НАИКРАТЧАЙШАЯ АНТОЛОГИЯ СОВРЕМЕННОЙ ФИНСКОЙ ПОЭЗИИ

Кай Вестерберг

Агнета Энекел

Ристо Ахти

Эира Стенберг

Пентти Сааритса

Каи Ниеминен

Клаус Андерссон

Юкка Виено

Арья Тиаинен

Яркко Лаине

Мартин Энекелл

Илпо Тихонен

Кари Аронпуро

Кай Вестерберг

* * *

Мосты за мной затуманились.
Деревья
постепенно зарыли веру
в грусть.
Годы и кровати
превратились в осколки.
Остался - безутешный вечер.
Твоя рука лежала в моей,
как голова львенка.

* * *

Был перемешанным в комнате свет.
Твое лицо отдыхало.
Всегда, когда я смотрел, я видел слова, и деревья, и скалы,
разнооблачные небеса и очередное
время года.
Теперь, когда я взглянул,
ты была встревоженная. Ты стала налаживать свет в комнате
в иное состояние.
Мгновенье одно я отдыхал
в твоих движеньях.
Дни прошли, годы, верным бытом держались заботы,
пальцы сжимались больно, и свет
спешил
на твоем лице.

* * *

Надо уметь нагнуться,
если нельзя уклониться. Но никогда
не ослабляя корней.
А потом, когда выпрямишься,
хочешь не хочешь,
будешь плетью, которая бьет
переламывающего.

* * *

"Тело человека - Его жилье".
Жилье Бога во мне
тесно.
У нас тесно. При такой погоде
дети, к счастью, играют на улице.
У тебя - как раз такое лицо.
Все - так, как мы снова оплатим
и этот счет.

Перевод Геннадия Айги

Агнета Энекел

Комната. Рассказы

Эмбрионом оформленным едва увлажненным,
низвергается речь
несуществующая,
и я - вслед за ней - срываюсь
в замкнутое пространство бормочущей ля-
ля-ля тишины в ту пропасть где тишина замолкает:
слова словно детские игры поглощают человека,
незавершенного чувством,
но вот включается сердце
стук его вторит
то вдоху то выдоху,
надо вслушаться в это
мерцание слов, в это
перемещение
сущности формы из осознания
в удивленную ясность,
но трепеща срывается
от истока
речь,
пропадает
иероглиф буквы
дрожащий
и слова будто бронированные,
отсекающие нас
друг от друга,
срываюсь
сама я -
несовершенно
вижу себя как другую,
вышедшую за пределы себя,
узнанную в неслучайном единственном ритме:
одухотворенную прозрачно-
чужую.
мир, прими меня пришедшую
во имя
того чтобы немного
опоздали твоя и моя плоть,
отвыкли одна от другой,
пришедшую в мир
во имя
того чтоб обрести мне лишь присущую речь,
которая обозначит осуществленье
во имя
отреченья от этой единственной речи моей -
пусть на миг, но земное мгновенье,
я знаю - времени плоть явится мне
обнаженная,
чтобы уж не разлучаться со мной, и тогда
с речью моей мы встретимся снова
и дрожащая, вновь
возникну из некоей сути своей -
вопрошающая, смогу ли воспроизвести
то, первозданное, осуществленье?
мое ожиданье превращает в осколки твое лицо
сохраняет во мне твое лицо,
эту обязанность, неотвратимость
отвергать
отторгать
может иной полюбить -
зубы твои безрассудно-жестоко
вонзаются жалом желанья
в глаза мои,
я их отвергну чтобы спросить о -
(Я знаю, знаю, безудержно это паденье)
я опомнюсь благодаря тебе,
вернусь от тебя отделенной
в жизнь, только лишь обозначу
заиндевелое не
доуменье лица
твоего,
ты пронизываешь меня гулко - и так равномерно
ты вглядываешься в картины, возникшие
в нас, осуждая быть может,
время презрев
ветром ворвусь в нее
ворвусь в его лицо
изредка ею обласканное
вне череды и порядка
словно в провалы памяти
словно в дыру.
комната сомнет его лицо
проникнув сквозь эту дыру
где мы не принимая
судили друг друга,
в любовь,
законсервированную комнатой этой,
размеренно и неустанно
возвращаясь обратно.
так же не веря себе,
твоя и моя плоть изнемогают
в поисках лиц наших, губ, рук и костей,
в прозрачность рассветов наших глаз,
тишина мелодичная, равномерная тишина
в гроте ее изумрудном, здесь
и не просишь, но становишься нужным кому-то,
невесомым в желаниях,
когда низ и верх смещаются и однозначны, здесь
предметы не воспринимают меня,
я не пронизываю их и лишь
на словах вынуждена превращать в мясо или вино
необходимую нам передышку.
любовь или вера во мне
осуществляются, даже если ты не
рядом со мной: так ты веришь в Бога
пуская и не ощущая истины ясно и вещно в себе;
Божья сущность
необходима тебе, обращенной в любовь,
любовь невесома, нет ее даже в осуществленье,
лишь сквозняки любви
скользят и переливаются по нашим лицам,
ты же знаешь, ты чувствуешь это -
качели сквозняков укачивающих нас.
равномерно застыла картина
здесь у окна видишь ты
старика одинокого - это монах отец Анастасий вчитывается
а свет падает на манускрипт - свет от окна, на письмена
где истина растолкована он читает в светящейся щели
над полом, в щели, растворяющейся во тьме и рука что
держит пергамент продлевается подлокотником светоносным
светлою бездной
- оттуда луч рассекает меня,
видимое простирается
в зеркале - от портрета Оскара Уайльда что вглядывается
сам в себя с полуулыбкой и полусмеженными веками
уверенный в единственности неповторимости этой картины
и зеркало словно граница себя наполняющей комнаты
между комнатой - там и комнатой - здесь 

Ристо Ахти

Умываюсь

Мне с детства не удалось разглядеть свой облик, я
существовал на глади лужи, в лоханях с дождевой водой,
в прибрежной зыби.
Постепенно, не размыкая век, я выучил названья,
как бездомный
пес с обвисшими ушами, я научился подчиняться словам,
и они
стали моими оковами.
Только флюгер удерживается на шесте
- мужчин и женщин
поддавшихся словам, уносит ветер: тысяча миллионов слов,
тысяча миллионов фантазий.
И тысяча миллионов слез. Ох!
Из тысячи миллионов названий можно умыться
только на мосту тысячи слез.
Вот в чем зерно нашей скромности: человек призван обгонять
себя самого, быть быстрее своей мысли, быстрее
своего чувства, тем более быстрее собственного тела. Ни что
не значительней человека. Но это не долженствование.
Это и есть зерно нашей скромности.
0х1 Встречаются и вовсе лишенные жизненной роли.
У них совсем
ничего нет.
И это "ничего" - божественное безумие.

Тоска по Бытию

Если мир обречен быть,
важно ли, каков он? Все разногласия
философов перемен - от неразумия: нет Времени, Единого
Для Всех,
но возможно существовать в самой сердцевине времени -
опорожняется материнская грудь и одновременно утоляется
голод ребенка.
Знаю людей, доказывающих богам
несовершенство небес,
немало и тех, кто обучает сатану новым пыткам:
дурное дело, дрянная поэзия (истинное название ада).
Когда я существовал на небесах, я не был.
Возможно, согласно мирским книгам (чтобы изменить
надо сперва привести к постоянству) это значит,
что я пребывал в аду.
Мне все едино. И так и этак я был невоплощенным.

Кали

Пиджак мой и штаны, прежде белоснежные,
замараны кровью,
и когда я прихожу на богослужение принести в жертву жреца,
все возмущаются, да я и сам знаю, что мой вид неуместен -
больше всего их бесит, что кровь -
моя собственная.
помню: я пришел из роскошных хором, дворца, лабиринта,
где поранил руку - излилась тяжелая, темная, густая кровь.
Загубил я свое ритуальное облачение.
Господи! За жизнь я расплатился Собой самим,
своей одеждой,
собственной кровью - Цена Невеликая, совсем мелочь:
все равно Агнец предназначен на заклание.
Почва - одна только глина. 

Перевод

Александра Давыдова 

см. его публикации

в №№ 1,  4, 5

Эира Стенберг

* * *

Ненависть!
Крошечная слепящая лампочка
прикручена к потолку тяжелой железной цепью.
до того, что сам потолок
затрудняется выполнять свою прямую задачу.
Этот яркий и узкий свет,
как заточенный нож,
на острие которого корчится
миниатюрный мужчина.
Сколько раз я вонзала
воображаемый нож в твою спину
и плакала после всего.

* * *

Я навестила наш бывший дом.
Своей ущербностью он был
человечнее нас.
Оторванные друг от друга стулья
застыли в своем заблуждении.
Воспоминания слонялись меж ними,
перебивая друг друга и нарушая хронологический строй.
Старый стол с инкрустацией,
который при всех переездах был изумлен
и встревожен,
смотрел из угла но новые полки,
как брошенная в затоне баржа.
Сколько ветоши, сколько веток -
можно сделать метлу.
Хворостинки бросаю в печь:
любовь и ненависть так хорошо не горят,
как подарки забытого детства.
Голубоватыми пламенами
трепещут души в детских кроватках,
как над болотной мглой блуждающие огни.
Так может гореть только сердце, дымясь
и не обращаясь в пепел.
Мир чадит.
Концлагерь располагается дома.
Горсти сажи оставляют след на щеке.
Колючая проволока
изгибается нежно,
и на ней распускаются розы.

* * *

Ребенок пристально смотрит,
на лбу терновый венец виновности
Он уверенно затвердит,
что сердца горячи и тяжелы,
как шипящие печи.
Веник свистит и осыпает свою листву.
Это и есть финская трепка,
голая и горячая.
Медленно раскручивается трагедия:
ребенок, сон торопливых,
это не философский камень.
Огромная ярость матерей и отцов,
когда они видят:
купель глубока, будто колодец,
как лестница, которая отдается
перезвону ключей. 

Перевод Георгия Ефремова

см. публикацию этого автора в №4

Пентти Сааритса

Дельфы

В улыбке Аполлона - свойство времени
одновременно быть путем и путником,
стоять на месте и передвигаться
и руслом выбираться к свету, к свету
с обратной стороны его, где темная
и теневая сторона скульптуры
не более, чем просто свойство мрамора.

* * *

Я смотрел осторожно
немного вперед,
совсем ненамного,
что даже не в будущее.
А когда сетчатка сгорела,
я сознательно выстроил призму
из пространства образа, звука и слова,
преломившую взгляд
в отдаленное прошлое
и в эти слова,
и на улицу Утрилло, совершенно пустую
я увидел ее со спины
в летний пасмурный день
под мотив до-мажор
по нелегкой дороге Комбрай.
Я почувствовал стыд?
Нет, напротив.

* * *

Здравствуй, заячий след,
свежая письменность наста!
Ты не устал повторяться,
следить за поступью сердца -
от перестука с собой
до вящего страха,
и в миг от испуга
до фуги предательских рысьих клякс.

* * *

И немей немоты, и незрячей Гомера,
захватить города и державы повторно,
и опять предавать и насиловать, грабить
и убивать всех и вся, и еще и еще.
Снова выкупить все за бесценок, продать и нажиться,
и с богатством исчезнуть.
Куда?
Ничего уже нет. Ничего.
Устремите свой взгляд в небосвод,
задержитесь на миг,
а потом успокойтесь, устроив его на носке башмака:
там звезда или просто плевок
от досады.

* * *

От храма к храму
колокольный звон растет.
И никогда земная власть
не уподобится небесной.
Обманута попытка идеала,
от ожиданья - грозный результат:
десятеричная система
колоколами банка
беззвучно разбивает все и вся.

* * *

Низкорослые люди
в высоких дверях пригибаются,
подходя к алтарю.
Посреди бессонницы остров:
там напевают дремоту цикады,
ибо спасения нет.
Есть скала
и множество лбов у скалы,
как беспамятство - гладких
и как память - обильно изрытых.
Я поставлю на эту скалу
свою церковь-малютку.
Да не будет никто
там склоняться и падать ничком,
гнуть униженно шею, стенать, лебезить, пресмыкаться,
покоряться дверям,
уступать угнетающим стенам.
Будет только покой,
обретающий форму сознанья. 

Перевод Ивана Жданова

Каи Ниеминен

* * *

Мгновенья останавливаю так, что их могу перевернуть,
разрезать,
осматриваю их со всех сторон, держу в руках, наощупь
вспоминаю.
Они уже не прошлое, но и
еще не настоящее.
Они настанут - мне принадлежать: во времени
расплавленном, текучем
реальны, как застывшие предметы.
Но кончится моя над ними власть,
я не смогу забыть их или взять
с собой в могилу.
Они уже не истина теперь.
Такая вот расплата.

* * *

Не пройти через чащу,
а зачем проходить?
Она держит меня
у верховья реки, вдалеке от пути,
уводящего в даль,
далеко за прошедшие годы.
Собираю себя по крупицам,
чтоб стать тем, кем был я тогда.
Я шушукаюсь в ивах, осиновой веткой горю,
я везде и нигде,
Протекаю рекою во двор,
внутрь дома, к столу.
Вот и здесь я.

* * *

Я не забыл великой пустоты,
я только перестал ее бояться.
Стою я на краю ее,
и страх меня берет за горло:
пустоту стараются заполнить чем попало.

* * *

Разжимаю кулак, и ты видишь пустую ладонь:
Все это твое, достоянье соблазна.
Жаждущий света - темен,
и пусть темными будет обманут.
Дайте ручку ему
и смотрите: он пишет
и - ради неба!
считает, что слово значимо,
потому что написано им. 

Перевод

Надежды Кондаковой 

Из "Моих лучших дней"

Прячусь я в буквы, как дерево
в произведения листьев. Солнце
мрачно, хотя и греет, подобно порочной любви.
Произведения листьев меня охлаждают, стекая
вниз по коже, и тыщи
ручейков с островками вода заполняет из трещин
колодца глубокого. Птицы
темны в словощебете, но сквозь них
я чувствую связь с неким ртом преогромным,
меня надувающим. До, я связан
сетью словоходов и скважин
с небом и облаками, наполняющими меня газом, а дождь
то усиливается, то стихает во мне - с шипеньем,
как кислород из баллона выходит...

Перевод Ильи Кутика

публикации этого автора читай в №№ 1, 4

I. "...этих сказочек Сапфо".

Облыжно-нелепо, что, мол, красота - виновата.
Глупо это и странно, будто бы я
лошадь какая-то, из-за которой
стены разнес буцефал деревянной масти.
Разве не глупо!
О, я из плоти и крови,
где-то тверда, а в чем-то уступчива, как
женщине и положено, но
смесь есмь
крови горячей и крови холодной. Так
воды двух кранов полнят бассейны.
Ничего нет для женщины хуже женщин других,
этих сказочек Сапфо.
Те подсылают соплячек марать лягушачьей икрой
мое ложе,
отроковиц - тыкать в меня соломинами сухими,
беременных - охать по всем закоулкам дворца,
а сами - приходят и песни фальшиво воют, да так,
что трескаются - зеркала.
 

II. "Никто не видит меня обнаженной..."

Прохладна морская вода, иней по коже.
Однако же - и солона, у кожи вкус слез.
В мире - ничто не вечно, за этим
афоризмом не надо далеко ездить,
а обратно - тем более.
Я хочу
сказать что-то очень изящное, например:
вот между высоких башен дворца облака
показываются, и они
мрачны, но отделаны золотом и серебром,
потому что
солнце блюдет их. О, блюда к обеду Олимпа!
Увы!
Сказать не умею,
Ветер скулит, как зябнущий у порога
евнух-кастрат. На меня
понавешали розного, как в раздевалке борделя.
Никто не видит меня обнаженной,
все ложатся в кровати, когда
я собираюсь сказать хоть что-то.
 

III. "...вылепленная из песни..."

Что ни скажу я -
мне не внимают.
Слова
подбирают мои, как золотые,
разбросанные кутилой,
кладут под язык,
копят в зобах пеликаньих,
как будто улики
против меня,
чаевые Харону.
О, все обещанья - лживы,
Путь у меня - иной.
Лебедь из снега,
плывущая по черной воде,
вылепленная из песни,
как лунный мост.
Да, Елена Прекрасная! Но можно сказать и иначе:
лебединая шея
в петле тоски.
 

IV. "...и девы, и жены..."

В воротах встал деревянный конь,
с грохотом въехал, златом отделан был,
войском набит, копьями нафарширован!
Обман и разгром,
разгром и обман,
из горной сосны он был.
А девы -
причесывались...
Кто дома остался?
Всяк -
стар, млад и слепец
спешил поглазеть, калека
в город волок беду.
Тьма и сон,
сон и тьма,
закрылись пиры.
А девы -
отпирают засовы,
простоволосы...
Из чрева коня вышла война,
ночь оперлась
на щупальцы факелов.
Резали у алтарей
сонных троянцев, как скот.
В храмах,
в постелях,
в храмах,
как будто в постелях.
Обрезали волосы
и девы, и жены...
 

V. "Все это был спектакль..."

Я солгала, я здесь не была,
была - моя тень
и - отлетела.
Боги ли это все так учинили, ставя
рядом и производя рокировку?
Сгоревшие города,
как лопухи, покрытые сажей,
марают мои одежды,
утопленницы-эскадры
присасываются к ногам,
словно пиявки.
Все это был спектакль, и уже давно
боги спиной повернулись к нам.
Осталась - сухая кожа,
дребезжащая но ветру, верней -
прибитая в четырех углах вселенной
кровавая шкура
иль - золотое руно. Как угодно.
Сей - затвердевший от пота и кровосмешенья,
расшитый серебром лицемерья
Занавес, и кто
глянет "за" -
тот погибнет.
Нет, я не дочь
похотливого лебедя Зевса.
Много отцов у меня:
Раж, Грабеж, Морок мести и жадности, всё
дурное, что в мире есть.
Глаза мои
тучные пастбища Трои - в топь обратили,
ресницы мои
стены высокие Трои - повергли ниц.
Условимся:
я ушла и не буду
оглядываться, но никто
за мной не пойдет.
Ушла в темноту -
догонять свою тень.
 

VI. Селена

Я, Елена, навек юна.
Ты, Селена, навек Луна.
Что мне мужчины? сколько ни есть
их в чреве коня,
он деревянн и мал.
Один, деревянный, тонет в морях,
другой - роет прах.
Что мне мужчины? много от них
пепла и - о! -
мало смолы...
вечно, всегда
был-есть Аид этим конем...
Елена... Селена...
В букву "с" не гляжусь, не хочу
зеркала твоего
больше...
 

VII. Парус

Море всего лишь нижние юбки вечной офелии
здесь и тут
раздетый
смятый
грешно
голубой
ветр

публикации этого автора читай в №№ 1, 4

Арья Тиаинен

Маяк минуем.
Курсы кораблей вновь не пересеклись.
Волшебный мостик не перекинуть нам с борта на борт.
Сталь стонет. Лед трещит.
Но я не стану менять однажды выбранного курса.
Стою на палубе, лед стонет, с полубака
вином отборным тянет
и жратвой немыслимой. Огромный
водонепроницаемый кабак.
В каюте полутемной не услышишь,
забыв меня,
моей волшебной флейты.

Прекрасная всадница

Со мной ты кайфа не ловил ни разу, ну а те,
все те, кто был со мной хоть раз,
хотят меня еще.
Попробуй выгнуться, как я,
как будто на шампур меня нанизывают, так
как будто на крючке у рыбака я бью хвостом.
Крутого теста я и глаже и упруже.
Все эти штучки-дрючки... но тебе,
как видно, наплевать?
Что ж, я согласна быть подстилкою поющей.
Или: гирляндой, жаркой, ненасытной,
Лодчонкой жалкой. Всадницей прекрасной.
Угрем сладчайшим, на крюке висящим.
Разверстой бездной, ночью сладострастной.
Цветущей яблоней. Змеиным жалом, глазом...
Я разорву тебя на тысячи кусков.
До крови исцарапаю, на шее
следы зубов оставлю и когтей,
не пощажу...
Чего ж ты медлишь?!

* * *

Молокососы иначе не могут,
как ухватить за полу, за рукав,
финку схватить, опрокинув стакан,
скуля, завывая - бросить на полдороге,
недоуменно плечами пожать,
сжечь все мосты до единого или
в женское чрево вонзиться,
влезть в материнское лоно.
Бедные бабы, ну на кого
нам положиться, кроме
самих же себя,
кто нас заменит - нянек, кормилиц,
страдалиц, сестер милосердных.
Да, велико поголовье мужицкого стада,
но на телячьи нежности только способно.

Перевод

Владимира Салимона 

Эти звуки сраженья,
без передышки воюем с незримым,
нас стремятся прикончить, как изувеченную лошадь,
мы знаем про это, но никого не видать.
Читай историю, советует мудрец,
а другой: плюнь на все, будь, как солнце, а не как луна.
Третий хохочет с издевкой: живи,
как перед зеркалом, обезьянничай увиденному в пустоте.
Автобус летит в ночь. Пассажиры кривляются,
как ожившие психи
из вековой психушки,
и нет у водителя крыл за спиной,
только взор пристальных глаз.
Он находит в поле железную трубу
и безжалостно ею колотит.
И снова едет - к заре.

176-е сказание Бодхисатвы

Ничего не взыскую,
даже чистой рубашки.
Новые владыки
разбирают свои лагеря и секретные склады.
Луна становится полной,
потом уменьшается
и заходит.

Студеная зима

Даже рояль - всего лишь дрова,
при настоящих холодах
книги горят быстро,
приидут Погибель Запада и Капитал Маркса,
в свете философии потирая руки,
Библия - на раскурку штукатурам.
Сжигают полки, полы и стены.
Скоро сами будем домами, черными окнами.

Некий Сатори

"Я" та барабанная шкура
по которой палочками вечно колотит мальчуган?
Или мы говорим только словами, посредством слов, о
словах,
как роман, стремящийся быть на французский манер?
Я вас не понимаю. Прохожу сквозь стены,
словно в них есть двери. Многие говорят, что есть.

* * *

Ты так многим пожертвовал, Одиссей,
когда покинул чужие берега.
Ты там был другим, странным,
единственным для самого себя.

Перевод Давида Самойлова

Мартин Энекелл

* * *

Отойди, утверди меня Твоим отсутствием, дай
два гроба и вечность, как время, и время в песочных часах.
Ты, слепец, отделяющий ночь ото дня, тьму надо мною,
Ты - моя тьма, приговорившая к крыльям меня,
к тихому сумасшествию до исступления,
что толкает меня за черту
и Тебя оставляет в покое.
Странствуя в забытьи,
Ты минуешь утро
восьмого дня.

* * *

Вижу Тебя,
склоненным над книгой Макиавелли,
до рождества алфавита. Твой облик
в своих отраженьях ловлю.
Ты дважды рожденный под знаком дракона.
При виде семи диадем на твоих головах,
мой мозг леденеет и, пятясь как рак,
свой хвост под себя поджимает,
и теплые перья разорванных птиц
на кровью крапленые пляжи
ложатся. Обуглены ангелов губы. Пою
гибель единовластия.

* * *

Рептилия
линяя
ползет
из Божьего рта
обвивает
душит Тебя
почти почти
как будто это я
как будто я

* * *

Вижу анархию,
и анархия видит меня.
Она требует ей доказать,
что я есть человек, что живуч, может статься,
что есть ненависть, где
мои признаки жизни и смерти.
Залижи, как собака, мой путь.

Перевод Сергея Соловьева

Праведен путь мой. И это не
относится, например, к Августину. Я
сам себе крестный, чей крест - столб фонаря тэ-образный.
Там нахожу я, где заблуждаюсь. Ток что не вглядывайся,
свидетель,
Небо из кровельной жести, а я - сын человечий,
выпавший из слухового окна. Я - только антенка
на предельном ветру, мною же созданном. А в тишине
я различаю мир, подробней лягушки.
Три ока есть у меня, чем я страшно доволен.
И еще я люблю свои ноги идущие.
И женского рода ноги люблю.
И всякие ноги, сколько ни есть во вселенной, - люблю.
И ноги вселенной люблю отдельно и оптом,
а для сотворения мира нужны еще две руки
и палочки...

Поэт

Пускай кровать моя из железа,
и покрывала, как дымные горы,
вы, вахтеры,
не различаете моих слов.
Пускай из дождя проливные стены,
и сохнет ваниль на шкафу,
и неизвестные люди мелькают,
как полосы тьмы.
Пусть лампочка тусклая еле-еле
высвечивает камыши в пруду,
пусть ветер приносит из-за болот
клочья собачьей шерсти.
Пусть кашляет, как отбитое легкое.
куча гравия на дворе,
пусть солнце отравит всех, кто стесняется
собственного дерьма.
Пусть сам стакан допивает остаток,
всюду не поспеваю я,
а двойник из зеркал
пусть проваливает.
Не могут понять вахтеры меня,
не могут и коменданты,
а ведь есть у меня
даже двое друзей.

Перевод

Алексея Парщикова

см. публикацию автора в №3

Язык светится в самобытности.
И плоть, утяжеленная солью власти,
вынуждена вопрошать,
слушать свист бытия,
ощущать пределы возможного
между виденьем и называнием.
Слово - только чертеж.
Можно ли воплотить способности?
Истина ненавязчива,
ищи ее сам.
За поступком следует бытие.
Многими способами говорят о сущем.
Культура рождает смыслы
и способы их раздачи.
Власть рождает реальность,
обряды, истины,
устанавливает таможню между деланьем
и бездельем.
Учения бдительны.
Власть выжимает из свежести мира
наши черты.
Деревянное небо и море фиалок.

Имя неизвестного

Бог есть дитя имени своего.
Письмо, посеянное рукой,
транскрипция,
штрихами созданный горизонт
белого человека.
Дикари жестикулировали угрожающе,
случались и драки.
Секс и угрозы связывались обычно.
Один намбиквора, держа в руках
своего полового дятла,
указывал им на противника.
Письмо разделяет насильно,
чтобы классифицировать,
письмо - это имя неназванного
писателя.

* * *

Летний день в Кианг-си
на угольной шахте Иньиянь
на стенке свинарника буквы размером с собаку

Свиноводство на службе мировой революции

Маршируют гуськом
из общественного заведения
в социальное заведение
не знал десятилетний пацан
кем он вырастет
этот вопрос государственный не решен еще
Светится нежно волшебная земля
щекотная, смешная греза
А раньше хотел я стать кочегаром -
отапливать раздевалку катка
профсоюзного билета и трудовой книжки
не имея...

Перевод

Алексея Парщикова 

см. публикацию автора в №3

перейти в оглавление номера