АЛЕКСЕЙ МАКУШИНСКИЙ
Двадцатый век
1.
Двадцатый век распадается на две половины. Первая выдалась на удивление мерзкой, кроваво-слякотной, с верденским газом, колымским ветром, освенцимским дымом, свинцовым градом, громами бомбардировок. Вторая на развалинах первой пыталась построить свое скромное благополучие. Вторая все додумывала Ц и все никак не могла додумать Ц дикие, горькие, гордые, иногда очень глупые, мысли чудовищной и блистательной первой. Первая была заносчивой и жестокой. Вторая оказалась гуманней, смиренней.
Неправда, что век начался в четырнадцатом году. В четырнадцатом году он лишь заявил о себе, показал свое лицо, обнажил свой оскал. Он начался тогда, когда Ницше объявил человека подлежащим преодолению, когда Маркс превратил его в производное от экономики, когда Фрейд растворил его в бессознательном.
Двадцатый век начался в девятнадцатом, может быть даже раньше.
Двадцатый век Ц это век борьбы. Все боролись со всеми, государства, народы, политические системы, идеи, взгляды и мнения. Коммунизм боролся со всем миром, фашизм боролся с ним же. Коммунизм и весь мир, объединившись, боролись с фашизмом. Колонии боролись с наследниками Колумба. Коммунизм делал вид, что поддерживает колонии. Коммунистические колонии пытались от него отколоться.
Но глубинная, но самая главная борьба оставалась скрытой от взоров Ц и до сих пор, может быть, остается. С тех пор, как девятнадцатый век, заканчиваясь, отменил человека, началась и продолжается неутихающая борьба между отменителями и сберегателями его.
Век-волкодав кидался на плечи самого, может быть, живого человека, в этот волкодавский (и вавилонский) век угодившего. Потому, наверное, и кидался. Потому, в конце концов, и загрыз.
Это борьба живого и мертвого; она идет в двадцатом веке лна всех фронтах╗.
лИстория движется борьбой╗, писал Ходасевич в своем невероятном некрологе на смерть Маяковского (единственном известном мне некрологе, автор которого не оплакивает, но проклинает покойника). лОднако, счастливы те возвышенные эпохи, когда над могилами недавних врагов с уважением склоняются головы и знамена. На нашу долю такого счастья не выпало. Тяжкая участь наша Ц бороться с врагами опасными, сильными, но недостойными... И это даже в областях, столь, казалось бы, чистых, как область поэзии╗. Ходасевич понял этот век, как мало кто другой его понял. Может быть, Бунин.
Двадцатый век есть век нового варварства. Грубого варварства и варварства утонченного, изысканного, модного, шикарного, иронического. Грубое варварство рано или поздно начинает утонченное Ц уничтожать. Объявляет его лбуржуазным формализмом╗ или, наоброт, лкультур-большевизмом╗, клеймит во всех газетах, сжигает на площадях. Оно путает его, по неизбывной своей дурости, с культурой, втайне ему ненавистной. Между тем, утонченное варварство, уничтожаемое варварством примитивным, не перестает быть по-прежнему варварством. Преследования и надругательства не отменяют исконного их родства Ц революция, как известно, пожирает своих же детей, артиллерия бьет по своим.
Варварство есть варварство, утонченное или грубое Ц все равно. Когда Блок записывал в дневнике, что гибель Титаника обрадовала его лнесказанно╗, потому что, видите ли, лесть еще океан╗, думал ли он о тех несчастных, что замерзали в ледяной воде этого локеана╗? Этих несчастных было полторы тысячи, но не в цифрах здесь дело. Боюсь, что не думал. Думал Ц абстракциями (варварство всегда ими думает). лЦивилизация╗ (лТитаник╗) гибнет, лстихия╗ (локеан╗) торжествует. лНесказанная╗, конечно же, радость.
Это смешение утонченного варварства с культурой и, соответственно, противопоставление их варварству грубому, запутало всю картину, смешало все карты. Если угодно, это одна из важнейших подмен двадцатого века (двадцатый век вообще век подмены, подтасовки, подделки). На самом деле, разделительные линии проходят не здесь. Не в том дело, что соцреализм пожрал, в конце концов, ревавангард, а дело в том, что и ревавангард, и соцреализм, каждый по своему, уничтожали культуру как таковую, ревангард Ц откровенно и риторически, бросая Лермонтова с корабля современности, соцреализм двулично, подло и действенно, объявляя себя борцом за эту самую, в его устах звучавшую так мерзко, культуру, на самом деле и в то же самое время убивая ее в подвалах Лубянки, на Второй речке, в цензурных объятиях.
Двадцатый век был одержим современностью. Он все боялся отстать от себя самого. Все бежал за самим же собою. Наступившему варварству культура казалась устаревшей, лотжившей свой век╗, лнесовременной╗, лнесвоевременной╗. Тридцати-с-чем-то-летних Ахматову и Мандельштама в двадцатые годы в советской прессе упорно называли, если называли вообще, лстариками╗. Бунин? Ну, тот вообще Ц лдевятнадцатый век╗. А на самом деле, все подлинное, все значительное своему времени всегда лнесозвучно╗. Это несозвучное времени и оказывается затем самым лучшим, что было в то или иное время написано, создано. лНет, никогда ничей я не был современник...╗. Настоящее Ц не современно.
Это были вовсе не арьергардные бои отжившего прошлого с настоящим и будущим, как хотелось думать лавангарду╗. Это была всегдашняя, неизменная борьба настоящего, подлинного, обращенного к вечности и ведущего в будущее с ничтожной накипью современности.
Он шалел от собственной дерзости, этот век. Стоял перед самим же собой, разводя руками, разинув рот. Его основное занятие Ц он ставит себе диагноз. Да не может этого быть! говорит двадцатый век, шалея от себя самого. А раз не может, то скоро закончится. Двадцатый век Ц умирающий век. Убивающий и убывающий век. лБытие-к-смерти╗. лЗакат Европы╗. лУмирание искусства╗. лКонец романа╗. лКризис цивилизации╗. Вот сейчас все рухнет, вот сейчас все развалится.
Не развалилось, не рухнуло, пророчества не сбылись. Его диагнозы были преувеличенны. Он судил по себе. Он носил в себе свою гибель Ц и принимал ее, в самоуверенности своей, за гибель цивилизации вообще. Он думал, что на нем свет клином сошелся. (Сходилась, скорее Ц тьма). А свет светит по-прежнему, и тьма не объяла его.
Дивясь себе, он не удивлялся ничему, но был подозрителен, этот век. Был особенно подозрителен к другим векам, другим временам. Он разговаривал Ц вернее, не разговаривал с ними, но выслушивал их, как психиатр слушает сумасшедшего, отыскивая симптомы (какие-нибудь лструктуры сознания╗, какие-нибудь лспособы познания мира╗, какие-нибудь, не приведи Господь, лдискурсы╗). О, блаженные времена, когда Шопенгауэр мог соглашаться (или не соглашаться) с Платоном. Двадцатый век не принимал никого всерьез. С высокомерием холопа и ложной скромностью деспота он ни с кем не говорил по существу. Он все только ставил диагнозы, и себе, и другим.
В русской революции все двоится, писал Бердяев. В двадцатом веке двоится тоже. Где кончается диагноз и где начинается симптом, не разобрать, не решить. лЯ покажу вам болезнь века╗. Ц лСпасибо. Ты сам же эта болезнь и есть╗. лТеатр абсурда╗, к примеру Ц диагноз или симптом? Кафка? Скорее все же симптом.
Знаменитая фраза, приписываемая Дельвигу (лзакон Дельвига╗, как говорил Ходасевич) Ц лне должно ухабистую дорогу изображать ухабистыми стихами╗ Ц применима не только, конечно, к стихам. Дороги были в двадцатом веке куда как ухабисты, все кареты сломались на этих дорогах, пассажиры, если не погибли под лошадьми, не умерли от тряски и скуки, выходили из экипажей несчастные, помятые, желтые. Ухабистых стихов тоже было немало.
Все разваливалось в злосчастном этом столетии, отмененный человек разлетался на куски и ошметки. На живописных полотнах ошметков тоже было достаточно.
В 1914 году еще молодые тогда Бердяев и Булгаков (Сергей) побывали на выставке Пикассо в галерее Щукина. То, что они увидели, поняли и сказали, следовало бы поставить эпиграфом к начинавшемуся столетию. лТруп красоты╗, назвал свой отчет и ответ Булгаков. Бердяев говорил о лраспластовании╗, о лразвоплощении╗, об исчезновении человеческого образа в лкосмических вихрях╗. Кто их услышал? лВек╗ услышать их, конечно, не мог, век сам одержим был лраспластованием╗, лразвоплощением╗. Век и был лкосмическими вихрями╗, чем же еще?
Кто-то все же услышал. Не зря так часто ссылается на Бердяева Ханс Зедльмайр в своей книге лПотеря середины╗, одной из умнейших книг двадцатого века. О лдегуманизации╗ искусства идет в ней речь, о погружении в бездну неорганического, в хаос и ночь, о подмене живого неживым, об отрицании иерархий, об обращении к низшему, о спекуляции на обращении к низшему. Голоса в пустыне? Конечно. Кажется, что двадцатый век победил.
Это только так кажется. Его поражение заложено в нем самом.
В юности, помнится, поразила меня фраза из автобиографического отчета Томаса Манна о создании лДоктора Фаустуса╗ (лРоман одного романа╗). Объясняя, почему он ввел в роман рассказчика (Серенуса Цейтблома), Томас Манн пишет: лРазвязать демонизм типично недемоническими средствами, поручить его изображение гуманно-чистой, простой душе, душе, одержимой любовью и страхом...╗. На то Томас Манн Ц Томас Манн, один из немногих, кто стремился поставить диагноз, не превращая его в симптом. Это вопрос принципиальный, принципиальнейший... Можно, и даже должно, говорить о демоническом, но не следует давать ему самому высказаться, сказаться, случиться. лЯ скажу Ч о нем; я не позволю ему Ч явиться, самому сказать о себе╗, так писал я в моем собственном скромном прозаическом опыте, опусе, еще в конце того века.
Он хотел смерти, этот век, вот в чем дело. лТанатос╗ или не лтанатос╗, уж я не знаю, но он хотел смерти, и все дело в этом. Ему нравилось механическое, неживое, железо-бетонное. лВсякий похож на машину╗, говорил Энди Ворхол, один из мелких, но характерных бесов этого века. Даже писание стихов Ц живейшее из живых дел Ц пытался он превратить во что-то механическое, в создание железо-бетонных конструкций (Маяковский, конечно; не он один). Очевидно, есть что-то в человеке, что радуется стеклянно-аллюминиевому безличию современности, пластиковой еде, аммиачным напиткам. Почему-то же ходят люди в лМакдональдс╗. Знают ведь, что отрава, а ходят.
Подмена живого неживым, структурой, конструкцией. Влечение к неорганическому, каменному, железному. Живой литературы нет, говорил формализм, есть только лприем╗. Ничего живого нет вообще, говорил структурализм, есть только лструктура╗. Потому двадцатому веку так хотелось превратить гуманитарные науки в точные. Заменить живое биение живой жизни подсчетом разнообразных лсинтагм╗ (лфонем╗, лморфем╗...). Заменить мечту, страсть и счастье Ц анализом, схемой, терминологией. Ему казалось, что это мечта о научности, сциентизм. Он ошибался. Это была мечта о конце света, о прекращении жизни.
Избавление. Смерть Ц избавление. Исчезновение личности Ц вот что важно и нужно, все прочее Ц примечания. Освобождение от груза гуманности, от тягот человеческого существования, от обязанностей, накладываемых на человека невероятным его, по Паскалю, положением между зверем и ангелом, его предстоянием Богу... Что ж удивительного, если небезызвестный Мишель Фуко в предисловии к своему небезызвестному опусу лСлова и вещи╗ прямо так и пишет, что его, Фуко, лутешает╗ и приносит ему лглубокое успокоение мысль о том, что человек Ц всего лишь недавнее изобретение, образование, которому нет и двух веков, малый холмик в поле нашего знания, и что он исчезнет, как только оно примет новую форму╗. Этот лхолмик╗ в оригинале, скорее, лскладка╗, un simple pli dans notre savoir. Un pli... Пли! говорят, в сущности, все Фуко этого мира.
Он хотел, еще раз, лсозвучного времени╗, то есть себе самому. Он любил, как Евгений Онегин, романы, лв которых отразился век╗, то есть он сам, вновь и вновь, ли современный человек изображен довольно верно...╗. С его, как мы помним, лбезнравственной душой, себялюбивой и сухой╗ и с его же лозлобленном умом, кипящим в действии пустом╗. А у лсовременного человека╗ только такая душа и бывает, только такой ум и возможен (неважно, в каком веке, в девятнадцатом или в двадцатом). Не себялюбивое и не безнравственное, не озлобленное, не сухое и не пустое Ц все это (как все лдобродетели╗, все лценности╗) не современно, не лиз этого времени╗, вообще, может быть, не из времени, вообще не отсюда. И подлинное искусство, скажем это еще раз и со всею решительностью, своему времени никогда не созвучно. Искусство Ц перпендикуляр, восставленный к времени. Никакого времени оно, по определению, не выражает. Искусство, в подлинной глубине своей, вообще ничего не лвыражает╗, не лотражает╗, не лизображает╗ и не лотображает╗. Искусство Ц сбывается. Искусство есть Ц свершение смысла, и более ничего.
Потому, может быть, самое подлинное лежит не на лмагистральной линии века╗, но в решительной стороне от нее. Вот это не на магистральной линии лежащее и есть настоящий, подлинный, лучший двадцатый век. Двадцатый век не сводим к модернизму и производным от оного измам, запомните это раз и навсегда. Двадцатый век не равняется лдвадцатому веку╗.
Но все двоится (еще раз). Борьба живого и мертвого? Созидающего и уничтожающего начал? Да, конечно. Но борьба эта идет не только между людьми, она идет в самих людях; лполе битвы Ц сердца людей╗, как писал Достоевский. Потому все так зыбко, неоднозначно, запутано. Потому каждый конкретный случай требует отдельного разговора. Конкретное всегда сложнее, а значит Ц интересней, абстрактного. Можно, конечно, видеть в Пикассо один лишь лтруп красоты╗, но это значит Ц не видеть в нем ее, красоты, новой, таинственной жизни, не замечать, что и у Пикассо были разные периоды, разные стили. Однако и обратное верно: не видеть лтрупа╗ значит в двадцатом веке ничего не понять, в его бездны не заглянуть, в его природе не разобраться.
Жажда смерти и Ц молодость. Это подростковая жажда смерти, мальчишеское влеченье к небытию. Двадцатый век был вечный подросток. Девятнадцатый был муж и отец семейства, обремененный ответственностью и долгами. Восемнадцатый был легкомысленный вельможа в летах. Семнадцатый был герой и воин, открыватель мира, математик и богослов. Двадцатый так и не вырос. Его жажда чистоты и точности, лабсолютной живописи╗ и лчистой поэзии╗, есть мальчишеская боязнь жизни, более ничего. Ему хотелось отменить всю эту взрослую, сложную, непонятную ему жизнь, заменить ее чем-то осязаемым и простым, разложить на составные части, лструктуры╗, лкубы╗ и лплоскости╗, разъять как труп Ц и тем самым подчинить себе, сделать управляемой, подвластной, понятной. Когда это не удавалось, а это никогда в полной мере не удавалось, он впадал в ярость, столь же глупую, как и все прочие его проявления. Он начинал глумиться над жизнью, показывать ей язык, скандалить, буянить. Молодость вообще беспощадна.
Не сумев повзрослеть, он превратился в инфантильного старичка. Старичка, повторяющего свои детские шалости. Сколько раз повторялось все это, и стихи без знаков препинания, и раскуроченные слова, и содержимое помойного ведра на холсте, и лдыр, бул, щыл╗, и желтая кофта, и примитивные скандалы, и убогий эпатаж, и бессмысленная бравада. В начале века все было испробовано Ц и затем тупо, до тошноты, повторялось. Двадцатый век Ц пробуксовывал. Он пытался бежать всех быстрее Ц и оставался на месте, буксовал на все той же размытой дороге.
А зачем ему было взрослеть, когда появлялись все новые и новые полуобразованные потребители его выходок, вновь и вновь, в каждом поколении, рукоплескавшие все одному и тому же лпоследнему слову искусства╗. Двадцатый век, как известно, массовый век, век лвосстания масс╗. Восставшие массы, выходя из девственного своего состояния, попадаются на все тот же ярмарочный обман, покупаются на все те же балаганные трюки. Авангард Ц оборотная сторона масскультуры, вот и весь его нехитрый секрет.
Когда-то Пушкин говорил о лповерке воображенья рассудком╗ Ц понимая, что Музы и разум лздравствуют╗ всегда вместе, через запятую в одном предложении. Двадцатый век понимание это утратил. Когда-то Мандельштам, подводя итоги девятнадцатому столетию, призывал не бояться рационализма, надвигающемуся вавилонскому мраку, египетскому новому веку, логромному и жестоковыйному╗, иррациональному лкорню из двух╗ призывал противопоставить разум энциклопедистов Ц лсвященный огонь Прометея╗. Двадцатый век призывам этим не внял. И не в том дело, конечно, что не вняли им истинные создатели двадцатого века, строители египетских и ассирийских империй, с этих и взятки гладки, но не вняли им строители идеального двадцатого века, его идеологи, его теоретики. Вот это и есть то лпредательство интеллектуалов╗, о котором говорил когда-то, в пророческой своей книге, Жюльен Бенда (кто читает ее теперь?). А между тем, лсон разума порождает чудовищ╗, el sueёo de la razon produce monstruos, как подписал под своими монстрами Гойя. Среди монстров двадцатый век и прошел, чудовища и были властителями его.
Того больше Ц когда во второй половине века деятели, по крайней мере на Западе, да по-своему, уж как сумели, и в России тоже, опомнились, извлекли уроки из ужасов первой его половины, перестали посылать своих граждан в лагеря и в окопы, но вместо этого занялись построением более или менее сносной, свободной и человеческой жизни (в России не очень свободной и не очень гуманной, конечно, но ведь не сравнимой же все-таки с предшествовавшим ей адом) Ц идеологи не опомнились вовсе, лмагистральная линия╗ мысли осталась прежней, голос разума звучал в стороне от нее.
Почему это все случилось? Потому что разум перестал быть Божественным Разумом.
Как это вообще могло случиться? Как мог такой век случиться? Как угораздило человечество забрести Ц в такой век? Вопросы, на которые вряд ли кто-то когда-то даст окончательный ответ. Но все-таки, все-таки... Ответим так: двадцатый век (начавшийся в девятнадцатом, а то и раньше) был веком бунтующим. Двадцатый век и был (подростковым, мальчишеским, бессмысленным и беспощадным) бунтом против естественного (или, для тех, кто верит, Божественного) порядка вещей. Бунт против порядка вещей Ц вот формула двадцатого века. Общество? Общество никуда не годится. Смести его к чертям собачьим, на свалку истории, на его месте, товарищи, мы построим, неужели ж не построим? конечно, построим наш новый прекрасный мир. Вот тогда заживем... История? История отменяется, история была предысторией, вот сейчас начнется настоящая история, История с большой буквы. Человек? Ну, о человеке и говорить не приходится, человек это ошибка природы, подавайте нам лнового человека╗, прекрасного человека, стальные руки-крылья, белокурую бестию. Да и сама природа какая-то, прямо скажем, неправильная, мы ее всю переделаем, оросим пустыни, осушим болота, скрестим яблоко с грушей. Искусство? Искусство должно быть совсем другое, это уж ясно, искусство должно преображать мир, быть лтеургией╗, соборным действом, коллективным психозом, служить народу, прославлять арийскую расу. Язык? Отменить его. Заменить на эсперанто или на заумь, на лкрылышкуя золотописьмом╗ и лсмеёво, смеёво╗. Вот тогда будет здорово, вот тут-то лпредседатель земного шара╗ и покажет всем, где раки зимуют. А если не удастся создать мир новый, прекрасный, наш, так попробуем хоть разломать этот старый, чужой и взрослый, как-нибудь его, к примеру, поджечь Ц с лмировым пожаром в крови╗ что ж еще и делать-то? Ц как-нибудь, что ли, взорвать. Не получилось и это? Не унывайте, друзья, товарищи, соратники в борьбе с живой жизнью. Не удалось уничтожить, сжечь, взорвать, погубить, так можно ведь, на худой конец, посмеяться, можно хоть высмеять, надругаться и поглумиться, изувечить иронией, раскурочить насмешкой, поездить по миру с буддистскими, якобы, завываниями на слова этого, как его, Пушкина, лунизить высокое, оплевать дорогое╗.
Злосчастный век сей заканчивался как фарс (лпостмодернизм╗ и проч.) Закончился ли, наконец? Этого мы не знаем.