МЕРТВАЯ ЖИЗНЬ

ГЛАВА 2

Яркий свет пытался сжечь его натюрморт. И надкушенное яблоко подставило черные точки, способные прямо сейчас стать жизнью в черной земле, но неуклюжие, задыхающиеся на его картине.

Рыжая вошла в комнату и подставила узкую морду пронзи�тельному свету. Фома быстро спрятал яблоко. Его подчинило себе ее дыхание. Оно такое же, как и его собстенное, означавшее жизнь, желание жизни и значит равные на это права. И он подумал, что она, быть может, пусть в какой-то иной форме, чувствует, как птицы сомнения все время выклевывают его волю. Привыкший к одино�честву, он разбрасывал свои чувства везде, даже на улице. А собака признала его сильным и не замеченные слабости гибли в ее присутствии. Закованная в мускулы или железо воли сила всегда не свободна и сама становится клеткой, где в неволе не рождается, взлетающий, чтобы упасть, шум фантазий.

Ночь мягкими шагами обошла комнату. Рыжая, подтащив пальто ближе к двери, спала.

Безжалостным грубым прожектором осветив холст, Фома рисовал. Радость как звук трубы созывала его чувства в удары кисти, и ночь отламываясь от холста, становилась плотнее и молчаливей. В ее ожидание падали кисти, краска и руки художника.

ГЛАВА 3

Свет, как вор, притворился нищим, попросил немного, а забрал все. И все устроил по-своему, оставив темноту подвалам.

Сначала свет был слабым, как больной, и испарина росы покрыла лицо травы. И слабость, теряя рост и черты, разлилась в бесконечности. И весь мир поместился в коробку комнаты. Обыч�ную картонную коробку, в которую не смогла протиснуться кровать.

На минуту Фоме показалось, что все это случилось не с рассветом, а с ним самим. Мир, ворвавшись в комнату, жег жарой, и пальмы шершавыми как, мозоли, листьями мучились жаждой. Лев, огромный, огненный, улегся рядом. И ручеек боли где-то далеко внутри успокаивал, как реальность. В это утро всему было суждено расти. И по какому-то закону росла боль и все сжигала огненными, горящими стрелами. Темнота вырва�лась из подвалов и затопила яркое пламя боли.

Последнее, что услышал Фома, был тихий собачий, привы�кший к прощанию, вой.

Очнулся Фома от того, что дом был полон людей. Их ноги топтались около его головы какими-то нерасторопными живот�ными.

-  А я слышу: собачка воет, воет, как будто умер кто, ну и позвонила в ЖЭК, - cкороговоркой информировала его соседка с первого этажа Марья Петровна.

Значит, он жив...

Усталость закрывала глаза. А шум открывал их снова.

-  Вы уж болейте себе спокойно, собачку вашу я себе пока заберу, с ней Ванька мой dозиться будет, - как гипноз успокаи�вала соседка.

-           Рыжик, рыжик, - позвала она, и Рыжая поплелась за ней.
Марья Петровна вернулась забрать пальто, на котором спала собака, улыбнулась cанитарам.

Врач была похожа на маленькую девочку, которой разрешили поиграть в вечную игру �дочки-матери�. Она разыгралась, а о ней все забыли. Острыми гвоздями пальцы надавливали на живот.

-  Трердый-твердый, - не то зубрила урок, не то ждала подсказки она. Фома вспомнил о картине. Он хотел увидеть, что теперь на ней.

-  Вернетесь и посмотрите, - неуверенно пообещала белая девочка. Он почти не чувствовал боли, ботинок санитара задел его волосы. Чужие руки бросили на холодную дорогу носилок.  Ворчал мелкий дождь.

продолжение