АЛЕКСЕЙ

			АЛЕКСЕЙ МАКУШИНСКИЙ стихи эссе
	краткое описание творческого пути некоторые ссылки		Стихи

			Сквозь безразличие мира стихи проходят, как мы сквозь город, в котором у нас нет ни знакомых, ни даже воспоминаний. Деревья не шумят нам навстречу, и пригоршни солнца не нам бросают окна. Никто не видит в нас нас самих. Мы не знаем, зачем мы здесь, но мы здесь. Мы сидим в кафе на площади или саду, на леопардовой шкуре скамейки. Стихи сквозь безразличие мира проходят крадучись. Их следы остаются в нем, как вот эти большие чьи-то следы на песке среди оберток, окурков.



			И всегда желанье уехать на самый бескрайний край земного света, в Ирландию, к черту, к морю, увидеть каменной Коннемары убегающие болота, рыжие склоны гор под тысячеглавым небом. Это место с чужой судьбой, безразличное к той, с которой ты сюда приезжаешь, к сидящей с тобою рядом в машине, напрокат взятой в Голвэйе; впрочем тот, кто в начале жизни так верил в судьбу, в движенье смысла во времени, в том времени и остался. От него самого осталось, может быть, только желанье уехать на самый бескрайний край, где света много, увидеть эти стены из плоских камней, это море, сияющее за ними.



			Всегда очень прямо – и даже склоненные ветром – стоят деревья. Так прямо, как мы хотели бы, как мы очень редко стоим перед ними, перед тем, что за ними, вокруг них, вокруг нас. Знаешь, здесь без тебя ничего, в общем, нового. Осень уже кончается, уже только белые шарики на черных ветках, но снега еще нет. Все раскрыто настежь. И так же прямо, склоненные ветром, стоят деревья. Так прямо, как мне не выстоять перед этой, огромной, без тебя, пустотой.



			Шагающий египтянин (5 династия)

			Denn da ist keine Stelle, die dich nicht sieht… R.M. Rilke
			Его присутствие ужасно. Он здесь, как мы с тобою не умеем быть, как мы напрасно стараемся в скользящем сне, в сквозящем сне, в земном пределе... Он здесь, как будто он всегда здесь был – а он и в самом деле так долго здесь, что города, с их площадями, их церквами, музеями, в которых он бывает выставлен – едва ли пред этой бездною времен не начинают гаснуть, таять, иль так нам кажется – и вдруг сквозь них всегдашняя, нагая видна земля, и лес, и луг. Куда идет он? Мы не знаем. Он так уходит в никуда, как будто там, за самым краем земли – другие города, где все другое, все иначе, где мы другие, мы не те, кто здесь стоит, так мало знача в своей привычной пустоте. А пустота в его глазницах нас видит, и его рука легко летит, и вдаль стремится, в даль, что и вправду – далека. Так быстро он уходит, что мы уже глядим ему вослед – в тот мир, воздушный и огромный, где он всегда и где нас нет.



			Дождавшись варваров

			Мы выжили. Уже весна, песок и пыль на тротуарах, и даль прозрачная видна в проемах чудотворных арок. Не слышно выстрелов, гремит лихая музыка повсюду. Недоубитых Аонид, опять готовых верить чуду, четырехстопный ямб, как встарь, влечет и нежно оживляет. Тепло. Бензиновая гарь над городом тихонько тает. И варвары проходят, не дивясь, по набережной, мимо все тех же сфинксов, в том же сне, с улыбкою неисследимой глядящих – прямо в никуда, где вековые отраженья не в силах унести вода, в своем торжественном стремленье. И – эхо пролетевших бурь (мы их, увы, призвали сами), и флорентийская лазурь над петербургскими дворцами.



			Уходишь, уходишь в несметной толпе, по улице, в никуда. Здесь каждый, как мог, любил и терпел, и шел сквозь нет и сквозь да. Дорожных знаков, кружков и стрел, лес. Шпили, и провода, и светофоров изменчивые огни. Все это здесь, сейчас. Тормоза скрипят, и трамвай гремит – скрипки и контрабас. Знакомые тени стоят одни у вечных концертных касс. Так дни проходят, ночи спешат куда-то – скорей, скорей – и катится счастья стеклянный шар, и каменный шар скорбей. Но важно лишь то, что твоя душа сквозь смерть говорит моей.



			Мост
			Его нет, когда мы летим по нему, он вдруг становится, когда съехав с автострады, мы под ним выходим из машины. Его быки глядятся в воду, склонив небо над нею. Здесь, где римляне плыли на узких своих галерах, мир превращая в город, где монахи варили пиво и верили в Аристотеля, где купцы из Киева торговали мехами, рабами – здесь холмы и долину берет он в свои бетонные скобки, с тевтонской яростью перелетая из прошлого в будущее. Река оробев протекает сквозь его отраженье, тихонько всплескивая руками своих русалок. Он слишком огромен для этого мира. Сей горний гул говорит не о прощенье и не о любви. Валькирии мчатся и Перуны проносятся над нашими оглушенными головами, над ни в чем неповинными вербами с их голубыми и белыми кошачьими лапками на воскресном, влажном, весеннем ветру.



			То, что было жизнью, разыгрывается на сцене, на полусветлой сцене, внутри нас, то, что было жизнью, выходит на сцену из-за смутных кулис, смеркающихся деревьев, из-за колонн с огромным, за ними, небом, свеченьем неба на заднем плане. Все это было так незначительно и случайно, когда-то жизнью все это было, наброском пьесы, куда-то шли мы сквозь тень и солнце, скрещенье реплик, сквозь ожиданье, всегда, иного, почти не глядя на себя из будущего, не думая, что на самом деле строим в себе эту сцену, где то, что было жизнью, разыгрывается все снова и снова, те же слова и жесты повторяются, с каждым разом все отчетливее и лучше, как будто воздух проникает в них понемногу, свеченье неба переполняет их. Колонны стоят все так же, и деревья не движутся, и те, с кем шли мы, не двигаясь тоже, идут, уходят.



			Элегия

			Покидая город, в котором ты не был счастлив, включаешь в машине радио. Саксофон провожает тебя в последний путь по еще привычным улицам, мимо знакомых башен – и ввинчивается в клокастое небо над крышами, в не- здешнее небо над россыпью светофоров. Прощай же, прелестный город, в котором я счастлив не был. Прощайте, булыжные улицы с желобом посредине, и ты, дремучий, двуглавый собор со всеми твоими химерами, ты, река, стеклянный рев плотины, и те аллеи, в которых моих шагов остается шелест. Я все-таки жил здесь, ходил здесь, в этом покидаемом здесь, я здесь был моложе, я знал дружбу здесь – и узнал измену друзей, я вблизи и ближе видел, с тазиком и шприцом в недрожащей руке, у края больничной койки, с чужой и милосердной улыбкой, смерть. Покидая город, в котором ты счастлив не был , включаешь радио. Все случайно в жизни, в общем, как эта музыка – мог быть Моцарт. Лишь саксофон продолжает, то почти затихая, то вновь взрываясь, в нездешнее, над домами, над железной дорогой, над белыми ангарами магазинов – ему не внемлющее, кто знает – небо ввинчиваться. Большие лица реклам тебе смотрят вслед, и прогорклым маслом пахнет, у самого выезда на автостраду, «Макдональдс».



			Елец

			За рекой начинается дикое поле, где несметные призраки бродят на воле, то ли половцев тьмущие полчища, то ли окаянные души, что бродят на воле. За рекой начинается дикое, дивное поле. И не выдержать городу натиска – этим деревянным, несчастным домишкам и клетям, что охвачены ветром, как воплем и веком, неизменным, степным и горячечным ветром, без пощады бегущим по крышам, и клетям, по несчастным деревьям, вон тем и вот этим. Это я здесь иду, среди душ проходящих, за собой не зовущих, незрячих, незрящих, среди страхов и криков, как в рощах и чащах... Все же счастье поет среди пыльных развалин, что не сжег печенег и татарин оставил, богдыхан не заметил за выделкой стали – потому что я здесь, потому что печален, потому что смотрю в эти грозные дали, из которых я сам, где меня не поймали. А Елец не елейный, Елец не келейный – кособокий, зеленозаборный, согбенный, побежденный, прекрасный, забытый, блаженный, где тюрьма на горе и расстрельные стены, под которыми бьют и в чужих, и в ничейных, все палят и палят и в своих, и в ничейных, из «Максимов» палят, да из ружей линейных, из винтовок в рябые, расстрельные стены, под прощальным закатом, вскрывающим вены. И куда же вы, души, куда же, куда же? Умирая в неволе от боли и жажды, умирая на воле от кривды и тяжбы – кто вас гонит, скажите, куда же, куда же? Только церкви встают среди хлева и хлама, не избегнув судьбы, не сдержав Тамерлана, и остатки пронесшегося урагана полыхают, как рана, не ведая срама, да мерцают иконы в безлюдии храма.



			На Авентинском холме

			... how to explain Our happiness then, the particular way our voices Erased all signes of sorrow that had been, Its violence, its terrible omens of the end? Mark Strand

			На Авентинском холме, где в полдень у входа в церковь смущенным неграм раздают даровые спагетти (вкусно пахнущие, в пластиковых тарелках), и служка в рясе смеется, считая булки (по одной на каждого) – счастье смотрит из облаков над Тибром. А все же тот, кто нашептывает утешенья, не прав. Утраты так беспощадны, так тихо время день за днем отламывает от жизни, так не сбылись надежды, так все, что было, было не так... А вот стоишь здесь, на Авентинском холме, где возле церкви – мандариновый сад, в котором на узколиственных ветках каждый мандарин – неожиданность, и бродячие, вдруг неподвижные кошки вместе с тобою смотрят на город, снежный очерк над городом, - вот стоишь здесь, ни о чем не спрашивая, потому ли что спрашивать некого, не с кого, или, может быть, незачем. Сходя с дарами, почти незримый, ангел ступает по крышам, кронам пиний, едва касаясь их, в чистом свете.



			Ты лежал в больнице во время первого путча. Я помню, я долго ехал к тебе, меняя автобусы, и долго шел потом вдоль белой стены из бетонных палок, с невнятным садом в прорезях между ними. Я сказал тебе, что, судя по всему, Софья Власьевна умерла. Ты ответил: вот как? отрывая взгляд от чего-то, чего я не видел. Я подумал, что ты еще далеко, где-то там. Здесь запертый, в этой палате, с ее чужим кашлем и неизбежными тумбочками, в коридоре, по которому походили мы взад и вперед, сквозь запах йода, хлора, уборной, ты, подумал я, где-то там, в каких-то далях боли (так я подумал), где тоже толпы, шум, движение времени, в пространствах страданья, с его, тоже, улицами, пустырями, заборами, круженьем, возращеньем к началу. На остановке была девушка, посмотревшая на меня, затем быстро вскочившая в какой-то другой, с невозможным номером, четыреста какой-то автобус, и в городе – то радостное, что держалось еще несколько дней, вдруг исчезло. Теперь тебя нет. Я вижу то, что ты видел.



			Памятник «Пехотному полку принца Карла (4-ому Великогерцогско-Гессенскому) № 118 и его полевым подразделениям». Поставлен в Вормсе в 1932 г.

			Стоящие вместе, повернутые в одну, они смотрят в разные стороны, но в общую смерть. Их взгляд отменяет то, что мы видим, свет и тени в аллее, лиловые клумбы. То, что мы видим, не видит их. Облака, и машины, и люди проходят, как ни в чем ни бывало, сквозь этот каменный взгляд, на мгновенье темнея, смолкая под ним, умирая, в нем, под ним, на мгновенье, и не замечая этого, воскресая опять, продолжая свой путь по бульвару, к вокзалу, неважно. Каштаны перерастая их, окружают зеленым сумраком их щербатые шлемы, их серые, грозные, горестные, беспощадные лица. Они стоят тяжело, всей тяжестью камня стоят они здесь, опираясь на винтовки, брусками пальцев сжимая стволы их, но очень прямо, по-прежнему насмерть, в надетых навсегда шинелях, со штыками у пояса. Пять вестников из другого, из не- мира, пять проклятий этому, пять отчаяний. Мы обходим их. Под широколистыми ветвями в игольчатых шариках – их громадные ранцы, их спины, сомкнувшиеся в сплошную стену, уже не стоят, но – уходят, не двигаясь, в невысокое небо, прочь от нас, от всего, что есть мы.



			Будда

			Я видел Будду, ехавшего в метро, золотого Будду, улыбавшегося всем прочим, ехавшим. Он улыбнулся и мне. Он был похож, не похож на кого-то, кого я знал лет двадцать назад, или двадцать пять лет назад, или нет, на кого-то другого. Все проходит, неправда, что не все, все проходит, и все, что есть, начинает не быть, и почти уже не есть, и ты сам, и, конечно, ты сам не очень есть, ты теряешь себя, все, что было с тобой и тобой, исчезает, уже, вот, исчезло, эти дни, эти ночи, то утро, когда ты шел вдоль моря, был счастлив, те следы на песке и те сосны. Я видел Будду, ехавшего в метро. Он смотрел на меня и на всех остальных, улыбаясь, жалея. Он и был этой жалостью. Был по-прежнему похож на кого-то, кого я когда-то знал, или нет, кто исчез или умер, и мы все были в этом вагоне, и ни- кого из нас не было в нем, мы сидели лицом друг к другу, пустота к пустоте, уезжая все дальше, под землей, в никуда, в навсегда. Все проходит, струится и утекает сквозь пальцы, и ночи, и дни, и конечно, надежды, и даже отчаянье. И то, что мы помним, исчезнет вместе с нами, те, кто умер, умрет вместе с нами, еще раз. Я все-таки видел Будду, ехавшего в метро. Он был и не был, как я. Но был все-таки блеском, и золотом, и золотой статуэткой в руках у джинсовой девушки, и внезапным вздохом, и вообще никем, пассажиром, и жалостью, и облаками над морем, и тем индийским принцем, однажды утром вышедшим из дворца, и тем, кого я уже никогда не увижу, и всем, и даже ничем. Я видел Будду, ехавшего в метро.



			Будда (2)

			Когда он вышел из дворца, было раннее, очень серое, очень сырое утро. Люди, звери и птицы ранены смертью. Он шел, как будто уходя от себя все дальше, каждым шагом зачеркивая прошедшее, по улице, медленно рассветавшей. Ничего еще не было, нет еще. И что будет, неважно. Но боль, но жалость. Жалость, сжигавший его костер. Над темными ветками колебалась и бледнела звезда. Он шел вдоль каких-то стен, мимо фабрики, мимо больницы с большими окнами, вдоль железной дороги. Он вышел на берег реки, где буксиры кричали грозными голосами, теряясь в необозримом пространстве, солнечном и туманном, и через мост уносились, слепя, машины. Мир, искаженный своим страданьем, лежал перед ним, но все-таки – мир: с дорогами, реками, берегами, странами, и со сколькими еще рассветами, с океаном, ожиданьями – и с огромной тишиной за всем этим, вздохом, вестью воздуха. Было, в общем, просто какое-то утро. Волны ударялись о сваи пристани. Пахло нефтью.



			Встреча

			Целый день мы ходили по городу, просто так, продлевая волненье. «Я люблю это зверское в человеке. Знаешь, быстро, в подъезде, с кем-нибудь». Или в парке, со мной. За деревьями была автострада, укрывавшая нас своим грохотом, было желтое пламя над кронами. Посреди ночи я думал, что жизнь распадается на чужие комнаты, годы, на страсть и на близость старости, на губы, груди и... что же? снова проснувшись... подушки, простыни, волосы, на контуры комнат и чужие мечты, в которых ты теряешься, по которым блуждаешь, нащупывая угол шкафа, выключатель у двери в ванную, где над расческами, щетками, тенями для глаз, чернилами для ресниц, под звук воды, упадающей в раковину, так ясно видишь все это, время, уводящее тебя прочь от тебя же, усталость, недостижимость счастья. Из тусклого зеркала – мой отец посмотрел в ту ночь на меня.



			Новый год в незнакомом городе, хлоп ракет. И затем мы долго шли сквозь прозрачную ночь, по улицам, повторявшим дома и крыши, повторявшим цветные лампочки, венки из еловых веток. Тебе столько-то лет, все это уже было, остатки снега тают на тротуарах, машины молчат, уткнувшись друг другу в затылок. Ты брошен на эти улицы, ты выброшен, выдан, отдан этим улицам, повторяющим крыши, окна, повторяющим лампочки. Новый год в незнакомом городе, где-то, запах пороха, угольный блеск луж, картонные гильзы на опаленном снегу...



			В зеркало видишь женщину за рулем фольксвагена, с освещенным и грубым подбородком, исчезающими в тени глазами. Приближаешься к светофору, нажимаешь на газ, на тормоз. Громады облаков восстают друг на друга над белой и плоской фабрикой, автомобильными мастерскими, некошеною лужайкой, где тоже белые (уже) одуванчики убегают, еще не облетая, неизвестно куда, по блестящей, как вода на солнце, траве. Мгновенье твоей жизни, одно из единственных. Ты входишь в него, как в чьем-то рассказе мальчик, вошедший в картину, не возвратившийся. Оно длится, растягиваясь, границы его отступают. Оно больше (ты знаешь) облаков и времени. Ты в нем дома. Вдруг женщина улыбается и машет рукой кому-то на улице, вот этому, в джинсах, тот кивает ей, светофор зеленеет, все едет, все движется, заканчивается, закончилось. Радио продолжает свой рассказ о погоде, дорожных пробках, парламентских выборах. Не заканчивается (говорил мне один мой не возвратившийся из картины знакомый) ничего, никогда.



			Чужая жизнь

			Представь себе чью-то чужую жизнь, изумленный грозою вечер, похожий на этот, в таких же дымчатых клочьях, но из чужого окна, незнакомый вкус во рту, другие комнаты в памяти и снаружи, другие книги на полках, другую лампу, улицы, площади, железнодорожные станции, другое начало жизни, несбывшиеся, но другие надежды, какой-то самый лучший в жизни день, но другой, двадцать лет назад, деревья в лужах и облака на асфальте, прогулку с кем-то по воздушным садам, вдоль реки, других персонажей, выходящих на другую, иначе освещенную сцену, их реплики, их быстрые взгляды, нарастание действия, антракты с пирожным в буфете, знакомые, незнакомые страхи, любимую, но другую музыку, чью-то шутку, которую помнишь с юности, еще смеешься над ней по ночам, но не ту, полузабытое детство с другими обидами, тиной других прудов, чужую тяжесть в желудке, изнанку зубов под языком, заусеницы на пальцах и сами пальцы, их складки, первые желтые пятна на обороте ладоней, предсказанья чужого конца, который, пожалуй, тебе проще представить себе, чем твой. Но представь себе все это, на мгновенье, передвинь лекало, ломая грифель, смести рисунок, сбей линии, примерь на себя эту чужую жизнь, вот сейчас, в этот дымчатый вечер, почувствуй, почти под пальцами, расхожденье твоей с тобою, ее расплыванье за окнами, размыванье в сумерках, схожденье на нет, среди букв, на бумаге.



			Как хорошо, наверное, верить, что души, ушедшие, ушли недалеко, что они где-то здесь, и видят нас, и видят то, что мы видим, вот это озеро с перевернутыми холмами, кремнистые склоны в неподвижной воде. Мы так привыкли показывать им то, что видим. Мы говорим, обращаясь к ним: вот, вот, посмотрите... И вдруг вспоминаем, что они уже не посмотрят, и сделав свою пару снимков, идем к машине, оставленной у обочины, и еще раз оглядываемся, конечно. И вечером, у моря, в сумерках, в городе, где дома теряются за бескрайней стоянкой с полустершимися белыми линиями, и остатки неба отражаются в синих лужах, удивляясь, смотрим на все это, обращенное к нам, обращаясь по-прежнему к ним. Потому что все это значимо, все это значит – что-то, и только мы не знаем что именно. И такое счастье, наверное, верить, что не мы им – они нам показывают, вот, эти отсветы в окнах, эту надпись B&B на углу, этих чаек на парапете набережной, летящий флаг у входа в гостиницу. Здесь, вдали от всего, в чужой стране с левосторонним движеньем и яростными преданиями, где они никогда не бывали, какое счастье путешествовать вместе с ними.



			Moscow revisited

			В основном все как было – бессолнечные дворцы. Сколько-то новых башен прибавилось к Вавилону. Орфей все ищет свою Эвридику в аду метро, среди серых толп, уезжающих в вечный скрежет. Прекрасна, конечно, осень, покойный свет. Осень ведь всякий город делает захолустьем. Тишина проступает сквозь крик и грохот, как пятно от лампочки проступает на абажуре. Здесь кровь сочится из-под камней, здесь дядя Джо шевелит усами кремлевских стрелок. В пустыне окраин океанские корабли, светясь, проплывают фатаморганой. Как же все это хочет – быть, и не может, стремится – быть, и не может, старается, безуспешно. Отраженья в реке убедительнее домов, отраженных в ней, с их шпилями и гербами. Но прекрасна, еще раз, осень, огромное захолустье, всякий раз побеждающая столицы, и эту тоже. Аллеи бульваров уходят в совсем другую перспективу – то ли в прошлое, то ли в самих себя. Что бы ни было в жизни, ты вечно будешь сидеть под тем абажуром, давно истлевшим. Те, кого ты не встретишь, идут здесь тебе навстречу, и время поет свою песню под шелест листьев.



			Кассидий

			Все так ясно видишь сразу после купленных утех, в четвертой книге «Комментариев», совсем внезапно, говорит Кассидий. Между миром и тобой, на миг, твое желанье не стоит. Ты смотришь прямо: вот он, мир. И, говорит Кассидий, горек взгляд твой, этой горечью – отраден. Люди здесь проходят пред тобою, люди, лица, то есть складки кожи, и морщины, говорит Кассидий, кадыки, чудовищные шеи, под глазами бряклые мешочки, то есть вислые зады и груди, на ногах прожилки и мозоли. Все хотят чего-нибудь другого, говорит Кассидий. Все несчастны. Страсть их гонит, страх и ожиданье. Ты жалеешь их, ты видишь ясно их скелеты в будущих могилах, черепа с бездонными глазами. Вечер между тем уже ложится на ступени храма, затихает форум, из метро несется влажный, затхлый запах, пьяница привычно жизнь бранит. А там темнеет небо, нежною, глубокой синевою, и печаль рыдает в переулке, и мечта идет на приступ счастья, что над ней, с высот своих, смеется.



			Другое начало

			«Какое счастье умирать в Париже, в больнице, в бедности, в мученьях... Смерть есть смерть. Но все-таки: какое, должно быть, счастье умирать в Париже, в больнице, не в бараке, на матрасе, не на вагонке». Я же смотрю на эти огромные облака, проплывающие над миром, эти площади, разбежавшиеся булыжником, эти статуи на мосту. Я живу здесь. Здесь, в Европе, в послесловии к прошлому. Еще тени их проходят сквозь синее утро, еще гул их прогулок медлит под этими сводами, еще шепчет щебень о них в этих парках, теченье рек продолжает их строки. И ангелы улетают сквозь провода, и сливки бискайских волн бьются в вафельный берег, и дубы, и ясени шумят о загнанных, изгнанных. Я обязан им всем, я бы не был, не будь их. Никто не гнал меня, я сам выбрал это движенье во времени, приближенье к небывшему. Потому что все, никогда не кончаясь, закончилось. И ясно видишь, глядя на облака и на площади, как все соборы Европы, все ратуши, все колонны сходятся, очень медленно, к гавани, готовясь к отплытию, начиная другую историю.


	на главную		вернуться к началу
			вернуться на страницу поэтов




























































































			Поэт, прозаик, историк литературы. Родился в 1960 году в Москве. По образованию филолог, кандидат наук. Автор книг “Макс. Роман” (Москва, 1998). «Свет за деревьями. Стихи» (Санкт-Петербург, «Алетейя», 2007). Публиковался в журналах «Арион», «Звезда», «Дружба народов», «Дети Ра», «Зарубежные записки», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Вопросы философии» и многочисленных научных немецких изданиях. Член редколлегии журнала „Forum für osteuropäische Ideen- und Zeitgeschichte“ и его русской сетевой версии “Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры”. Сотрудник кафедры Восточноевропейской истории Католического университета Эйхштетт-Ингольштадт. В Германии с 1992 года. Живёт в Мюнхене.

	на главную		вернуться к началу
			вернуться на страницу поэтов






















































































			http://magazines.russ.ru/zz/2008/13/ma12.html
			http://magazines.russ.ru/znamia/2008/8/ma11.html
			http://makushinsky.narod.ru/ChodLar_NEU1.pdf
			http://www.folioverso.ru/misly/29_11/makushinsky2.htm
			http://makushinsky.narod.ru/psihushka.pdf

	на главную		вернуться к началу
			вернуться на страницу поэтов

РЎР°Р№С‚ СѓРїСЂР°РІР»СЏРµС‚СЃСЏ СЃРёСЃС‚РµРјРѕР№ uCoz

Мост