Александр Давыдов

ПЕСНЬ

см. его публикации

в №№ 2, 4, 5

1. Вдруг приходят недлящиеся минуты, когда жизнь обсыпается вся трухой. И нутро, и наружа ухитряются куда-то запропаститься, остается какая-то крохотка, бытийный зародыш, который так мал, что не сыщется ему места ни в пространстве, ни во времени, он затем и есть, чтобы быть навеки потерянным, оставив по себе грусть.

2. Набито время мигами, как стручок горошинами, а эта жизненная каплюшка проваливается в темный межмиговый чуланчик, и там будет парить, как пылинка. Это зачаток пространств и времен, многих вселенных, только нарасти на него плоть.

3. Но бережней надо с этой пылиночкой, искоркой. Не понуждать ни своей памяти, ни воображения, отпустить поводья резвого, но приуставшего коня. Сама отпущенная на волю память оглядит сонные воды и ненатужно разрастется вселенная из единого предмига, изобретет себя — и прошлое, и будущее, исток и исход.

4. Детская бумажная лодочка плывет в неизвестных водах, в океане пустоты. Маковые зерна предмигов собираю я на ладони и вглядываюсь в каждый. Сижу я под вселенской пальмой, роскошно и вольно раскинувшейся в небе.

5. Я ищу миги счастья средь маковых зернышек на моей ладони. Ах, немного их, нет. Счастье, оно — беспричинно, дарованное небесами. Обусловленное счастье сродни земной радости, не нарастить на него вселенную. Растерял я счастливые маковки. Хотя бы отыскать единственную, и я создал бы вселенную счастья — мир нескончаемого детства.

6. Нет во мне легкости и равнодушия природы. И окружен я водами чужого мира, мира надежд и угроз. Истеричная вселенная, как минное поле. Смертельные угрозы и хилые надежды. Сладкая, сладкая вселенная. Сам бы кинулся во все уносящие воды и поплыл бы среди обломков, щепок и сора, в потоке, куда не ступишь дважды.

7. Но воды моей вселенной текучие, иссякающие. Для них готовы подземные резервуары, куда утекают они без остатка. Я как пустынный песок, поглощающий все бесполезные, никуда не приспосабливаемые сверхмиги. Они лишь тревожат свершившуюся вселенную возможностью других миров. Зачем ее, обремененную всем, обогащать очередным разнообразием?

8. Я и сам бы рад уйти без остатка в сладко-медвяный мир с млечными реками, кисельными берегами. Но он меня предавал, этот мир, как я сам  — свои сумрачные вселенные.

9. Я подаю не мной вымечтанному миру прошение об отставке. Весь его отдаю другим, сохранив себе единый клочок, местечко под вселенской пальмой, там я вымечтаю свое, ничем не отвлекаемый от думы, кроме разве верещанья зеленых мартышек, суетливо дрочащих свои розовые члены.

10. Тяжелы мои мысли — слепки тяжеловесных жизненных деталей. Из них лишь — складывается разрывная вселенная суеты, новые сочетания и без того опостылевшего мира. Упущенные же мои миры благоухают, как персики.

1. Да, как персики оно благоухают, но больно уж податливы, впитывают всего творца, со всей его тоской, страхом, влечением к гибели. Какой из меня демиург? Что мне дано, так расчистить место под новое творенье, растворить в себе мир, самому себе опостылевший.

2. Хорошее я выбрал местечко. Свешиваются с ветвей пальмы тягучие лианы, птицы свиристят по утрам. Пантеры и тигры выходят из джунглей, чтоб ко мне приласкаться.

3. Схлестнулись валы прошлого и будущего, вздыбившись до небес, окропив меня солеными брызгами. Погасло настоящее. И мне снятся сны реальней реальности, жизненней жизни, глубинней ее и сокровеннее.

4. В этих моих снах я слышу шорох крыльев самой победы, летящей над полем битвы: волосы, как кишащие змеи, а одежда — неподвижна, чуть смятая в складки. Редкостный дух реет над полем моего сна — совершенной победы без возможности поражения. Осененная ее крылом, и гибель будет сладка.

5. И не открывая глаз, я чую теплоту отполированного нагладко моей рукой древка. Слегка ходит, как весы, бронзовый наконечник копья, трехгранный, как пирамида, сводящей все бытие к точечной определенности смерти.

6. Удобно прихвачено копье, и рука моя ликует предчувствием верного удара, враз — и насквозь. Воняет лоснящийся конский круп, пыль скрипит на зубах. Черномазый возница лупит коней с маху.

7. Стряхивает своим вольным крылом все мои страхи великая победа. Камни искрят, вылетая из-под колес, спицы сливаются в неразличимом коловращении, и уносится ввысь мой сверкающий сон, закрутившись, как смерч. И я вновь наедине со своими сверхмигами.

8. Опустела ночь, полная звезд, когда мой возница собрал их с небосвода и ссыпал в свою косматую пасть. Накатываются на меня в ночи вспышки памяти о прежних рождениях. Они свиваются, как змеи, проникают друг в друга. Всякий раз небо щедро швыряло мне пригоршнями сверхмиги, да все они просыпались сквозь мои растопыренные пальцы.

9. Меня б утомила унылая цепь рождений, но благоуханная смерть венчала каждое. Меня б в отчаяние привела цепь рождений будущих, столь неторопливо копящих совершенство, но зажат в моем кулаке чернильно-черный сверхмиг, способный распутать завязку будущего. Его-то не упущу.

10. Этот миг не своеволен. Его бережно передал мне мой таинственный отец, единственное мне от него наследство.

1. Мой отец предписал мне жизнь еще в моем раннем предпамятье. В снах он мне являлся косматым старцем или нежным юношей, многоруким гигантом или просто клочком тумана. На самом же деле, у него нет лица и сущности нет. Он мое пред-я, — из моего изначала тянутся ниточки, привязанные к его пальцам.

2. А я ведь его видел раз в круглое оконце построенных им для меня хором — башни из слоновой кости, изнутри облицованной червонным золотом, холодной моей обители.

3. Его лицо не удержала моя память, и так набитая представлениями о нем. Да то — он ли был, а может, мельчайший из его управителей. Много ли я знал о заоконной жизни?

4. Днем комната пылала золотом, как адская печь. Золотились стены, серебрились и кровавились под вечер. И нежно усваивали они, делали нежной и бархатистой тьму ночи.

5. Меня прятали от мира. Мир от меня прятали, лишили младенца разнообразных пространств жизни. Угрюмой и сосредоточенной стала моя мысль, способной вымечтать не одну вселенную.

6. Что за дикость учинил со мной отец? Обет ли то богам, отцовская ли ко мне ненависть, тревога ли за меня? Неисповедима отцовская воля.

7. Время стало мне другом, нянькой и братом. Ничем не замаранное, обессмысленное покоем моей костяной башни, оно стало мне игрушкой. Оно стало моим дитятей, медленно во мне вызревая. Оно было мне врагом, когда в моих снах многорукая Кали завораживала меня своим волчком вертящимся танцем, опасным танцем смерти.

8. Хватал я двуручный меч, отрубал голову танцовщице. И бледная сукровица времени обдавала меня с головы до пят. Голова отлетала и катилась по золотому паркету, обращая ко мне поочередно тысячи своих ликов. Как раздавленный паук шевелило своим многоручьем безглавое тело.

9. И я выпадал из сладостной многоцветности времени, забивался в свой закуток, где время — истинное, время созревания меня, нетревожное и благодатное.

10. Я до поры не ведал будущего собственного тела, не знал, что ему суждено обветшать, не знал и будущего своего духа. Я сам изобрел рожденья вновь, обновления духа и плоти, ибо в моем замкнутом пространстве подчас столь напрягалась нить бытия, что разрыв казался неминуем.

1. Только войдя в природу, я открыл для себя осень. И родилась безумная мечта обветшать и утерять напряженность с жизнью. Забыть о ней, с нею слившись, отшуметь зеленой кроной, сбросить пожелтевшие листья, чтобы стать девственно чистым и готовым к новому творенью.

2. Ах, нету осени в вечнозеленых джунглях. Не рано ли ушел я к вселенской пальме, не успев проглядеть жизнь до дыр, износить ее до лохмотьев. Но то не дано мне — приглядывался я к ней сквозь круглое оконце, и была она для меня крупна и символична, по сути, мертва.

3. С какими духами жизни вошел отец в сговор? У каких богов и что для меня вымолил? Его лик с узкой бородкой парит в моем поднебесье, заслоняя всю бездонность небес.

4. Бесчисленные облики приобретала моя золотая комната — вросшего в скалу одинокого замка, монастырской кельи, палаты для безумных. Верно, что пересидел я в отъединенной комнате по отцовской милости.

5. Невыносима крупнота моей жизни, хоть бы чуточку в ней обыденности, хотя б немножко души. Суровы, отец, твои боги.

6. Оттого я и брел со своим посохом средь угрюмых деревень, скоро, без единой остановки, убегая от вечно настигающего быта.

7. Я предпочитал существовать среди своих видений, тоже, увы, мне мало подвластных. Впрочем, их можно отогнать, отдуть так, чтоб взлетели они в небеса.

8. Отец лишил меня мечты о старости и вожделенья к смерти, повелев их от меня утаить. Ибо лишь молодым пристало творить миры и миры рушить.

9. Но оконце-то, совершенно круглое, отец оставил в моей башне, либо это строитель — по нерадению или милосердию. Я в него подглядел и смерть, и старость. Не испугал меня ни старец на костылях, ни траурный кортеж. Зря опасался мой ушибленный жизнью отец.

10. Каждый миг я отпихивал пальцем, как клавишу, и те пели звуками не созданного по сей день инструмента. Каждый миг высекал из меня искру, как кремешок. Напрасны и величавы были не устроенные во вселенной миги, потерянные сиротинки, как я, среди людей.

1. Я ласкал каждый сиротливый миг, разминал его, обмусоливал пальцами, скатывал в черную бусинку, в возможность всего. Я выкладывал их один за другим на золотом полу и был победителем времени.

2. Прохладна вселенская пальма, нежен и усыпляющ шорох ее просторных листьев, как чистые, прозрачные моменты, скатываются по утрам росинки с ее листвы. Замкнут горизонтом, Божий мир, уютен, как устроенная отцом золотая комната.

3. Тихо, на цыпочках, приближается ко мне по утрам голопузый мальчонка. Приносит маисовую лепешку, пресную, как жизнь. Мочу ее в лужице, перетираю беззубыми деснами. Долго и внимательно жую.

4. Приветливо разглядывает мальчонка безумного деда, потом убегает в свою жизнь. А я снова беспрепятственно парю в легковесных мирах, в пространствах ничем не потревоженного времени, коего я —всевластный суверен. На кой ляд мне царства мирские?

5. Мой отец — царь жизни, в золотом шлеме с платиновыми крылышками. Какова ж его ненависть ко мне и каково доверие, чтоб, лишив меня царств земных, даровать владенья горние.

6. В моих снах он гонится за мной на хрипящем боевом слоне, клыкастом, как Шива. Я убегаю в панике, в липком страхе, но всем своим духом чую, что буду спасен.

7. Я вырастил в себе, мой отец, неутоленную бездну, куда с грохотом провалятся все царства мирские. Я ушел из золотой комнаты, но она в моей душе угнездилась навеки, и могуществом своей мысли я распространю ее на всю вселенную.

8. Обратный мир значимой пустоты, скопленный тенями царства здешнего — вот вселенная, которой я тайный властелин. Тут, в цветущих джунглях, буду я холить и взращивать свое потаенное владение и, как настанет срок, принесу его в мир на его погибель.

9. Мир, навязчивый, злодейский и уютный мир, и его, клок тьмы, попытается населить образами. Но те будут не жизненней видений моих снов. О жизнь, как ты устрашающе непрерывна. Я освобожу людей, рабов времени, разрушу их вечное сейчас.

10. Взбунтуется здешний мир, замечется в тщетном порыве дополна забить мою жадную бездну. Неторопливо я выпестываю некровавую погибель мира.

1. А ведь был я готов, преисполненный ненависти, упиться кровью мира сего, когда летел навстречу врагу в своей легкой колеснице, верещащей, как лебединый стан.

2. Солнце — сама смерть — сияло над полем вселенской битвы. И я приказал солнцу замереть в небесах и так стоять, пока не завершу я кровавую расправу.

3. Опустил я копье, и указала его бронзовая стрелка в распаренную землю. Кровь выступила из земных пор. От ее запаха и клыкастые слоны взвиваются на дыбы, как аравийские кони. Ближе враг, острее запах сраженья, запах будущего.

4. Но ткнул я царским жезлом в спину своего возницу, дабы тот сдержал резвых чрезмерно коней. Победа, реющая над полем, всплеснув крылами, взмыла в небо, кроткая, как голубка.

5. Переваливаясь, словно шарабан, покатила вбок моя боевая колесница, утратив неотвратимую прямизну полета стрелы. Свернули мы к кокосовой роще, где одна пальма была — высока до небес, остальные же — тонкие игривые подростки.

6. Ушли мы с испаленной солнцем-смертью лысой равнины битв. Стали кони, притопнув копытом. И склонил я голову, и пал наземь мой царский убор.

7. Оставил меня дикий восторг предощущения битвы, который не только захватывает мысль, но пронизывает все тело. Смахивает своим крылом победа всякое потом и пред, высвечивается небесным бликом одно только лысое поле битвы. И ты со временем слиян.

8. Но человек мысли щедро льет кровь лишь в своих видениях. А по ночам, когда слабеет его воля и меркнет ум, обращаются его мечты кровопийцами-ракшасами, и те перекусывают глотки беззащитным людям мира сего. Побивайте камнями пророков истинных пуще ложных.

9. Закрутилось, как рулетка, лысое поле, куда еще выкатится шарик? В золотой комнате, в башне из слоновой кости взращена моя мысль, вольна и одинока. И клекот крыльев самой победы не заглушит в моей душе младенческой писк будущего, предсмертный крик прошлого.

10. Ночь смерти мне привиделась, что увенчает сумасшедший восторг сраженья. Жены  черных одеяньях, рвущие власы среди свеженавороченных курганов. В ночь уйдет багровое бешенство битвы.

1. Тут повернул ко мне голову черномазый возница, подслушав мои мысли. Сюда, говорит, гляди, — и разинул пасть. Усы, бородища — дремучие джунгли, язык красен, колышется в пасти, как адское пламя. Смрадом полыхает, свистит-хрипит, словно астматик. Всосал воздух, и покатились в пасть миры клюквенными бусинками. Потекла по усам сукровица жизни.

2. Ох, и ужасен был мой возница, направляющий коней моих к ведомой ему, не мне, цели. Грудь, как мехи кузнечные, заколыхались, вот-вот изойдет глас мощней труб иерихонских.

3. Ан, не так. Голосок из пасти излился — ласков и нежен, словно колыбельная заботливой нянюшки, вкрадчивый такой.

4. Ах ты, мой царек, лишь одно умеющий — наводить шорох в измышленных мирах, ты меня послушай. Вообразил ты, царек, что твоей-то неокрепшей волей, мечущейся беспомощно мыслью способен создать невиданные вселенные. Храмы одним мановением руки рушить.

5. Отъединившись от людей, вообразил, что и мысль твоя стала уединенной, ничьей и небывалой. Помни, царек, что едина на всех самость, что сны наши блуждают в потемках, перелетают от одной к другой душе. Сотворены все миры твоего духа. Замусолены истины, став банальными, еще не прозвучав.

6. Зову тебя на поле не свершившейся, но вызревшей, как плод, битвы. Будь ты мужиком, швырни свой меч на колеблющиеся весы. Вернись на поле великих завязок, прорастающих и в отдаленнейшую жизнь.

7. Сей мир — метафора духа. Дух — метафора мира сего. Вольней шуми в воплощенной вселенной и с целомудренной осторожностью лелей свои сны.

8. Глянь на лысое поле, огляди сверкающее штыками войско. Каждый штык — навостренная мысль. Идущие на вечную жизнь тебе салютуют, император всея вселенной.

9. Так мутно говорил возница. Или то травы джунглей шелестели.

10. Сшибутся армии в мешанине величайшей думы небес, мыслящих нашими телами. Наши же мысли небесны. Так возница сказал

1. И я ответил: погоди, возница, не тараторь, воды хочу. Нашел я ручеек, вытекающий прямо из-под корней пальмы. Зачерпнул воды в горсть. Нет, дурная вода, не очищенная подземным покоем, а напитанная трупным ядом, желтая, вонючая.

2. Тогда ударил я в землю царским жезлом и брызнул хрустальный фонтанчик, из самого сокровенного земного лона — свет, очищенный мглою, кристальная мечта подземной темени. Подставил я свой золотой шелом, испил воды из царской чаши.

3. А солнце так и стояло в небесах, не ослушалось моего приказа, жарило вовсю. Разморенные армии потеряли охоту к бою. Кто хлебал борщ из походного котелка. Кто прикадривался к маркитанкам, кто уже сдавал костюмеру сверкающие сусалью доспехи.

4. Разнобой голосов гулял над лысым полем. А возница все бормотал: глянь-ка, царек, на жалкий разброд таких отрядов. На что они променяли величие битвы? На миску баланды из армейского котла, на амуры с полковыми шлюхами.

5. Солнце палит с небес, а они прикрывают голову прохладными банановыми листьями. Как скатерть раскинул я перед ними поле могучей битвы. А они предпочитают великую завязку всего мелким завязкам своей бессмысленной жизни.

6. Еще миг, — и разбредутся они по полю во все стороны, так что уж и не собрать. Они вольны — их царь разлегся под вселенской пальмой.

7. А я, и правда, прилег в тени, воткнув копье в землю. Закинул руки за голову и воззрился в небеса. Ах, и напрасно я не доверился бегу моих коней, напрасно помешал вознице вершить свой неотвратимый путь. Точный и неотвратимый бег его скакунов куда уж убедительней шелестящих слов.

8. Слова, как осенние листья, с меня опадают, даже в вечнозеленых джунглях. И возвышенные, и мирские. Так, остается какая-то шелуха, сокровенная мелочь, почти без значения. Хоть взять любимое словечко “вот”.

9. С детства я был вынут из мира, вот потому он обтекает меня, не увлекая, как и слова его. Вот почему не извивается моя мысль, согласно путям мира, вот отчего стремлюсь я спрямить пути мира согласно небесному совершенству, что для мира — погибель.

10. Пуста была моя комната, даже пылинки смахивали со стен специальными щеточками из павлиньих перьев. Что я мог вымечтать, кроме единого ничто? Что сотворить, кроме ничем не просветленной ночи, глубокого вздоха вселенной, ее сладчайшего отдыха?

1. Мир не родня мне и не чужак. Я бродил по городам и весям, но ничего так и не нашел родного, что хотелось бы хранить и лелеять. Не нашел и ничего отчаянно чужого, неведомо-странного.

2. Возмечтал я погасить солнце, погрузить мироздание в утробную мглу пред рождением. Стянуть мир в единую точку разнообразнейших возможностей без унылого осуществления, в навек запечатленный сверхмиг единого первоначала.

3. В одной на всех тьме каждый станет демиургом, неторопливо перебирающим бусинки возможных вселенных. Великий миг предтворчества замрет навеки.

4. Мы одолеем время, ухватимся, обжигая руки, за катящееся за горизонт солнце и не дадим ему закатиться. Мы разместимся в непроистекающем времени, поигрывая всеми возможностями мироздания.

5-7. [...]

8. Вот скажи мне, возница, отчего мир так упрям. Неужели не устал он от бесконечной суеты, от собственной дури, от скудности осуществившегося. Так ведь и я упрям, ему меня не переупрямить.

9. Да неужель не надоело ему строить дворцы и рушить храмы. Есть ли резон вытаптывать твое поле боевыми колесницами, если, лишь осядет пыль, проклюнется из земли свежая травка.

10. Ты знал моего отца, возница, учил его бесстрашию, направлял путь его боевых коней. Так вот скажи, на кой замуровал он меня в золотой комнате? Затем ли, чтоб не пролить не капли своей смерти. Затем ли, чтоб его смерть настоялась в золотой чаше и стала для всего мира отрава. Как он любил меня, мой отец, как он меня ненавидел.

1. Чхал он на мои вопросы, мой возница, пленник времени. Все шелестел, шелестел: вставай, цареныш, мне уже самому не под силу удержать рвущихся в будущее коней. Плюхнись же со всего маха на чашу заколебавшихся весов, перекособочь мир, и все воды хлынут с его накренившейся поверхности.

2. Развей же невыносимый покой мира. Время не терпит остановок, оно алчет свежей крови, сверкают на солнце бронзовые когти кровожадной Кали. Бьют копытами твои кони. Боги смотрят с облаков на лысое поле битвы.

3. Не дано знать детям, что вымолили для них их отцы. В том вся таинственность жизни, ее безысходность. Нам не дано — ни выйти из мира, ни одолеть его, пока он сам не иссякнет. Наш удел — множить мирскую дурь, на ошибки отцов наслаивать собственные.

4. Собственную свою тоску, древнюю, как мир, вдохновил ты силой отцовского приказа, тобой же самим выдуманного. Сокровенна отцовская воля во веки веков. Аминь, ответствовал я по привычке.

5.  Коварны родительские заветы. Так и ждут они непослушания. Лишь тогда скреплен завет, когда схватишься с ангелом Божьим.

6. Что ж ты, цареныш, так и уйдешь с поля вселенской битвы в глушь своих снов? Вставай, мерзавец, — и щелкнул перед носом кнутом, взбирайся на мой шарабан, я крепко зажму в руке узел мироздания и помчимся встреч оробевшему врагу.

7.  Все взвешено на мировых весах. Развернет совершенная победа свои сложенные крылья. Поднимайся и — за дело, ты, ничтожный винтик в отлаженном механизме вселенной, решившийся на своевольство.

8. И я сказал: отвались от меня, возница. Там вон, на лысом поле битвы, собрались уже отряды в боевые ряды. Трубят побудку слоны с медными набойками на бивнях. Уже застит глаза воинам кровь, которая вот-вот прольется.

9. Не в моей власти удержать порыв шалеющих орд, удержать кренящуюся земную лепеху. Все взвешено на вселенских весах, кроме этой вот пальмовой рощицы, кроме своевольства моего, не обремененного миром, духа.

10. Во вселенском театре свой хор и свои герои. Пусть над ними плещут крылья победы или гулькают погребальные грифы, мне все едино. Поля моих битв воспарили в небеса. Запряжет для меня колесницу легкий и бесплотный Агни. Не мне метать разновески на колеблющиеся весы истории. Мне — воспарять в хрустальные сферы, где все от века свершилось.

1. Отец мой доверил мне тайну. Простиралось молчание меж ним и мной. Он отсек утомительный спор между детьми и отцами, ибо не было у нас ни единого общего слова. И в молчанье слились наши души.

2. Он не отдал меня на выучку жрецам, не обучил обрядам, не заучивал со мной мантры. Я — его месть столь благосклонным к нему богам. Я — усталость от царствования, я — его беззвучная молитва, из молитв сокровеннейшая.

3. Я взрастил демонов тишины, вскормил их сукровицей из собственных жил. Была пуста моя золотая комната, и я, придя в мир, нашел его утомительным и излишним.

4. Мои демоны подтачивали ваш мир, как жучки вселенскую пальму. Я проникал мыслью в будущие рождения, искал в отдаленных временах миг, когда скопится вселенская усталость, когда иссякнут царства, когда мир не призовет ни к чему никого, когда растратит он свое будущее. Тогда жизнь станет мне впору.

5. Протрублю я трижды, как боевой слон, и услышат меня грады и веси. Бросит свой плуг землепашец, воткнет воин свое копье в землю. А я, достав из котомки, рассыплю по земле несвершившиеся миры, и взойдет озимь невоплотившегося.

6. Ну, ты еще не сдох, дед? — и голопузый мальчонка сует мне тыкву с родниковой водой. Но проложил я между собой и мальчуганом отцовскую полосу немоты, и ему от меня наследство, царский дар — все демоны затишья до единого.

7. Только тогда я живу, возница, когда опадает с меня жизнь, когда сливаюсь я с божественным Агни, погребальным огнем, гложущим труп мира.

8. Сгорело на небесах застывшее солнце, зачадило, закоптило, потянулись над полем паутинки копоти. Тьма навалилась на поле. Одна моя рощица высветилась медвяным светом.

9. Не шелохнувшись, замерли кони, и картинно стоял возница, держа их под уздцы. Он под козырек взирал на скрежещущее металлом невидимое поле.

10. А меня словно куриная слепота охватила. Растерял я и последние крохи жизни. Смерклась для меня жизнь, и одно осталось — набросать схему мира и в ней пожить, как в мире взаправдашнем.

1. Сколь же любой человек мира сокровенней и мистичней меня, ближе к богам. Нет, не созерцатель я жизни, а ее остова, вместо мира живущего всегда видел скелетики схем.

2. Знакома ль моя тоска моему всемогущему вознице? Кому он-то молится в своих черных ночах? Замер, впечатан в мрачные небеса рыцарь вселенской муки.

3. А моя память о будущем дотянулась до последнего из моих рождений. Я разглядываю натужный и оскудевший мир, и я впервые охвачен грустью взамен тоски.

4. Окрепла и вызрела моя жадная бездна за мои скитанья по временам, заглотила она мою мощнокрылую тоску.

5. Не символы, а метонимии правили моей жизнью. Падал камешек в застоявшийся пруд, и катилась волна за волной, все выше и выше, к облакам. Любая мелочь раскачивалась в веках, порождая могучие валы, круги, захватывающие пространства.

6. Мелкий ужас детства, плененный стенами золотой комнаты, разрастался в ужас вселенский. Кишат во мне чудища, каждому из них под силу пожрать солнце.

7. Отец, ты взрастил дракона в своей костяной башне, холодной, как смерть. Я — скопище катастроф, в которые разрасталось любое из событий моего роста. Все взрывало мою душу.

8. Кожи ты лишил меня, отец, которую заменили стены комнаты. Я беззащитен, отец, но и мир предо мной беззащитен.

9. Лишенный всего, я создавал вселенную собственного роста, очеловеченную, но беспощадную.

10. Я не ведал до поры о смерти. Не было смерти в моем становящемся мире, не было ни ночи, ни дня, случайного в ней не было. Хрустальной и безжизненной была взращенная мной вселенная, без случайностей и без будничной суеты, вдохновляемая тайной отцовской молитвой.

1. Не знал я своей матери, которая — исток и милосердья, и сладострастия. Был я, как первый человек, не обученный навыкам жизни, не наученный искусству жить, не задумываясь.

2. Билась моя мысль в прочные стены золотой комнаты, с которых каждую глазом невидимую пылинку собирал, послюнив палец, отцовский слуга — косматый дравид.

3. Знать бы, с каким богом заключен отцовский завет, и я воззвал бы к нему. Попросил одарить хотя бы одним жизненным умением. Мне, неумейке, проще весь мир было подчинить себе, чем даже чуток ужать себя по миру.

4. Я спотыкался о любую жизненную складку, любой порожек был для меня преградой и возможностью новой вселенной. Походя, я создавал миры, не оттачивая их деталей. Проходил мимо них, не вглядываясь, только в ноздрях уносил запах иного.

5. Этот труд творения был все же проще для меня, чем скрупулезное переживание одного за другим неисчислимых моментов жизни, каждый из которых — скучный незнакомец.

6. Одна только смерть — моя сладкая душенька, не моим воображеньем родилась, а вышла, как из пены морской, из разноцветья мирского.

7. И вот я понял, зачем я. Успокоилась моя творящая тоска и взмыла в выси. Вожжи я почуял в своей руке и натянул их, чтоб осадить резвых коней всепожирающего времени. Хрипя, слюной брызжа, стали кони.

8. Солью я все мелкие смертишки вселенной в единую смерть — целительницу, неотвратимую достоверность.

9. Сидел я в банановой роще, и вдаль по лысому полю уплывал мой грозный сон. Катафалк, который влекли черные лебеди, за ним — череда могильщиков со сверкающими на солнце лопатами. Потом — плакальщики в белых балахонах с выбритыми головами.

10. А за ними следом — гномик, замарашка, в засаленной рубахе семенил суетливым шагом.

1. Закопченное, перегоревшее в небесах, солнце черной головешкой покатилось на запад.  А потом застыло, полузайдя за горизонт апельсиновой долькой. Тревожные минуты перелома перемен, тянущиеся, сколь у них достанет сил тянуться. И врываются в томительное ожидание виденья небесные.

2. Сошел ко мне Индра могучий с нависшего над землей серого облачка. Сулил он мне власть и все сокровища земные, обещал трон отдать отцовский.

3. В ногах у меня валялся, обтирая сухую пыль лысого поля шелковыми одеждами. Снимал с себя царский венец и на меня примеривал. Давал поиграться своим мечом, разящим без промаха.

4. Нет, могучий Индра, смерть мне всего роднее. Дождусь уж сумерек, недолго. Ну и пошел ты, сказал Индра, и унесся в небеса, пробив в тучах рваную дырищу.

5. И оттуда протек Сома, так неторопливо, по вселенской пальме смолой. Стек в лужицу, обернулся юношей и сулил мне пьяный восторг земного созидания. Текучий, обретал разные лики, обращался в зверей и в небывалых чудищ.

6. Ловил я его, как пьяница ловит глюки, пытался сдавить в объятьях, как Ираклий речного бога. Уходил лукавый Сома, водой утекал, дымками воскуривался.

7. Дурацкий же был у меня вид — вскакивал, подпрыгивал, шарил по земле, как безумец. И Сома был безумен.

8. Наконец, придумал я слепить кувшин из земного праха. Заманил туда Сому — поэтическую смолу вселенской пальмы. Запечатал кувшин фамильным перстнем и закинул в мировой океан, плескавшийся у самого горизонта. Тот, что выплескивается из земной чаши прямо на змеиную черепашью морду.

9. И сошел ко мне с высоты сам Варуна — голубое пространство из конца в конец, покуда видит глаз. Оказался я в небесной синьке, отплевался от облачной ваты. В детстве я думал, что она сахарная, а она безвкусной оказалась, чуть горькой. Металлический привкус у грозовых туч.

10. Сидел я под вселенской пальмой, весь в небе. Одежды мои отбелила небесная синька. Вот то — блаженство, далеко укатили колесницы смерти. Мысль стала беспредметной, дымчато-голубой. Рассеялся запах мертвечины, что преследовал меня по пятам.

1. Блаженствовал я в синем небе, пока не стало оно заполняться черничным соком. Вновь заскрипел шарабан смерти. Обманул меня Варуна своей неискренней синевой. И застыдившись, скрылся на ночь. Новорожденный вечер объял меня со всех сторон.

2. В последних сумерках явился ко мне Шива, обиженный бог — старичок, такой махонький, в драном плаще. Из прорех торчит плюгавое тельце, а хрен — до небес.

3. Что он мне посулил — и не помню, что-то скабрезно-сладкое, что сулят в ночи. Покрылся Варуна звездами, как срамной сыпью.

4. Нет, могучий Шива, не порожденье я избрал, а гибель. Да и не избирал ничего. Обделили меня феи-крестные своими подарками, даже сладострастья не дали. Одной только тайны я владетель.

5. Жил я до поры тайно и скрытно. Нет у меня долгов миру. Даже сны мои не от мира, взывающие к долгу сыновнему. Стоим мы с отцом по двум берегам мутной речки, уносящей много разного. Туманен его берег. Отец молчит, как грозный призрак. Снилось мне, друг, что мудрецам не снится.

6. Не дал он мне ничего, что стоило сберегать. Не усталость же его царствования, не беззвучное шевеление его губ? Не ко мне ли была его молитва, к тому во мне, что обоим нам неведомо.

7. Устал он от всех своих божеств, изверился в идолах и абстракциях, я стал его сокровенным божеством. Старался он сберечь во мне тайну, не замарав миром. И от мира он меня утаивал.

8. Он лишил меня чувства жизни, но воспитал ощущение бытия. Он сделал все, чтоб ушибла меня жизнь. Я — его продленный далее собственной его жизни спор с богами. Его отрицание мира, молитва великому ничто.

9. Отец строил храмы, подавляющие величием. Истинным же и тайным его храмом была моя комната, стерильная, как больничная палата, где я — единственный жрец.

10. Сам он не решился вступить в спор с небесами, мне передоверил. Он схоронил меня ото всех, как сокровеннейшее в своей душе, как чистейшее ее нутро, прилегающее к самым отчаянным тайнам мироздания.

1. На цыпочках приходил он по ночам в мою комнату, серебристую в лунном свете, как в великий храм. Вглядывался он в мой сон. И сон мой был спокоен. Опускался покой на царскую душу, растревоженную днем.

2. У меня, лишенного суеты, и сны были возвышенны. Без унылого переживания мирского, без сладострастья. Лишь полет по пустым пространствам, над успокоенными водами.

3. Снимал отец свой царский убор. Легонько покачивал мою люльку, украшенную резьбой, преискуснейшей, где все битвы земные. Напевал он мне древнюю колыбельную, идущую от начала веков, смысл слов которой стерт столетиями. Разве что сохранен заветной памятью младенцев.

4. Он укрыл меня от всего, принес в жертву смутно чуемому Богу Вселенной. И еще он искал, обшаривая стены золотой комнаты, заветную дверку, ведущую во все разом.

5. Вечно свербит в моем сознанье та колыбельная с дикими и невнятными словами, ведет незнамо куда. Как тут вжиться в жизнь?

6. Как полюбить жену, коль не знал я матери? Как любить детей, если я не был приласкан отцом? Как полюбить власть, коль так тяжел царский венец? Неподатливую земную власть, коей я был рабом.

7. Что мне власть, властителю золотой комнаты? Что мне дом — поместилище уюта, если мне дом — вселенная? Матери, что не хранила мое младенчество, не привила жизненного восторга, не обучила жить в этой сладкой жизни, сказал я: “Что тебе до меня, женщина?” И жену я легко отринул. И скипетр легко отбросил, как надоевшую игрушку.

8. И детей своих оставил я в ночи, не полюбовавшись напоследок их светлым сном. Одну пальму видел я в оконце своей золотой комнаты. Единственную звезду, запутавшуюся в ее ветвях.

9. Я шел к ней через ночь. Спали тела и дремали души, запутавшись в бесплодных видениях, непереваренных страстях дня. Тигр-оборотень рокотал в джунглях. Сам невидим, лишь два желтых глаза парили над землей.

10. И далека была пальма, отовсюду видная, как на ладони. Шел я, и отступала пальма. Не привык я в своей башне к свойствам пространств, не переставал удивляться комической мелкости отдаленного. В моей башне до всего было рукой подать.

1. Неторопливо, но безнадежно уходил от меня горизонт. Я заподозрил у пальмы свойство недостижимости. Мол, нарисована она на склоне небесной чаши и отдаление ее абсолютно, неподвластно человеку.

2. Сияла вдали вселенская пальма. И понял я, что не дойти до нее ни за ночь, ни за день, а идти шаг за шагом, не торопясь и не медля.

3. По утру унылые деревеньки как повыскакивали из-под земли. Не взял я с собой даже глиняной чашки для сбора подаянья, потому брал, что мог унести в руках. Давали щедро — мелкие такие монетки и куски рисовых лепех, которые скребли глотку и раздирали желудок.

4. Отощал я и почернел, разодрались мои царские наряды. Но был я неудивителен людям. Так и тащились с деревянной сошкой за парой костлявых буйволов, не оборачивая головы.

5. Не знаю уж, принимали меня за бродячего архата или так, за нищего-попрошайку. Но ни мудрости у меня не просили, ни небылиц про заморские царства. Не знали, простаки, что сама их смерть бродила по дорогам, продираясь сквозь бушующие жизнью и ростом джунгли.

6. Да и не боялись они смерти, без шороха уходящие в другую жизнь, как вон то зерно, брошенное в их борозду.

7. Встречал я по пути и таких же, как я, отощавших бездельников. Сорвал в ту пору вихрь мира с мест алкавших духа, в земле не укорененных. Философствующие вайшьи и шудры шлялись по дорогам, проповедуя разное.

8. В облачных извивах прозревали новых божеств, ибо одряхлел мир — все дороги загибали в небо.

9. На скрещенье путей повстречал я двух аскетов, как и я — вонючих и оборванных, с глазами, одичавшими вконец. Сговорились мы идти вместе, да никак не решим, в какую сторону.

10. И сказал мне один из них, нагой, косматый южанин:

1. Пойдем-ка, братья, к западу, на закат, где смеркается мир. Минуем страну огнепоклонников, сжигающих свои тела на высоких башнях. Потолкуем со звездочетами Египта, и преисполненные их сокровенной мудрости, двинемся на земли гипербореев, что не знают чреды рождений, оттого живут отчаянно и нелениво.

2. Они там не накопители, не копят, как мы, будущее, наращивая башню своей жизни, пока не коснется ее вершина небесного совершенства. Храбро растрачивают жизнь в суете и твореньях, которым нет равных.

3. Мы придем к своевольным варварам и дадим им то, чего они алчут, сами того не зная. Нет им нужды в богах жизни, сами они божественно могучи. Лишены они слабости и милосердия. Слабый и смертный бог им нужен.

4. Не жизнь запечатлеют они в будущих храмах, а смерть саму, собственное богоубийство. В небесах разместят свою тоску по детству и сиротству. В буйствах проживая жизнь, как тянуться они к смерти!

5. Не знают они о величавых вдохах-выдохах вселенной, о грядущих успокоениях мироздания. Жизнь их коротка, а смерть вечна. Они способны мир загубить своей неуемной суетой.

6. Мы придем к варварам, дабы оплодотвориться их жизнью. А наша смерть оплодотворит их души. Ах, как возненавидят нас северные варвары. Собьют перекрестия и вздернут нас на них, как преступных бродяг. Мы же привычно воскреснем, что им будет, как чудо, привыкшим к безысходности смерти.

7. Примем судьбу стать святыми северных земель. Пойдем на муку, братья. Выгнется в гору прямая времени, ввысь вознесутся перекрестия. И отдаленные наши жизни будут все затухающей рябью на глади времени, пока не успокоятся в великой пралайе.

8. [...]

9. А другой аскет сказал: двинем-ка, братья, к востоку, в мир желтолицых, не умеющих своими узкими глазами высмотреть в небе не единого образа. Небо для них то, что отдаленно, оно там сине всегда и безоблачно. Не требует кровавых жертв, но и не сулит милостей. Как чаша, оно надежно укрывает их недвижимый мир, отсекая и прошлое и будущее.

10. Не поднимают они глаза в ненужные выси. Любуются клочками синевы в малых озерцах, которые обрамляют тяжелыми каменьями земли. Хрупкая вечность небес в драгоценной оправе земной долговечности.

1. Мы перевалим через высочайшие горы, к небу прикоснемся рукой, затем спустимся в их просторные равнины, и растечется наша тревога под незамутненными небесами.

2. Ни единым неосторожным словом не тревожат они вечное. Да и нет у них слов для вечного и для тоски. Мы им подарим текучие инородные слова, ни к чему в их мире не прилегающие намертво, лишенные постоянства в их поднебесной. Углубятся их выси, напряженной и плодотворной станет их немота.

3. Спорили мы день и ночь. Солнце всходило и заходило, наливался месяц. Трясли бородами, стучали друг на друга суховатыми палками. Махнув рукой, расходились, начиная путь в три разные стороны. Снова возвращались на перекрестие. Чуть не до драки доходило.

4. Потом мирились, обнимались, пили пальмовое мутное вино под звездами. И все же разошлись по пыльным дорогам в разные стороны. Один — на запад, на  восток другой. Я же, как шел, так и пошел прямо. И больше о друзьях своих не слыхал ничего достоверного.

5. Долго ли, коротко ли, добрел я до пальмы. Места кругом безлюдные и тревожные. Пропитаешься только прыгающей саранчой — усики шевелятся, животик дышит, гадость. Да еще змеями с голубой глазастой шкуркой. Но с голодухи чего не слопаешь.

6. Сошло с меня все мирское, царские наряды вконец истлели, и стал я наг. Но глаза от голода стали яснее, и в потемках все видать.

7. Перед пальмой ведьма сидела, сухая, патлы седые. Котел — на паре рогатин. Ветвью варево помешивала и бормотала что-то, ныла себе под нос. Такие по ночам крадут младенцев в запуганных деревеньках.

8. Вываривают их в волшебных снадобьях. Пропитываются те волшебными травами, и ведут их потом всю жизнь темные духи ночи. Вдруг накатит запах колдовской травки, станут они озираться, как перепуганное зверье. А взовут к небесам — голос их, словно вой ночного волка.

9. [...] ни здесь, ни там им не будет покоя. Да ведь и нет никакой старухи, это мне привиделось. Утаенный детский страх, не отогнанный матерью, вдруг заиграл в перехлесте теней вселенской пальмы.

10. И в них таилась, чуть подсвеченная луной, прелестная дама, вся в черном, с родным, но снежно-хладным лицом, восковым, белым-белым.

1. Приложила она палец к губам: тс-с; и медленно, призрачно возносится в небо, бросив руки вдоль тела и голову подняв ввысь. Бесшумно и неторопливо взлетает к луне. И покинутый младенец всхлипнул в разнотравье джунглей. Опять все тихо-тихо вокруг.

2. Прикоснулся я к шероховатой пальме своей рукой. Белый сок на нее налип, белый и пахучий, как сперма.

3. Тише, глуше стал голос божественного возницы, зовущий на поле земных битв. Сел я под пальмой, скрестив по-турецки ноги. Отвратил взгляд от притихшего в ожидании мира и вперился внутрь себя.

4. Исподволь, из самых глубин моего духа, из потаенной костяной башни стал сочиться молочный туман, обволакивая мой разум и душу. Оставил я свою золотую комнату в иных временах и пространствах. Унес я ее с собой в котомке путника.

5. Ткал вселенский станок холстину жизни. Так, и так, и сяк, наперекрест. И обветшала ткань вселенского задника, истлела, как мой царский наряд. И воссияли сквозь дыры глубокие темные небеса.

6. В моей комнате привыкла мысль моя к свободному излиянью. Упасали  стены мир от моей мысли. Привыкла она к прямизне, нет у нее нужды в витиеватости. Не привыкла она спотыкаться о предметы мира, отыскивать между ними свои пути.

7. Нет у нее потребности в диалоге, лишь досаду вызывает несогласие. Дорого ей небесное пространство дневное, говорящее постоянные да, но и небеса ночные с их постоянным нет. Те пространства, куда можно углубляться до бесконечности, прямо и невитиевато.

8. Витиеватое незнание — родитель мира. Спрямленная мысль теряет нужду в теле, забывает о нем. Уносится дух и небеса, оставив постылую форму у подножья вселенской пальмы.

9. Сгорит оно на погребальном костре, воспламененном пылающим духом. Всегда един огонь и никогда не одинаков. Всегда различная вода вечно течет по единому склону. Перегорит душа и миги бытия, как редкий дождь будут капать и капать на пепелище.

10. И выношенная мной пустота, сон без сновидений овладеет вселенной. Стал я всеобщ в своей золотой комнате. Там царило единство, ибо, где было мне научиться отделять, разделять и отличать?

1. Для меня был един мир — все, чего нет под рукой. Положен он был на чашу весов. На другую — моя костяная башня, золотая комната. Ввысь возносился мир — опускался я в низины. Вздымался я к небу, мир опускался к земле.

2. Были мы с ним — напряженно-сопряженны. Был он мне — величаво-всеобщ. Как полюбить не мир сам, а сухую его схему.

3. Где наскрести тепла к миру тому, кто лишен его завитушек и нежных деталей? Лишь у растворенного в разноцветье жизни вдруг нежданно всплеснет умиленье, жалость, в глубинах души зародится внезапная слеза.

4. Так же холодна моя любовь, как золотые стены моей комнаты. Как ученый, кто расчленяет труп, исследуя смерть во имя жизни, так был я полон сосредоточенного внимания, глубокой несуетной серьезности.

5. Кто, кроме меня, целый мир мог впустить в свою комнату, со всеми его блуждающими снами, нежно холить оболочку мутноватого шара, бархатистую пленочку, мне одному позволившую себя ласкать.

6. Но холодна моя ласка. Лишь мне одному дано любоваться всей красотой мира. Мне одному не дано в него вступить, омыться в его водах, уносящих память обо всем остальном.

7. Я — единственный созерцатель мира. Мое одиночество воспитало мою холодную к нему страсть, сродни ненависти. Как стервозная баба, дозволяет он собой любоваться, не пуская внутрь.

8. Не высмотрел я себя в любящих глазах матери. Зародился я в глуби земной, вытек ручейком, отражающим дневной свет в переплеске искр, тем создающим видимость жизни.

9. Медленно и неслышно подмывает ручей столпы мирозданья, корни вселенской пальмы. Придет время — рухнет небо на землю, подняв клубы земного праха, протянуться во все концы вселенской нити подсвеченной луной и звездами земной пыли.

10. Я сплю под вселенской пальмой.

1. Под утро зашуршало, заскрежетало медью притихшее на ночь поле. Проснулся возница, всю ночь продремавший, подперев рукой голову. Поднял он глаза к утренней звезде и вознес молчаливую молитву. Могучий возница, заглатывающий миры, отрясал с себя сырой и промозглый предутренний страх.

2. И он, непобедимый, алкал милосердья, разлитого по вселенной, повыше низких туч и синевы без дна.

3. Меня же, отвратившего взгляд от мира, оставили предутренние страхи, зуд и смятение души, указывающие мне самому на мое существование, ибо одним лишь страданием был связан я с миром, чем же еще.

4. Ступил возница на облучок своей ногой в бронзовой сандалии, да с обнаженной пяткой. Не взглянув на меня, хлестнул бичом заскучавших коней и в поле унесся.

5. Двинулось по своему пути солнце, ослушавшись моего приказа. Сшиблись в небесах два черных ворона, обсыпав землю пухом и перьями. Дунули в трубы горнисты. Подтянули бойцы ремешки своих шлемов и поножей.

6. Немо, в молчании сходились фаланги. Только полковые тимпаны отбивали ритм, да подвывали флейты. Перенапряженный порядок, вот-вот готовый разрядиться хаосом. Жесткие панцири так и звали острие копья.

7. Боги страстей, свесив с облаков босые пятки, бились об заклад  на победителя. Духи смерти затаились в окрестных рощах, посверкивая кривыми ножами, чтоб добивать раненых, перемигивались, причмокивали. Девы в черных одеждах громоздили хворост на погребальные костры.

8. И тиха была моя рощица. Не шелохнувшись стояла вселенская пальма, исходя смолистыми слезами. Приманило лысое поле все страсти, оставив мне запустенье вертикали с клочком неба, запутавшимся в пальмовой кроне.

9. И забурлили в поле все отвергнутые мною страсти, залилось оно рыжей сукровицей, а в душе, куда обратил я взгляд — тихо и бездонно, не блаженно, но покойно, то ли родники лепечут, то ли тихо струны перебирают.

10. Но вот свистнула стрела, долетевшая с поля, вонзилась в меня на излете, и был я уязвлен тоской. Сочила яд отравленная стрела, подмарав хрустальность моих мыслей. Смеркалась мысль, вмиг обогатившись плодотворным отчаяньем. Пахнуло в ноздри неведомым запахом, что для меня — всегда предвестник нового.

1. И ярче стали краски мира, четче прорисованы стали его контуры. Во всем блеске и единстве явился мне мир, как всплеск моего предсмертья. Но бестрепетной рукой вырвал я стрелу из своего сердца, звякнуло острие о жесткие камни. Ранку я замазал пальмовой смолой.

2. Тем временем утихла битва, осела пыль на лысом поле. Не раскрывая глаз, вознесся я мыслью ввысь, распростерлась она в небесах. И оглядел я мыслью широченное поле.

3. Вповалку разлеглись иссеченные тела. Жены в черных нарядах посыпали власы земным прахом. Лопоухие ракшасы пировали среди трупов, урча и взвизгивая. Запалили погребальные костры.

4. Жестокие боги укрылись в своих высях. И снизошли на землю божества милосердия, утешающие по ночам смятенные младенческие души. На самом  горизонте въезжал в небо великий возница. Ночь пала на землю, дабы  дать передышку мирозданию, чтоб вызрел смысл завтрашнего дня.

5. День крови и смерти определил миру будущее. Но я, уединившись в роще, выпестовал бездну, готовую любое будущее поглотить. Грохотал поток, приближаясь к разверзшейся в моей душе расщелине. Вот-вот приму я его в себя, покатится он с ревом, каскадами, уступами, сверкая и пенясь. Замрет будущее во мне, укроется там.

6. Зарастет травой лысое поле, развеет ветер пепел погребальных костров.

7. Мой царственный отец не желал по себе жизни, чуя утомительную тщету мирских царств. Уставший от царствования, хотел последнего покоя — заросшего поля, над которым нежно веет милосердие смерти.

8. Я — жрец его храма, я — его тайная молитва, я — его песнь. Может, так себе, немелодичная, скудная, но вознесенная к небесам, выше которых нет ничего. Мне навек запечатлеть его царскую славу, остановив ход веков, растворить все пути в бездонном небе.

9. Тихо ширилась во мне мировая бездна, поглощая все мысли и страсти. Все случайное облетело с мира, оставляя вертикальный ствол простейших истин.

10. Облетели листья с вечнозеленой пальмы, и на моих глазах наливались плоды. Но высоки ее ветви, ни потрогать плод, ни сорвать, ни упиться горечью плода, ни его сладостью. Протягивал я к ним руки, вскидывалась пальма, воздух хватал я рукой.

1. Пустел вокруг меня мир. Легкий Агни вылизывал засохшие травы, метался туда-сюда по полю, протягивался ввысь язычками, трепетал и колыхался красным штандартом.

2. Разбегались в испуге и дэвы, и ракшасы, как звери от лесного пожара. Курился Агни струйками дыма, потом вдруг вскидывался и с ворчаньем пожирал одинокие сухие кусты.

3. Иссякла моя песнь как-то неожиданно. Отлетело от меня время, унеслась в танце многорукая многоликая танцовщица. Ощущал я в себе единственный доступный мне плод — вызревшую бездну. Хрупкую бездну, которую нести надо медленно, ходить плавным шагом, чтоб не расплескать ни капли ее темени и покоя.

4. Я принесу ее в мир, изолью на мирозданье и бесстрашно встречу вопрошающий взгляд отца, когда доведется нам с ним повстречаться в великом ничто. Я победил твой мир, отец мой.

5. Пошел я к людям по черному, вылизанному огнем полю, чтоб одарить их сполна своей бездной. И готовые внимать мне люди вышли ко мне, забросив свои труды.

6. И вот тут, как кричит петух, чтоб рассеять чары колдовской ночи, всхлипнул младенец в отдаленье ли моего времени, на окраине ли соседнего селенья.

7. И потеплели хрустальные небеса, моя грусть оживила чужой для меня мир. Зашелестели матерински нежно листья вселенской пальмы.

8. Отошли от меня долг и гордыня.

9. Иссякло мое велеречивое слово. И свернулась моя бездна в малую капельку упущенной вселенной, и как слеза, вся высохла на ладони.

10. Вот.

Апрель-май 1991