
Линии, стяжки, зацепки, в три цвета узлы.
Мальчик разбросан в плоскости ниткой, лучом,
лимфой, глазами – в закрутки, разрывы, пазы,
собран, разбросан, в три нити звенит, рассечен –
как парк с вертолета во время ночной грозы.
На лицевой – торжествует Клюни:
дева с зеркальцем в зеркальце видит себя,
Единорога и Льва как символы Солнца, Луны,
будущего, настоящего, и со стороны –
себя в зеркальце прошлого, настоящим слепя.
Лев видит Деву, себя и фонтан
с мальчиком, ивой, матерью и отцом.
Лев видит в зеркале Льва с человечьим лицом.
Единорога не видит – в зеркальный обман
реальность не впутать. С серебряным озерцом
перед глазами Единорог видит мальчика, Льва,
Деву, фонтан, себя не видит, отца
и мать, и вне зеркала – тонкого льна
излом на руке – зеркало в кулаке.
Себя не видит – он видит в стекле гонца,
добежавшего с той стороны, которая здесь для Льва
и Девы – то же, что для изнанки Лев
и Дева с Единорогом и зеркалом – лишь канва,
изнанка для третьей стороны ковра.
Гонец приходит из зеркала, зряч и слеп.
Он – это птица, которой нет.
Она поет в зеркале ликов, где каждый – твой.
Она – тот Бог, что невидим и мальчиком вдет
в ушко иголки. И мальчик входит в прибой
фонтана и пьет его переменный свет.